Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 7, 2003
Бернард Маламуд. Мастер. Перевод Е. Суриц. М.: Лехаим, 2002
Что значит для еврея быть евреем? Как может человек остаться человеком в нечеловеческих условиях? За что страдают люди и куда в это время смотрит Бог? Имеем ли мы право говорить о каком бы то ни было прогрессе, когда люди продолжают жить по волчьим законам? Кто виноват в людских грехах – сами люди или ситуация, в которой любые грехи начинают цвести пышным цветом? Все эти вопросы задает себе герой романа американского писателя Бернарда Маламуда “Мастер”.
Маламуд, сын евреев-эмигрантов из царской России, став знаменитым писателем, лауреатом престижных литературных премий (за “Мастера” он в 1966 году удостоился Пулитцеровской и Национальной премий), всегда ощущал себя причастным к судьбе своего народа. “Мастер”, в основу сюжета которого положена история Менделя Бейлиса, обвиненного в 1913 году в ритуальном убийстве, – на самом деле роман о человеке, которому удалось сохранить свое человеческое достоинство перед лицом побеждающего скотства.
О деле Бейлиса написано очень много. Одни авторы рассматривают этот случай как уникальный судебный процесс над евреем, обвиненным в ритуальном жертвоприношении. Другие – как закономерный итог деятельности российских националистов. Для третьих самое существенное в том, что двухмесячному процессу предшествовало следствие, которое два с половиной года держало в напряжении страну, расколов ее надвое.
По всем этим причинам дело Бейлиса часто сравнивают с не менее печально известным делом Дрейфуса во Франции в 1894 году. Но Маламуд, лишь иногда упоминая о поднявшейся шумихе вокруг имени героя этой печальной истории — в книге его зовут Яков Бок, — концентрирует свое внимание на мыслях и чувствах человека, попавшего в ужасающе безвыходное положение.
Повествование в книге ведется от третьего лица, и рассказчик на всем протяжении романа сохраняет несколько отстраненный тон. Он лишь наблюдатель; он не дает ответов и не ставит вопросов. Фиксация событий и внутренних состояний героя — ничего больше. Это уже задача читателя — заглянуть за описание, проникнуть в глубь повествования. Для чтения “Мастера” необходимо немалое интеллектуальное напряжение: читатель все время должен стараться смотреть чуть дальше, слышать чуть больше и чувствовать чуть тоньше, чем смотрит, слышит и чувствует повествователь.
Яков Бок из захолустного еврейского местечка — нищий, оборванный парень, весьма далекий от религиозных проблем. Жена ушла от него, так и не родив ему ребенка, о котором он мечтал; с ним остался только тесть Шмуэл, надоедающий ему своими разговорами о Торе, об антисемитах, о том, что еврей без бороды — уже не еврей. У Якова есть только привычные к работе руки и инструменты, которыми он все может починить — кроме собственного сердца. И себя он жалеет именно за неспособность стать счастливым. И лишь в конце книги, испив чашу страданий почти до дна, осознает, что жалеть себя — грешно. Подлинный сюжет романа — переход от чувства обреченности к чувству моральной правоты.
Невзирая на предостережения Шмуэла об антисемитах, скрывающихся за каждым углом, Яков едет пытать счастья в Киев. На свою беду он помогает добраться до дома пьяному черносотенцу, скрыв от него свое национальное происхождение (очередной грех — на этот раз перед своим народом), соглашается за хорошую плату отремонтировать ему квартиру, а потом и присматривать за служащими кирпичного завода, которым он не давал воровать, за что они его и невзлюбили. И вот рядом с кирпичным заводом обнаружили труп мальчика Жени Голова. Тут-то все и началось. Дело сфабриковали очень быстро, недостатка в фантастических обвинениях не было, в обвинителях — тоже, и Яков оказался в одиночной камере, предоставленный самому себе и тупо-жестоким надзирателям. На протяжении всего романа Яков остается в заключении и выйдет из него — уже на суд — другим человеком. Судьба Якова решается за пределами тюремных стен, и до него изредка доносятся отголоски этих событий. Он же погружен в совершенно иные заботы: чем занять себя в камере, как разговаривать с обвинителями, как выдержать весь этот ужас.
Любимый философ Якова — Спиноза: идея, что свободным человеком нельзя быть, а можно только стать, переворачивает сознание мастера. В камере он осознает, что отныне с ним самим можно сделать все что угодно — избить, замучить, отравить, заморить голодом, но его сознание и его душа принадлежат лишь ему. Якова мучает не столько неизвестность и боязнь остаться в камере навсегда, сколько дикий страх сумасшествия: “Он стал до того нервный, раздражительный, так угнетен тюрьмой, что боялся за свой рассудок. Сойду с ума — и чего я им тогда на себя наболтаю? Ежедневная тяжелая скука больше всего пугала его. От этой скуки, тоски, он думал: того гляди я рехнусь”.
