Перевод Е. Соколовой и В. Куприянова. Вступление В. Куприянова
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 2, 2003
Фридерике Майрёкер (р. 1924) — австрийская поэтесса, прозаик, эссеист, спутница жизни Эрнста Яндля (1925 — 2000), одного из самых популярных авторов в странах немецкого языка. В 2001 году она получила самую высокую литературную награду в Германии — премию Бюхнера.
Майрёкер родилась в Вене, где живет и работает по сей день. Она филолог по образованию, и ее поэзия может быть определена отчасти как “филологическая”, но не в том экстремальном проявлении (на грани языка), как у Янделя: она более сдержанная, более традиционная, образно говоря, Майрёкер — это “человек-словарь”).
Майрёкер — член Берлнской академии искусств.
В .Куприянов
Из книги “Спокойной ночи, с добрым утром”
Ночной кошмариз номера отеля
в горах по внутреннему
телефону сообщаю,
нет штопора —
регистраторше жаль:
видно, его прихватил
ваш предшественник!
И вот уже я ощущаю вину
за кого-то, кого не знаю,
взгляд уныло блуждает
по льду озера за окном:
густой шелест у берега —
пожелтевший тростник.
Слишком шумно лениво
лыжные палки скрестив за плечами
бредут молодые — чужие,
похожие на астронавтов,
возле церкви скрипит мостовая —
с крыш покатых
нацелены страшные стрелы
прямо в мозг
черный как знамя анархии
откажитесь же
наконец от этого
цвета, милочка,
говорила мне врач,
лечившая
от крапивницы,
смерив меня
строгим взглядом
снизу вверх
до самых почерневших
глаз
двойная сцена
Эрнсту Яндлю
Нервы… ни к черту…
сказал он когда я спросила
как им объяснить
почему он со мной не пришел
в памяти тут же
вспышка: сидит
отбивает
сложный ритм
под пластинку
головой и руками, взад-
вперед, взад-
вперед, как когда-то давно,
на лошадке
качаясь, счастливый
ребенок.
Из книги “Реквием по Эрнесту Яндлю”
“в кухне стало холодней”
зимние стихи / стихи конца времен / стихи чтоб слезы проливать / их хотелось бы обнять, потому что в них воплощены все сомненья, вся печаль, весь этот покинутый Богом мир.
Реальная подоплека: это зима, зима 88-го. Я стою в нетопленой, неотапливаемой северной кухне в квартире Эрнста Яндля. Мы выскребли все рукописи (макулатура) из доверху забитых ящиков его письменного стола и рассортировали все, что могло бы пригодиться, для его нового сборника “Идиллии” / собирательная библиография /; здесь в этих ящиках целая куча заметок, от руки написанные тексты, фрагменты, полуфабрикаты, иногда лишь несколько строк, порой только одно слово, записанное ночью или поздно вечером, неразборчиво даже для самого автора, обрывки, которые уже невозможно привести в соответствие с другими работами. Беззаботно, беспечно скопились здесь кипы листов, покинутые в самоуничижении, самораспаде, безразличии. Лист за листом, ящики запирают сами себя изнутри от новых вторжений, раньше, еще пару лет назад было бы каждое завершенное стихотворение вложено в отдельную папочку, ныне же все кажется автору мусором, который лучше всего где-нибудь закопать.
Я вытаскиваю лист за листом на свет все, написанное от руки, часто это набросанные карандашом строки, начала стихотворений, затем снова завершенные стихи, в нескольких вариантах, отпечатанные на машинке. Мы занимались этим долгие полудни, собственно всю зиму 88-го, чтобы только разобрать написанное, оценить и законсервировать. И однажды я вдруг натолкнулась на эти карандашом набросанные строки:
в кухне стало холодней
от суровых зимних дней
мать не теплит очажок
и как лошадь я продрог
Смутное воспоминание: последняя строка должна была бы звучать несколько иначе, это скорее всего одна из прежних версий.
Эта последняя строка, которая говорит о последней степени покинутости, заброшенности, обреченности, о попытке самоутешительной идентификации с бессловесной тварью — упряжной клячей на зимнем холоде, которая часами стоит, опустив голову, на одном и том же месте, без призора, без внимания, в ожидании человека, который приведет ее в движение, — хватает за сердце.
Как звучала прежде эта последняя строка, вылетело у меня из головы, и сам Эрнст Яндль не мог этого вспомнить, видимо этого уже не восстановить.
Мы садимся с этой страницей к низенькому столику друг напротив друга и размышляем, как можно было бы точнее сформулировать эту последнюю строчку, наконец Эрнст Яндль находит окончательный вариант.
Моя восьмидесятипятилетняя мать ежедневно стряпает обед в холодной кухне для себя и для меня, своей шестидесятишестилетней дочери. Я вижу, когда я прихожу к ней к двум часам дня, как она старается удержаться на ногах, она опирается на печку. Каждый день, когда я вижу ее так снова, я вспоминаю эту строчку: мать не теплит очажок… и что однажды наступит этот день и, возможно, уже довольно скоро. Она уже не будет стоять у очажка, ее уже больше там не будет, она будет, вытянувшись, скрестив на груди свои бледные руки, лежать там, где я ее больше уже не буду видеть, где она меня уже не будет видеть, — там, куда мне уже не проникнуть, откуда ей уже больше не вернуться.
Эта строка — мать не теплит очажок — выражает достойную проклятия и лишающую всякого достоинства преходящесть и конечность нашей жизни; мать не теплит очажок — куда же она ушла?.. До самого конца она выполняла свою задачу, она делала свое дело.
Очажок: да, это крошечная печка-времянка, с которой мать спасала нас в горькие военные зимы, которая давала тепло только несколько жалких часов, мать готовила на ней, наверное, хлебный суп и выменянную картошку.
Это стихотворение — маленький шедевр близкого мне поэта, появившийся в период нелегкой депрессии, — я отношу к моим любимым стихам.
Декабрь, 1990
Перевод В. Куприянова