Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 3, 2003
Венгры и Европа: сборник эссе. Перевод с венгерского. Составление Вячеслава Середы и Йожефа Горетича, предисловие и комментарии Вячеслава Середы. М.: Новое литературное обозрение, 2002 (Библиотека журнала “Неприкосновенный запас”)
Название книги — а замысел, уровень, само ее появление делают честь издательству и могли, должны были бы стать настоящим событием — сопрягает два полюса, и отнюдь не географических. Это полюса не столько глобуса, сколько логоса. Они — в уме, в слове авторов, которые уместились под обложкой увесистого тома и мысль, память, речь каждого из которых живет напряжением между двумя обозначенными пределами. Перед российскими читателями лежат теперь вдумчиво отобранные и заботливо подготовленные плоды семидесяти последних лет одной интеллектуальной традиции, не совсем чуждой и России, — традиции национального самосознания и национальной самокритики, точнее неразрывного сознания и критики, сознания как критики.
Сам подобный тип сознания, отношения к себе и миру — характерная черта и символ Европы новейшего времени. И так уж сложилось в Европе, что эту традицию осмысляют, воплощают, развивают прежде всего писатели. Но так уж сложилось в Европе Восточной, что многие из этих писателей своими соотечественниками и современниками оказываются не только не поняты, но даже не услышаны. Эссе, составившие “Венгров и Европу”, зачастую опубликованы много позже их написания, за границами Венгрии, порою даже — на чужих языках. Таковы, к примеру, статьи и книги Белы Хамваша и Шандора Мараи (оба текста принадлежат, по-моему, к лучшим даже среди работ того масштаба, которые составили данный том), Иштвана Бибо и Ласло Немета, Эндре Бойтара и Шандора Чоори.
Можно сказать, книга вобрала в себя весь “не календарный, настоящий двадцатый век”. В условном начале этой цепочки и начале книги — попытка осмыслить первое десятилетие независимой Венгрии, провозглашенной республикой в 1918 году, на руинах империи Габсбургов: в открытом письме 1930 года Антуану Мейе уже прославленный в Европе историческим романом-притчей “Нерон, кровавый поэт” Деже Костолани спорит с высокомерным заключением французского лингвиста о том, что венгерский язык “не несет в себе оригинальной цивилизации”, а венгерская литература “веса не имеет”. В условном конце тома — подведение итогов первых десяти лет венгерской жизни уже после краха СССР и распада Варшавского блока. В статье 2001 года Имре Кертес пишет о страхе “малых наций” перед открывшимся им большим миром, в котором “не они завоевали свою свободу, а их ценности, которые по большей части служили стратегии национального и личного выживания, внезапно оказались по меньшей мере бесполезными”. Поэтому “свалившуюся на них свободу” многие здесь переживают скорее как катастрофу, так что “жалость к себе и пестование исторических обид и фрустраций высвобождают наихудшие силы нации”. Однако книга строится по принципу “большое в малом”, а потому последнее столетие и посвященный ему том — как, впрочем, и сама Европа, как и подобная ей в этом Венгрия — концентрируют весь ход и проблемы тысячелетней истории страны (отошлю заинтересовавшегося этой темой читателя к недавно же вышедшей на русском языке книге Ласло Контлера “История Венгрии: тысячелетие в центре Европы”. М.: Весь мир, 2002).
За двусоставностью заглавия сборника (это Венгрия-то не Европа? — с понятным чувством спросит не один из российских читателей) ощущается конфликтная связь части и целого. Она, мне кажется, вообще многое определила в судьбах центральноевропейских стран, которые на протяжении нескольких столетий были, напомню, окраинами-лимитрофами конфликтующих империй (Российской, Австро-Венгерской, Османской), местом сосуществования и столкновения различных религий (иудаизма, ислама, восточного и западного христианства, католичества и протестантизма, различных ересей и сект), которые в ХХ веке пережили внутренние авторитарные политические режимы, были жертвами многочисленных военных захватов и переворотов и, наконец, стали объектами внешней экспансии двух крупнейших тоталитарных систем столетия — коммунистической и национал-социалистической. Междоусобие — формула венгерской (центральноевропейской) истории, как противоречие — парадигма венгерского (центральноевропейского) самосознания. Характерно, что Михай Бабич — и не он один! — с горечью говорит о сиротстве своей страны среди окружающих, ей не родственных, о языке, “не похожем ни на какие другие”, о “нации, чужой в Европе”, о ее стремлении “остановиться, замереть, отвернуться от всего мира, замкнуться в себе”. Но вместе с тем, говоря о распутье, пограничье Запада и Востока, точке, где сталкиваются культуры (Арнольд Тойнби в своем знаменитом “Постижении истории” назвал Венгрию “антиотоманским форпостом западного общества”), продолжает наперекор только что сказанному: “Мы живем в настоящем плавильном тигле племен и народов”.
И если непереносимое для венгерской гордости пророчество Гердера, сделанное им в конце XVIII века и болезненно задевавшее еще Костолани (“…между славян, немцев, валахов и других народностей венгры составляют меньшую часть населения, так что через несколько веков, наверное, нельзя будет найти даже и самый их язык”), все-таки осталось в далеком прошлом, то ведь Бела Хамваш в середине ХХ столетия бичует соотечественников не менее пронзительными словами. Мой соотечественник, думаю, расслышит в них чаадаевские интонации: “…мы и не растем, и не созреваем. Это говорит о полном отсутствии чувства истории… Мышления… у нас нет… У нас нет единой истории литературы — у нас были только выдающиеся писатели… Каждый из них всегда делал первый шаг, но у этого первого шага не было продолжения. У нас нет расслоения, нет обогащения, нет органического роста”.
