Вступление Е. Соколовой
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 2, 2003
Ингеборг Бахман
Что истинно. Слова
Переводить — важнейшая
человеческая обязанность, даже если об этом ничего не говорится в Хартии о
правах человека.
Ингеборг
Бахман
Австрийскую писательницу Ингеборг Бахман (1926—1973), которая училась в Австрии, писала в Германии, любила
в Швейцарии, а жила и умерла в Италии, в России знают незаслуженно мало.
Особенно это касается стихов: оба ее прижизненных поэтических сборника
переведены лишь частично.
Первая заметная подборка ее стихотворений с предисловием А.
Карельского появилась в России вскоре после смерти писательницы, в марте 1974
г., за ней последовала книга прозы «Три дороги к озеру» (М.,1976), а еще через
пять лет — томик «Избранное» (М.,1981), явившийся, по сути, несколько
расширенным переизданием предыдущей книги. В том же году в антологии
«Австрийская новелла ХХ века» (М.,1981) был опубликован программный рассказ
«Все» из сборника «Тридцатый год».
Во второй половине 1990-х годов сперва в странах немецкого
языка, а потом и у нас возникла новая волна интереса к этой писательнице. В
Германии вышло четырехтомное академическое издание[1],
породившее целый шквал литературно-критических публикаций и научных работ,
посвященных ее творчеству, появились «Последние, неопубликованные
стихотворения», оказавшиеся, правда, вариантами известных ранее четырех поздних
стихотворений Бахман, а в 2000 году вышла книга незаконченных стихотворений,
черновиков и набросков из наследия писательницы «Я не знаю лучшего мира»,
ставшая настоящим откровением. Ниже, в тексте вступления, мы приводим четыре
стихотворения из этой книги в русском переводе.
В России тем временем были опубликованы не переводившиеся
ранее рассказы из сборника «Тридцатый год» и ранний рассказ «Паром», через два
года в блестящем переводе С. Шлапоберской вышел наконец роман «Малина»
(М.,1998) — важнейшее завершенное произведение писательницы, еще через два года
увидел свет сборник стихотворений И. Бахман «Воистину» (М., 2000). Ни ее
многочисленные эссе о литературе и философии, об известных предшественниках и
современниках, ни радиопьесы, имевшие в свое время огромный успех, на русский
язык до сих пор не переведены.
Если верно, как утверждают некоторые поэты, что
стихотворению прежде всего присуще стремление быть красивым, то у читателя,
желающего разобраться, о чем, собственно, идет в нем речь, возникают почти
непреодолимые трудности. Ведь красота не поддается определению и смысл, скрытый
за нею, не более, чем фантом. Красота субъективна и ситуативна, к ней не
применимы рациональные критерии. Красота даже несколько подозрительна —
особенно для тех, кто ожидает от художественного текста глубины и
аутентичности.
Правдивость стихотворения и его возможная «красивость» в ХХ
веке вступают друг с другом в открытое противоречие. Собственно говоря, поэты
ощущали этот конфликт давно — начиная еще с Бодлера. Однако в современной
поэзии отказ от красоты так явно намерен, даже демонстративен, что невольно
возникает подозрение: не стоит ли за ним по-прежнему стремление стихотворения
быть красивым?
Очень насыщенная в философском плане лирика Ингеборг Бахман
чрезвычайно интересна и с точки зрения соотношения в ней правдивости и красоты.
Вопрос о том, что есть истина, какова связь сути вещей с языком, для этой
писательницы всегда стоял чрезвычайно остро — с юности и до последних дней жизни. При этом в поэзии ей
всегда была свойственна глубокая искренность и предельная откровенность. Как,
например, вот в этом, до недавнего времени неизвестном, очень интимном
стихотворении:
Я всегда любила запахи: запах пота,
утренних испарений, экскрементов даже,
тела после долгой тряски в поезде, в постели.
Только мой запах проклят, я насквозь
проспиртована в прочном доме с достатком.
Ванна три раза в день, как обычно. Но в конце
месяца от меня шарахаются, как от трупа.
Сожалею о многом, но жальче всего мне — запах.
Жальче всего, что мой запах стал противен.
