Перевод В. Седельника
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 2, 2003
ВСТРЕЧА ПЕРЕД РАССВЕТОМ
От переводчика
Хаймито фон Додерер (1896 — 1966) — безусловно один из крупнейших австрийских прозаиков XX века. Он создал свой особый художественный мир, насыщенный неповторимой атмосферой Вены, ее окрестностей, ее прошлого и настоящего. Многое из написанного им в 30 — 40-е годы. было опубликовано только после войны, поэтому он стал как бы связующим звеном между эпохами, мостиком, перекинутым от Германа Броха, Роберта Музиля и Йозефа Рота к Томасу Бернхарду и Петеру Хандке. Додереру выпала нелегкая судьба: он был участником двух мировых войн, в 1915 году попал в плен и более четырех лет провел в Сибири, где, надо думать, приобщился к русской жизни, а может, в какой-то мере и к культуре (недаром же,, в своем творчестве он часто обращался к Толстому, Достоевскому, Гончарову). Историк по образованию, Додерер охотно и много писал о делах давно минувших дней (романы “Окольный путь” и “Меровинги”, повесть “Последнее приключение”), но если уж обращался к настоящему или ближайшему прошлому, то местом действия неизменно выбирал Вену, любовно, в мельчайших подробностях воссоздавая ее локальный колорит (романы “Штрудльхофская лестница”, “Бесы”, “Слуньские водопады”).
Додерер придерживался консервативных воззрений как в политике, так и в эстетике и с подозрением относился к попыткам подстегивать естественный ход истории или движение повествовательного искусства, которое, по его мнению, должно идти не скачками, а по восходящей спирали. Эссеизм, поток сознания, чрезмерный интеллектуализм, как и погружение в бездонные штольни подсознательного, — не его стихия. Он привержен внешнему миру и способам воссоздавать жизнь как она есть. Его рассказы строятся вокруг какого-нибудь события — иногда забавного, почти анекдотического (”Ее жертвоприношение”), иногда мрачного, с пугающим подтекстом (”Встреча перед рассветом”), но всегда неожиданного, необычного, даже экстраординарного, способного увлечь читателя самим развитием сюжета и в то же время поставить его перед лицом странной непредсказуемости человеческой души и непостижимости столь ценимого им “вещного” мира.
Пожалуй, был уже третий час ночи, когда на перроне появился молодой офицер — господин фон Э., в компании трех товарищей, с которыми он только что как следует отметил свой отъезд: отпуск кончился, и фон Э. возвращался на фронт. Стоял холодный январь 1916 года.
Под конец пирушки они выпили черного кофе и теперь чувствовали себя вполне сносно — и трое провожающих на опустевшем сером перроне, и их товарищ, который уже устроился в купе второго класса и, стоя у окна, рассуждал с оставшимися на перроне о жизни в маленьком городке, где располагался резерв их полка, о скуке мирной тыловой службы, которую еще предстояло нести трем товарищам, так как после ранения они должны были задержаться в городке П. до полного выздоровления.
— Да, городишко, конечно, захолустный — сказал один из друзей, устремив взгляд в конец крытого перрона — туда, где терялись в темноте рельсы и виднелось хмурое ночное небо.
Тем временем скорый поезд внезапно и почти бесшумно тронулся с места, позади остались провожающие, мимо проплыли немногочисленные фонари, окна затянуло тьмой, и когда состав начал ускорять ход, фон Э., несмотря на крепкий кофе, державшийся на ногах не столь уж и уверенно, потерял равновесие и плюхнулся на сиденье.
Только теперь он заметил, что в купе находится еще один человек, сидящий прямо напротив него.
Позже господин фон Э. рассказывал, что хотя он и был изрядно навеселе, но сразу же понял, что перед ним саксонец, причем саксонец весьма добродушный. Он и сам не знал, почему у него создалось такое впечатление. Человек этот не спал, а удобно расположился у окна, широко расставив ноги.
— Доброе утро! — поздоровался он.
— Доброе утро, — ответил фон Э. — Вы, наверное, тоже едете из П.?
— Нет, господин лейтенант, я в пути уже несколько часов. Сел в Берлине. А вы едете в отпуск или возвращаетесь из отпуска? — поинтересовался он, бросив взгляд на защитного цвета чемоданчик в сетке для багажа.