Герой оказался, выражаясь языком Камю, в пограничной ситуации — абсолютно одиноким в своем отчаянии. Единственный, кто мог помочь Якову, — его следователь Бибиков, человек честный, не верящий кровавым наветам, готовый защищать мастера несмотря на оказываемое на него давление; и этот следователь, обвиненный в каком-то мнимом преступлении, становится соседом Якова по камере, и в конце концов Яков видит его тело болтающимся на длинном ремне. И только Шмуэл, бедный Шмуэл, понимающий, что, добиваясь свидания с Яковом, он и себя подвергает опасности, тем не менее приходит к зятю, отдав за это свидание последние деньги, и снова говорит ему о Боге: “…Не зря мы евреи. Без завета мы давно бы были вычеркнуты из истории. Пусть это будет тебе уроком. Он все, что у нас есть, и кому надо больше?” Но Яков по-прежнему спорит с ним: “Я хулю его (Бога. — М. Т.) за то, что его нет. А если есть, так он на Луне или среди звезд, только не здесь. Лучше не верить, не то ожидание делается сплошной мукой. Я не могу услышать его голос и никогда не мог. Не нужен он мне, раз он не является”.
Яков не обращается к Богу, но он понимает другое: он — часть народа, заключившего с Богом завет, нарушившего его и теперь страдающего за свою вину. “Израиль завет заключает, чтобы расторгнуть. Странная цель: испытаний ему захотелось. И они поклоняются ложным богам; и Г-сподь поднимается со своего золотого трона с пылающим мечом в каждой руке. Он говорит громко, и — закипела история. Ассирия, Вавилон, Греция, Рим — теперь трость гнева его, и этой тростью он колотит Избранный Народ по головам. Вы нарушили завет с Б-гом, так и получайте: войну, разруху, смерть, изгнание — это все вам по заслугам”. Народ изживает свои грехи перед Богом, Бог заключает с ними новый завет, и он опять нарушен — и так бесконечно; вот в чем Яков видит суть истории народа, частица которого — он сам. “А трость гнева Б-жьего против мастера — Николай Второй, русский царь. Карает несчастного подданного за безбожие”. С Богом и царем Якова связывают уже личные отношения: он ведет с ними вымышленные диалоги, в видениях царь говорит ему, что это не Яков жертва, а он сам — страдалец за всех евреев. Осознание грехов народа приходит к Якову через осознание собственных грехов; он наконец понимает, что, жалея себя, человек противопоставляет себя другим людям и как бы возвышается над ними, что страдания, с одной стороны, сплотили еврейский народ, а с другой — воздвигли между евреями и неевреями невидимую преграду, которую преодолеть никак не удается.
От жалости к себе (мучившей его и когда он был на свободе) Яков приходит к осознанию того, что нельзя быть в стороне от страданий своего народа. Раньше ему казалось, что он — никто, нищий, никому не известный и не нужный Яков Бок, а потому он может позволить себе жить сам по себе. И это было его роковой ошибкой, а не согласие работать на черносотенца и смена еврейского имени на русское. Якову потребовалось несколько лет заключения, чтобы понять свое заблуждение. Опасаясь за Шмуэла, пообещавшего всем рассказывать о невиновности мастера, Яков вздыхает: “Живите, Шмуэл, живите. Лучше я за вас умру”. Однако немедленно в голову ему приходит другая мысль: “…но разве я умру за него, если наложу на себя руки? Умирать — так для того, чтобы насрать на них и прекратить мои собственные страдания. А Шмуэлу какая от этого польза? Он даже сам может погибнуть из-за моей смерти, если они на радостях устроят погром. И чего я добьюсь? Да, я покончу со своими муками, а дальше что? Чего я достигну своей смертью, если из-за нее умрет хотя бы один еврей?”
Осознание личной ответственности за судьбу своего народа — вот что дает Якову силу противостоять мучителям. Для Шмуэла таким нравственным стержнем является вера, и его попытки обратить Якова связаны со страстным желанием дать тому стимул для борьбы. Но Яков находит свой собственный путь и с этого пути не сворачивает. С самого начала он отказывался покориться, но делал это бессознательно, и только расставшись с надеждой, понял, что его страдания — его миссия, и он должен выполнить ее достойно.
Не случайно Яков так живо воспринимает Новый Завет — в страданиях Христа он узнает и собственные страдания: Христос, страдая, боролся за свободу, и он, Яков, еврей из захолустного местечка, по своему еврейскому счастью попавший в беду, тоже призван бороться — не только за свою личную свободу, а защищая высшие человеческие ценности. И ни в коем случае нельзя жаловаться и жалеть себя, надо быть готовым ко всему, но главное — во всех ситуациях надо оставаться человеком.
Мария Табак