Так рождается ненависть месть, проклятье рождаются так.
«Запахи»
Этому стихотворению Бахман совершенно сознательно запретила
быть красивым. Ведь излишняя красивость просто-напросто перечеркнула бы его
смысл.
Ингеборг Бахман «не разрешала» быть красивыми многим другим
своим стихотворениям. Среди них и программное стихотворение «Слова» (1961),
представленное ниже в зеркале русских переводов. В одном из интервью
писательница как-то призналась: «Я написала «Слова» после того, как в течение
пяти лет не позволяла себе писать стихи, не хотела больше этого делать,
запретила себе создавать такие конструкции, которые принято считать стихами. Я
ничего не имею против стихов, но представьте себе, что человека охватывает
вдруг протест против каждой метафоры, каждого созвучия, каждого ограничения,
необходимого при соединении разных слов, против этого абсолютно счастливого
истечения слов и образов. Хочется их схватить, удержать, еще раз перепроверить,
что за ними стоит, что они есть и чем должны быть на самом деле».[2]
Что же получается? Признанная критиками одной из
основательниц немецкоязычной поэзии послевоенного времени, Ингеборг Бахман,
автор двух очень высоко оцененных стихотворных сборников — молодая,
перспективная, любимая слушателями и читателями поэтесса, — несколько лет «не
позволяла себе писать стихи»? Несмотря на то, что по-прежнему чувствовала себя
прежде всего поэтом? Почему? Что происходило в ее жизни и творчестве в этот
период, как менялось мировосприятие? И что было дальше?
В 1955 году началась ее совместная жизнь с австрийским
композитором Хансом Вернером Хенце. «Семейная идиллия» продолжалась около пяти
лет: он писал музыку к ее радиопьесам («Цикады», 1955), она — стихи к его балету-пантомиме
(«Идиот», 1960). А в 1961 году Бахман встретила Макса Фриша. Завязались очень
бурные и очень непростые отношения, осложненные постоянными метаниями из Рима в
Цюрих и обратно, соперничеством двух литературных талантов. Обо всем этом Фриш
потом рассказал в своей широко известной повести «Монток».
В 1955 году она написала значительную часть стихотворений,
составивших второй сборник «Призыв к Большой Медведице» (1956). Бахман верила
еще, что язык — не всякий, конечно, но хотя бы «идеальный» — способен отражать
духовное, чувственное адекватно, ведь Слово имеет божественную природу… А в
1961 году вышел сборник ее рассказов
«Тридцатый год». И в каждом рассказе безжалостно развенчивался тот или
иной «идеальный» язык — «язык природы» (в рассказе «Все»), «язык любви» (в
рассказе «Шаг к Гоморре»), «иноприродный» язык «вечной женственности» (в
рассказе «Ундина уходит»). Раз и навсегда выявлялась несостоятельность их всех
в противостоянии языку реальному, отныне безоговорочно отождествляемому
писательницей с «языком насилия». Период «языкового утопизма» у Ингеборг Бахман
прошел безвозвратно.
В 1955 году было написано стихотворение «Что истинно» (или
«Истина», как оно называется в переводе И. Грицковой). Очень красивое
стихотворение. Настолько, что переводчикам пришлось бороться с соблазном пойти
у красивости на поводу… Но красота в нем не главное: на самом деле это
глубокое, трагическое и типичное для Ингеборг Бахман стихотворение. Просто
стремление к красоте, к гармонии не окончательно чуждо мировосприятию
писательницы, которой не исполнилось и тридцати, — ей еще так хочется во что-то
верить.
В центре стихотворения отчаянные поиски духовной опоры в
мире, полном насилия. Жизнь человеческая предстает непрерывными поисками
истины, смысла. И каждая из шести строф стихотворения может быть прочитана как
очередное испытание на этом пути. Осознание человеком смерти — в первой строфе
и вытекающее из него противоборство со временем — во второй; мирная жизнь,
повседневность в контрасте со славой земной — в третьей строфе и война, битва
(возможно, за эти самые земные блага), которая неизбежно оборачивается
самоуничтожением, — в четвертой; всепоглощающая человеческая любовь, которая
порождает лишь страдание, — в пятой и, наконец, духовный рост, требующий
невероятного напряжения сил, — в шестой. Путь этот долог и труден; испытания
неумолимо сменяют друг друга. И все же здесь слышны еще отзвуки «языковых
надежд», близких писательнице, ведь слово (и только слово) имеет шанс
воздействовать на «неправильный» человеческий мир:
Суть в том лишь, что взрастет травой, пробьется
былинкою сквозь горы слов пустых,
и через год ли, век ли — отзовется…
В стремлении уловить подлинные чувства Бахман предпринимала
попытки одновременно называть их крайние проявления, друг другу противоположные.
