Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 4, 2003
Thomas Hurlimann. Fraulein Stark. Zurich
Ammann Verlag, 2001
Томас Хюрлиман. Фройляйн Штарк. Цюрих
Амман ферлаг, 2001
Известный швейцарский драматург и прозаик Томас Хюрлиман (р. 1950) в 2001 году опубликовал новую повесть, которая стала заметным событием в культурной жизни Швейцарии и Германии. Достаточно сказать, что первый тираж — 25 000 экземпляров — был распродан в три дня. (Здесь сыграл свою роль и один скандально-нелепый эпизод: дядя Хюрлимана, Йоханнес Дуфт, прототип “дяди” в повести “Фройляйн Штарк”, католический священник и в прошлом главный хранитель библиотеки Сент-Галленского монастыря, незадолго до выхода книги выпустил на свои средства брошюру “Замечания и опровержения к книге ▒Фройляйн Штарк’”.) Если же говорить о реакции специалистов, то вокруг книги развернулась бурная дискуссия в прессе, приобретшая особую остроту после того, как известный немецкий критик и ведущий телепередачи “Литературный квартет” Марсель Райх-Раницки усмотрел в этом тексте “оттенок антисемитизма”. В Интернете был создан особый сайт, посвященный высказываниям рецензентов в адрес этого произведения, а издя Штарк’”. Наконец, в 2001 году Академия наук и литературы в Майнце именно за эту повесть удостоила Томаса Хюрлимана (наряду с двумя другими авторами — Инго Шульце и Дитером Веллерсхофом) престижной премии имени Йозефа Брайтбаха.
Столь большое внимание к повести отчасти объясняется ее очевидными художественными достоинствами. Корреспондент “Цайт”, например, усматривал в ней “стилистическую пышность барокко в сочетании с чувственным пафосом романтизма, свойственные модернизму дерзкие смены перспективы и лаконизм ▒новой вещественности’”. Отчасти же само это художественное совершенство, игра с полутонами обуславливают неоднозначность трактовок: кому-то кажется, что Хюрлиман критикует Католическую церковь (по мнению историка Йозефа Ланга, в повести обрисован именно “католический антисемитизм”), кому-то, наоборот, — что он выступает с ее позиций.
Между тем повесть носит скорее камерно-интимный, нежели полемически-публицистический характер, и ее сюжет на поверхности очень прост. Двенадцатилетний мальчик, которого осенью должны отдать в монастырскую школу, проводит летние каникулы у своего дяди, католического священника и главного хранителя всемирно известной монастырской библиотеки; за ним присматривает дядина экономка, неграмотная, но властная женщина из горной деревни, фройляйн Штарк. За это в общем счастливое лето в жизни мальчика происходят три важных события: во-первых, благодаря дяде, страстному библиофилу, он открывает для себя мир книг; во-вторых, в нем впервые просыпается чувственность, смутная мечта о женщине: работая каждый день в библиотеке, выдавая тапочки многочисленным посетительницам, он все чаще заглядывает под их юбки, вдыхает опьяняющие запахи женской плоти — что приводит его к внутренним метаниям и к конфликтам со строгой католичкой фройляйн Штарк; в-третьих, реакции окружающих внушают ему мысль, что его “порочные” импульсы — наследственная черта. Он пытается разобраться в прошлом своей семьи, которого его родственники как будто стыдятся, о котором, во всяком случае, умалчивают, — и постепенно впервые познает, пропускает через свое сознание это семейное прошлое.
За описанное в книге лето герой повести взрослеет, но процесс этот для него, так сказать, избыточно мучителен — потому что мальчик находится в окружении взрослых, которые с ним не откровенны и, тем не менее, хотят, чтобы он усвоил какие-то готовые нормы поведения, не вполне согласующиеся с его натурой. Да и жизнь взрослых, основанная на принципах аскетического христианства, не производит впечатления такого уж гармоничного существования, не вызывает желания ей подражать. Дядя мальчика искренне полагает, что библиотека есть “аптека для душ”, полноценный и самодостаточный универсум, что “в начале было Слово, потом появилась Библиотека, и лишь на третьем и последнем месте стоим мы, люди и вещи”. Такая позиция, в общем заслуживающая уважения, делает этого человека на бытовом уровне абсолютно беспомощным, зависимым от других (мальчик постепенно начинает понимать, что, если бы не экономка дяди фройляйн Штарк, взвалившая на себя все “низменные” хозяйственные заботы, “книжный ковчег” вообще давно потерпел бы крушение). В личной жизни дядя бесконечно одинок, уже не способен к общению даже с теми, кого он любит, например со своим маленьким племянником (“главный библиотекарь среди нагромождений книг и бумаг казался состоящим из одной только думающей головы и парил, как планета, над своей лупой”), и заботы о мальчике опять-таки берет на себя экономка.