Допустимо сказать, что сама историческая Европа — это остров, остров истории, у истории здесь — особая роль и права. Тогда Центральная Европа — это, как пишет Миклош Месей, “остров внутри Европы”, а Венгрия — своего рода остров внутри этого острова. Или иначе: это Европа Европ. Ее прошлое переплетено с прошедшим всего континента от Турции до Петербурга и от Венеции до Литвы. Венгрия — парадоксальная точечная сердцевина той многообразной сферы, средоточия и границы у которой нет. Еще и отсюда кардинальное значение для подобных краев (и для авторов рецензируемого тома) таких материй, как язык, словесность, культура: эти реальности ведь и сами построены по известной старинной формуле о шаре, центр которого везде, а окружность нигде. Недаром такое место в мыслях авторов, включенных в сборник, занимают филологи, языковеды, творцы лексиконов, энциклопедий, учебных пособий — от легендарного Шандора Кёрёши Чомы, создавшего словарь и грамматику тибетского языка, и составителя большого академического словаря венгерского языка Гергея Цуцора в XIX веке до финноугроведов уже ХХ столетия Миклоша Жираи, Йожефа Папаи и других.
Но именно поэтому книга “Венгры и Европа” — не только о Венгрии, не о какой-то отдельной, отделенной ото всех Венгрии, но о Европе. Точней, это речь, обращенная к Европе изнутри самой Европы. Мы слышим, можно сказать, другое “я”, “внутренний голос” европейского континента, европейской культуры. А он, как всегда, выговаривает много больше того, что может и позволяет себе голос “внешний”, публичный, уж не говорю — официальный. И на рубеже ХХ и ХХI веков этот голос в эссе Анны Йокаи — с новым, острым сознанием европейскости и полным на то правом — говорит Европе: “Будь открытой для всех. Пойми, ты — не одна!.. умей ставить себя на место другого”.
Вот об этом последнем умении хотелось бы напоследок сказать несколько слов. Тема высокомерия “большой” Европы по отношению к “малым” нациям возникает в книге несколько раз, и именно потому, что Европу невозможно себе представить без интереса и внимания ее к “другому” (правильней написать — к Другому). Она в Новое время на этих чувствах выросла, и потеря Европой своего исторического лица каждый раз ощущается так болезненно и обходится ей самой так дорого. Но что тогда сказать о советской державной спеси? И не только о чванстве властей, но и о расхожей надменности их подданных, для которых всё, относившееся к “странам народной демократии”, могло быть только официальным, дежурным и уже потому третьесортным? Из-за этого не только не существует на русском языке большинства прекрасных венгерских прозаиков и поэтов, о которых рассказано в сборнике “Венгры и Европа” и в содержательных к нему комментариях, но еще и сегодня невозможно преодолеть задубелое предубеждение, тупое сопротивление издателей любым рекомендациям напечатать того или иного нового восточноевропейского автора, кроме уже намозоливших глаза (и неповинных в том) Кундеры и Павича. Судьба восточноевропейских литератур, скажем, в Германии, Франции, Америке совершенно иная. Приведу лишь два примера.
Сборник новелл Имре Кертеса “Английский флаг”, все-таки вышедший в тонких переводах Юрия Гусева в начале 2002 года, не заметила, насколько могу судить, ни одна душа. До недавнего присуждения автору Нобелевской премии никто в литературных кругах Москвы о нем даже не слышал (надо ли говорить, что за девяностые годы читатели Старого и Нового Света прочли романы и эссе Кертеса на английском, французском, немецком и других языках?). Фундаментальную “Книгу воспоминаний” Петера Надаша (два его глубоких эссе украшают рецензируемый сборник) Сьюзен Сонтаг причислила к величайшим романам ХХ века — многие ли даже из профессиональных зарубежников у нас хоть что-нибудь знают о ее авторе, получившем в Европе не одну заслуженную премию? Прав был первый поэт России: мы по-прежнему “ленивы и нелюбопытны”. А вот первый поэт с другого края земли не стал козырять мифической “всемирной отзывчивостью”, а среди всенародной глухоты своих соотечественников реально взял да и отозвался лично: “…я совершенно незнаком с малайской и венгерской литературой, — писал Хорхе Луис Борхес в эссе черного 1941 года “По поводу классиков”, — но уверен, что, если бы время послало мне случай изучить их, я нашел бы в них все питательные вещества, необходимые духу”.
Подход, согласимся, совсем иной. Поэтому чуткий аргентинец (казалось бы, что ему Гекуба?!) не только отметил безвременную смерть Фридьеша Каринти журнальным некрологом в 1939 г., но в позднейшем стихотворении “Первому поэту Венгрии” (1972) написал о глубинном сродстве с древним, недостижимым и неведомым ему безымянным пращуром:
…Нас разделяют ночи и моря,
Различья между нашими веками,
Широты, родословья, рубежи,
Но крепко и загадочно связует
Невыразимая любовь к словам,
Пристрастье к символам и отголоскам.
… Нам ввек не встретиться лицом к лицу,
Мой недоступный голосу предтеча,
Я даже и не эхо для тебя,
А для себя — томление и тайна,
Безвестный остров страхов и чудес,
Как, вероятно, каждый из людей,
Как сам ты под своим далеким небом.
Борис Дубин