Отказавшись от намерения «выразить истину» впрямую, она пыталась при помощи
слов пробиться сквозь дебри смыслов к границе истины. Противоположные по смыслу
образы (смерть и жизнь, время и вечность в первых двух строфах стихотворения;
мир и война, слава и обыденность в двух последующих; любовь и смерть — в
последних) как бы «тянут за собой» все возможные промежуточные состояния,
вовлекая их в сложные контекстуальные взаимоотношения (смерть — сон —
надгробный камень — росток) и формируя тем самым что-то похожее на натянутую
струну: непрерывный спектр промежуточных значений. Струна колеблется, ибо
нюансы значений заставляют ее отклоняться в разные стороны, «задевая» область
невыразимого, иррационального, где, по убеждению автора, только и может
находиться «истина». Похоже, вопреки глубокой трагичности тона в этом
стихотворении Ингеборг Бахман еще надеялась, что «слово поэта» в лучших своих
проявлениях способно нести человеку истину.
А в 1961 году c «надеждами» было покончено. Родилось
стихотворение «Слова», в котором Бахман, по сути, объявила: стихи отныне не для
нее. Ее нынешнее отношение к языку несовместимо с поэзией.
На самом деле главная тема этого стихотворения —
взаимоотношения поэта со словом и слова с миром — совсем не нова. Хотя,
разумеется, писательница выражала особенности своих личных, весьма
противоречивых и драматичных взаимоотношений со словом. Она ведь всегда верила,
что каждый раз, когда слова произносятся, они участвуют в формировании некоей
данности, реальности, мира. Слово отождествлялось ею с Творцом.
Слово
непременно
потянет за собой слова другие,
а фраза — фразу.
Это хочет мир
сказаться,
раз и навсегда
остаться здесь.
На первый взгляд ничего не изменилось: в приведенных
строчках писательница по-прежнему констатирует это отождествление. Однако уже
следующая строка, обращенная к словам, вступает в резкое противоречие с такой
интерпретацией. «Его не говорите» — звучит страстный призыв к словам «не
произносить» этот мир. «Ибо он так плох, что не заслуживает права на
существование, — читаем мы между строк, — А слова изменить его, к сожалению, не
в силах…» И вот поэтический вывод:
Не давать показаний, молчать, жить,
предписанной жизнью жить,
солнце, не несущее дням ничего,
даже солнце не беспокоить, никого
не беспокоить.
Тяжкий труд — ни на что не надеяться и ничего не бояться.
«Не давать
показаний»
Самое невыносимое в мире — смерть. И значит, слово,
называющее смерть, впускающее ее тем самым в мир, нужно от творения отстранить.
Тогда в мире не будет и самой смерти. Однако Бахман осознает, что невозможно
реализовать подобное требование, — оттого слово как категория Сотворения мира ставится ею под
сомнение. Разочарование в языке у нее принимает форму разочарования в жизни:
Мертво все. Все мертво.
А в моей серебряной корзинке для хлеба
яблоко блестит отравленной своей кожурой,
которую уже не срезать.
У меня на тарелках — кто из них ест? —
должно быть, остался обрывок
веревки, меня скрутившей.
У меня в постели — кто в ней спит? –
по ночам шелестят еще, верно, строчки,
взращенные мною.
Мало осталось! Только
вдали от себя все еще умираю в предметах —
скажем, в лампе, включая
свет, словно хочу сказать:
кровь, все кровь, много крови
вытекло. Кровь повсюду. Убийцы.