Подозревая, что прошлое его семьи окружает какая-то тайна, мальчик начинает искать в архиве библиотеки документы о своих предках. Тайны — в смысле некоего сенсационного события, порока, преступления — он не находит. О прошлом в его семье не говорят просто потому, что предки мальчика были евреями, выходцами из России, и здесь, в Швейцарии, к ним всегда относились как к чужакам. Пройдя долгий и трудный (порой связанный с подлинным самопожертвованием) путь ассимиляции, семья разбогатела, но в период нацизма, которому многие швейцарцы втайне симпатизировали, потеряла принадлежавшую ей фабрику. Прочитанные документы наводят героя повести — рассказчика — на мысль, что, возможно, именно травма от этой непрочности (для еврея) уже приобретенного социального статуса, от вечного ощущения своей второсортности в свое время побудила дядю фактически отречься от родных и “очертя голову ринуться в католическую семинарию”. Попутно выясняется, что излишнюю “чувственность”, в которой все обвиняют мальчика (стараясь при этом не называть вещи своими именами), экономка дяди и его собутыльники считают типичной чертой еврейского характера, которую он, мальчик, должен “выдавить” из себя, чтобы стать “хорошим христианином”.
Мальчик, похоже, действительно унаследовал свое влечение к “цветам запахов”, к “сумеречной, нежной сизо-голубиной бездне под матерчатыми колоколами” (женских юбок) от прадеда, портного Александра Каца, который всю жизнь шил женское белье и даже умер с куском шелка в руках. Шелк напоминал этому вечному изгою о покинутой России и представлялся “куском утреннего неба, голубовато-серебряного и серебристо-багряного”. Другой вопрос — стоит ли отказываться от такой “чувственности”, явно связанной с творческим началом, с фантазией и одновременно с любовью к осязаемой материи жизни. В какой-то момент маленький Кац понимает: тяга к книгам и тяга к вещам, которые можно потрогать руками, к плоти, к запахам, то есть (в его случае) наследие дяди-католика и наследие прадеда, иудея, суть “два варианта одной личности, моей личности”. Или, может быть, это понимает повзрослевший Кац, если правильно мое предположение о том, что именно он в повести выступает в качестве рассказчика от первого лица. А мальчик Кац уезжает в монастырскую школу, так и не разобравшись до конца со своими проблемами…
Хюрлиман не хочет искать “виноватых”, книгу отличает благожелательное отношение ко всем персонажам в сочетании с умением замечать всякого рода несообразности, отравляющие человеческую жизнь. Автора, похоже, в описываемой им ситуации раздражают не столько какие-то конкретные недостатки и слабости, сколько общепринятые условности, заставляющие людей стыдливо умалчивать о правде. Создавая свою картину, он наносит настолько тонкие мазки, что отдельные критики, восхищаясь его техникой, вообще не склонны замечать что-либо кроме стилистического совершенства. Рецензент швейцарского журнала “Фэктс”, например, пишет: “Эта проза элегантна и занимательна, но у нее нет цели, и она безобидна — как пирожное-суфле, о котором тут же забывают”. Совсем по-другому воспринял “Фройляйн Штарк” рецензент с Западногерманского радио: “Повесть Хюрлимана — не только тонкое исследование о пробуждающейся сексуальности и конце детства, но и книга о вытесненном (в подсознание. — Т.Б.) антисемитизме швейцарцев… И еще это рассказ о Слове”. Правильность последней трактовки косвенно подтвердил и сам Хюрлиман, который в беседе с критиком Романом Бюхели высказался о своем малолетнем герое так: “Он сидит на корточках перед порогом, за которым начинаются библиотека и жизнь, он смотрит на мир снизу… Да, он попал в антисемитскую среду…”
Как мне кажется, политические аллюзии в книге действительно важны; это подтверждается уже тем, что Томас Хюрлиман, будто бы написавший повесть на автобиографическом материале, “дополнил” его мотивом еврейского происхождения мальчика (разоблачению швейцарского “прикрытого” антисемитизма были посвящены его ранние пьесы “Дедушка и сводный брат”, 1981, и “Посол”, 1991). Да и метафора “книжного ковчега” напоминает об образе-клише, популярном во время Второй мировой войны, со всеми порождаемыми им ассоциациями: Швейцария как спасательная шлюпка или ковчег (где уже не осталось места для новых спасаемых). Однако для автора “Фройляйн Штарк”, по-видимому, не менее значимы вневременные, философские проблемы. Такие, как вопрос о месте книжной культуры в современном обществе (тема библиотеки и ее служителей обыгрывается в самых разных аспектах: библиотека, между прочим, предстает отчасти и как кладбище потерявших свою актуальность объектов, и как музей, в котором собраны некие символические ценности). Или вопрос о двойственности человеческой натуры, сочетающей в себе интеллектуальное и чувственно-эмоциональное (связанное — в данной повести — не только с эротикой, но и с творческим потенциалом) начала. Или, наконец, вопрос об отношении человека к своему прошлому (прошлому своей семьи), без полного осмысления которого невозможно познание самого себя, то есть собственно “взросление”.
Т. Баскакова