«Тихо и нежно»
Ничего удивительного, что в начале 1960-х годов Бахман-поэт
умолкает. До самой своей смерти, последовавшей через двенадцать лет, она
опубликовала лишь шесть стихотворений. И написала немногим больше.
Лишь в 1971 году Бахман возвращается в литературу.
Возвращается зрелым прозаиком, но, к сожалению, ненадолго. Касаясь своего
романа «Малина», задуманного как часть цикла под общим названием «Виды смерти»,
Бахман писала своему издателю, Карлу Пиперу, что готовит нечто подобное
«Человеческой комедии» Бальзака, несколько романов о жизни современного
австрийского общества, которое представляется ей «величайшей ареной убийств»:
люди не умирают своей смертью — их медленно, планомерно умерщвляют. Однако
грандиозный замысел не был реализован: второй роман цикла, «Случай Францы»,
остался незавершенным, третий, «Реквием по Фанни Гольдман», дошел до нас лишь в
набросках.
В 1972 году вышел второй сборник ее рассказов — «Синхронно»,
а в октябре 1973 года Бахман умерла в больнице от ожогов, полученных во время
пожара в ее римской квартире.
Возник ли пожар случайно? Неизвестно. Известно лишь, что
пройдя все круги своего собственного ада, Ингеборг Бахман не очень-то верила,
что возрождение возможно:
Новая жизнь — у кого, только не у меня,
у кого она будет? Монотонный
повтор детективного сериала —
многие смотрят его, но тому,
кто в центре событий, в самом центре,
новая жизнь не светит, это уж точно.
«Новая жизнь»
Елизавета Соколова
WAS WAHR IST
Was wahr ist,
streut nicht Sand in deine Augen,
was wahr ist,
bitten Schlaf und Tod dir ab
als
eingefleischt, von jedem Schmerz beraten,
was wahr ist, rьckt den Stein von deinem Grab.
Was wahr ist,
so entsunken, so verwaschen
in Keim und
Blatt, im faulen Zungenbett
ein Jahr und
noch ein Jahr und alle Jahre —
was wahr ist,
schafft nicht Zeit, es macht sie wett.
Was wahr ist,
zieht der Erde einen Scheitel,
kammt Traum und
Kranz und die Bestellung aus,
es schwillt
sein Kamm und voll gerauften Fruchten
schlagt es in
dich und trinkt dich ganzlich aus.
Was wahr ist,
unterbleibt nicht bis zum Raubzug,
bei dem es dir
vielleicht ums Ganze geht.
Du bist sein
Raub beim Aufbruch deiner Wunden;
nichts
uberfallt dich, was dich nicht verrat.
Es kommt der
Mond mit den vergallten Krugen.
So trink dein
Maβ. Es sinkt die bittre Nacht.
Der Abschaum
flockt den Tauben ins Gefieder,
wird nicht ein
Zweig in Sicherheit gebracht.
Du haftest in
der Welt, beschwert von Ketten,
doch treibt,
was wahr ist, Sprunge in die Wand.
Du wachst und
siehst im Dunkeln nach dem Rechten,
dem unbekannten
Ausgang zugewandt.
1955
ИСТИНА[3]
Не три глаза! Пусть истина незрима —
Держи ответ, коль перед ней предстал.
Она восстанет из огня и дыма
И в пыль сотрет гранитный пьедестал.
Так постепенно прорастает семя,
в палящий зной сухой асфальт пробив.
Она придет и оправдает время,
Собой твои утраты искупив.
Ей нипочем пустая позолота,
Венки из лести, мишура хвальбы.
Она пройдет сквозь крепкие ворота,
Переиначит ход твоей судьбы.
И, словно рана, изведет, изгложет,
Иссушит, изопьет тебя до дна.
И все твои сомненья уничтожит,
Одним своим значением сильна.
Неверный свет реклам. Холодный город.
На площадях широких — ни души.
В дыму и гари задохнулся голубь.
Остановись, подумай! Не спеши!
Не сосчитать багровых кровоточин.
Они давно горят в твоей груди.
Пусть этот мир обманчив и порочен,
Постигни правду, истину найди!
Перевод Ирины Грицковой
Что истинно, то глаз не застит пылью,
того не унесут ни сон, ни смерть,
то не уйдет и, пробуждаясь с болью,
разверзнет над тобой земную твердь.
Что истинно, то, плотью став и кровью,
устам умершим смолкнуть не дает
и в песне год за годом, род за родом
не знает времени, но временем живет.
Что истинно, грядет, подобно плугу,
взрыхляя землю, сея и любя,
и зреющие в ней плоды и злаки,
тобой питаясь, чествуют тебя.
Что истинно, не терпит грубой силы —
Отдай! Ах так! Ну что ж, твоя взяла.
Не раскрывай же раненую душу:
кто верный друг, тот бьет из-за угла.
Взошла луна с кувшином черной желчи.
Испей свое. На мир упала ночь.
Идет гроза. У птиц трепещут перья.
Дрожит листва, стремясь умчаться прочь.
Пока ты здесь, ты скована печалью,
Но то, что истинно, то даст тебе найти
дорогу к свету, новые надежды
неведомому богу посвятив.
Перевод Евгения Колесова
Суть в том лишь, что тебя не ослепляет,
суть в том лишь, что простят и смерть, и ночь,
твоим сочтя, что болью закаляет,
суть в том лишь, что надгробье сбросит прочь.
Суть в том лишь, что травой взрастет, пробьется
былинкою сквозь горы слов пустых,
и через год ли, век ли — отзовется:
суть в том лишь, что со временем на «ты».
Суть в том лишь, что, возделывая пашню,
все соберет — мечту, судьбу, венец —
и с гордостью тебе предложит жатву —
швырнет, опустошив тебя вконец.
Суть только в том, что выстоит в сраженьи,
в котором сам, возможно, ты падешь,
разбередив полученные раны;
не то тебя сразит, чего ты ждешь.
Взойдет луна, наполнит ядом кубки.
Свое испей. Идет лихая ночь.
О птичьи перья клочья пены рвутся,
и никому уже нельзя помочь.
Ты в этом мире, скованный цепями,
но то, в чем суть, толкает в стену лбом.
Растешь и ищешь проблеск там, над нами,
к неведомому выходу лицом.
Перевод Елизаветы Соколовой
IHR WORTE
Fur Nelly Sachs, die Freundin, die Dichterin, in
Verehrung
Ihr Worte, auf,
mir nach!,
und sind wir
auch schon weiter,
zu weit
gegangen, geht’s noch einmal
weiter, zu
keinem Ende geht’s.
Es hellt nicht
auf.
Das Wort
wird doch nur
andre Worte
nach sich ziehn,
Satz den Satz.
So mоchte Welt,
endgultig,
sich
aufdrangen,
schon gesagt
sein.
Sagt sie nicht.
Worte, mir
nach,
dab nicht
endgultig wird — nicht diese
Wortbegier
und Spruch auf
Widerspruch!
Laβt eine Weile jetzt
keins der
Gefohle sprechen,
den Muskel Herz
sich anders
oben.
Laβt, sag ich, laβt.
Ins hосhste Ohr nicht,
nichts, sag
ich, geflostert,
zum Tod fall
dir nichts ein,
laβ, und mir nach, nicht mild
noch
bitterlich,
nicht trоstreich,
ohne Trost
bezeichnend
nicht,
so auch nicht
zeichenlos —
Und nur nicht
dies: das Bild
im
Staubgespinst, leeres Geroll
von Silben,
Sterbensworter.
Kein
Sterbenswort,
Ihr Worte!
1961
Слова мои[4]
Слова мои, за мной!
И если даже с вами
зашла я далеко — еще шажок,
еще, еще шажок, ведь бесконечен
наш путь.
Ничто не прояснилось.
Ведь слово каждое
лишь повлечет
слова другие за собой,
а фраза — фразу.
Вот так наш мир,
навязываясь нам,
прикинуться стремится
завершенным
и высказанным до конца.
Но вы не поддавайтесь, вы молчите!
За мной, слова!
Ничто не завершилось.
Есть жажда слова, одержимость словом
и речь — ответом на противоречье.
И пусть — хотя б на миг —
умолкнут чувства,
и пусть на лад иной сожмется мускул,
который сердцем мы зовем.
Пусть, говорю я, пусть.
Да не найдется у тебя ни слова,
чтобы сказать о смерти —
до и после,
ни нежностей, ни горестей,
ни утешений.
Ты, слово, утешительным не будь,
но и не будь бесстрастным.
И главное — не эта паучья пряжа вымысла, раскат
слогов опустошенных, рокот
слов мертвенных, увядших слов.
Тогда уж лучше —
ни слова,
слова мои!
СЛОВА[5]
Слова, за мной!
И даже если мы с вами слишком далеко зашли,
все же вперед, за мной, об остановке не может быть речи.
Светлее не стало.
Слово
за словом,
фраза
за фразой —
мир
хочет сказаться,
хочет быть выражен
до конца.
И этому нет конца.
За мной, слова, чтобы вы не иссякли
— но только не жадным взахлеб потоком,
и не формулой краткой,
скрывающей противоречие.
Пусть какое-то время
не выражаются чувства,
пусть душевная мышца
набирается сил.
Только чтобы ни слова,
говорю вам, до горнего слуха ни слова,
шепчу вам, о смерти ни слова
не донеслось, слова, — и за мной!
Чтобы не слишком сладко,
чтобы не слишком горько,
не утешительно,
но и не без утешения, чтобы печатью отмечено,
но чтоб не узор из знаков;
и чтоб ни за что на свете —
запаутиненный образ, грохот
пустых словес, смертельные фразы.
Ни одного смертельного слова,
Слова!
Перевод Ольги Татариновой
СЛОВА[6]
Нелли Закс, другу, поэту, с
уважением[7]
Слова, подъем, за мной,
ведь мы гораздо дальше,
мы слишком далеко зашли, и дальше
еще идет все это, нет конца.
Нет просветленья.
Слово
непременно
потянет за собой слова другие,
а фраза — фразу.
Это хочет мир
Сказаться,
раз и навсегда
остаться здесь.
Его не говорите.
За мной, слова,
и пусть не насовсем,
не эта жажда слов,
не дух противоречия!
Пусть чувства замолчат
хотя бы ненадолго,
а сердце
тренируется иначе.
Пусть, говорю я, пусть.
Но только высший слух
пускай ни слог, ни слово не тревожат
о смерти слово, слышишь, не тревожат,
за мной, я требую, не сладостно —
с горчинкой,
не жалостливо —
жалости не надо,
без ярлыков,
однако же со смыслом,
еще не все: опутана картина
пустым потоком слов,
словами смерти.
Нет слову смерти —
слышите, слова!
Перевод Елизаветы Соколовой
С уважением — Нелли Закс, другу,
поэту
О слово, будь со мной!
Хоть мы в пути давно,
и даже слишком — нам пора, пора! —
Нет у пути конца.
И нет рассвета.
За словом
первым
уж спешит второе,
за фразой — фраза:
мир
невыразимый
торопится в них выразить
себя.
Напрасно.
О слово, будь собой —
дай миру этому остаться
невыразимым
противоречьем речи.
Дай
чувствам замереть, а сердцу —
забиться по-иному,
по-новому.
Дай слово мне,
что боги не услышат
ни слова, даже шепотом, и все же
не вздумай умереть,
но будь, как я, не добрым
и не злым,
не утешай, не плачь
и, ничего не знача,
все обозначь намеком,
а главное — не будь
грохочущей телегой
слов мертвых и пустых.
Ни слова больше, слово!
Перевод Евгения Колесова
[1]
«Todesarten»-Projekt. Krit. Ausg. 4 Bd. — Munchen, Zurich, 1995.
[2] Bachmann, Ingeborg. Wir mussen wahre Sаtze finden: Geschprаche und Interviews.
— Munchen, Zurich: Piper, 1983. S. 25
[3] Опубликовано в ИЛ, 1974, № 3
[4] Опубликовано в ИЛ, 1974, № 3
[5] Опубликовано в кн.: «Золотое сечение». М., «Радуга», 1988.
[6] Опубликовано в кн.: Ингеборг Бахман «Воистину». Стихи. М., Издательство Независимая газета.
[7] Нелли Закс (1891—1970) — немецкая поэтесса, лауреат Нобелевской премии (1966).