— Возвращаюсь из отпуска, пора снова на фронт, — сказал фон Э., а сам подумал: “Ага, это музыкант, точно музыкант. Тут и сомневаться нечего. В продолговатой черной штуковине там, наверху, в футляре, стало быть, у него труба. Или тромбон. Труба. Ха-ха. Чтобы вострубить наступление Судного дня. Саксонский музыкант. Саксонец, играющий на трубе. Точно. А впрочем, странно. Гм”. — На каком инструменте вы играете? — спросил он и кивком показал наверх. Его спутник тоже невольно поднял глаза на багажную сетку у себя над головой.
— Нет, — сказал он, — это не музыкальный инструмент. Я, правда, немного играю на скрипке. Но только как любитель, для собственного удовольствия. В Котбусе, где я живу, мы организовали квартет струнных инструментов. Играем исключительно классическую музыку: Моцарта, Гайдна…
Они были уже примерно в ста километрах от Кёльна, за окнами промелькнул маленький вокзал.
— Скажите, — снова начал лейтенант, — а что у вас там за штука такая?
Говорил он с трудом, язык отказывался ему повиноваться. У сидевшего напротив господина был один из тех стоячих воротничков, которые узкой ровной каймой облегают шею, без уголков или кружев, почти как у священника. И галстук впридачу. “Саксонский музыкант”, — подумал фон Э. Мысли его путались.
— Там у меня топор палача, — сказал наконец “саксонец”.
— Что?!!
— Топор палача. Кстати, я еду исполнять приговор. В Кёльн.
— Ого! Так вы, значит, тот, кого обычно называют, гм… палачом? Гм. И когда же казнь?
— В половине восьмого утра. Как только по-настоящему рассветет. А до того надо еще кое к чему подготовиться.
— А можно мне на него взглянуть?
— Разумеется.
Он снял и открыл продолговатый черный ящик, обитый внутри красным бархатом. Топор был обернут белым шелковым платком — так обычно хранят драгоценные скрипки.
— Вы позволите? — спросил лейтенант и вынул топор. Он был необычайно тяжелый — тяжелее, чем могло показаться на первый взгляд.
— Обух отлит с примесью ртути, — объяснил мастер своего дела. — Для увеличения веса.
— Острый?
— А вы попробуйте.
— Ого, черт возьми… И вы им уже кого-нибудь… того?..
— А то как же.
Позже лейтенант фон Э. рассказывал, что эти слова не произвели на него слишком уж сильного впечатления. “А не спросил ли он палача, что в таких случаях творится у него на душе?.. Ну, что он при этом чувствует и тому подобное”. “Нет, — ответил лейтенант (Кстати, он ведь тогда был пьян.). — Пустословить по поводу парня, которого должны были казнить, показалось мне при тогдашних обстоятельствах не совсем уместным…”
Но вот поезд стал замедлять ход. Вскоре застучали стрелки большого вокзала, проводник открыл дверь купе и объявил: “Кё-ёльн… Кё-ёльн…” Штуковина снова лежала в футляре. Лейтенант спал и громко храпел во сне. А палача при стоячем воротничке и галстуке, скромно и незаметно с сумкой на плече и футляром в руке выбравшегося из вагона, встретили на шумном, залитом светом перроне два чиновника в шляпах.
В Кёльне поезд стоял почти час, лейтенанту фон Э. недоставало тех ритмичных стуков и тех легких толчков и покачиваний, которые во время движения так славно встряхивают хмель, мягко подлаживаясь к его действию, поэтому он после некоторого раздумья воспользовался случаем и вышел на перрон, к буфету, где, несмотря на столь ранний час, уже работала приветливая продавщица: должны же усталые путники подкрепиться рюмкой коньяку. Из Кёльна поезд отправился в Ахен, и лейтенант снова крепко уснул. В те годы там к составу прицепляли сзади второй паровоз, так как в направлении Хербесталя дорога шла круто вверх, пока не достигала плоскогорья, и уже оттуда спускалась в долину реки Маас. На заре развития немецких железных дорог в конце этого подъема, начинающегося за Ахеном, стоял даже большой ворот, с помощью которого поезда втаскивали наверх, правда сегодня в это трудно поверить. Но до всего этого спящему лейтенанту не было дела. И только в тот момент, когда около семи часов поезд отошел от Ахена, его полудрему накрыла какая-то густая тень, и когда он постепенно стал приходить в себя, из этой тени просочилось чувство, которое уже вполне поддавалось определению, — чувство приближающегося фронта. Хербесталь, куда тяжело поднимался поезд, слыл у всех, кто возвращался из отпуска на позиции, неким водоразделом между двумя разными состояниями души и разными мирами: тылом и оставшейся где-то далеко позади родиной, образ которой еще живет и звучит в твоем сердце, и зловещим, хотя еще и очень далеким, фронтом впереди, к которому тебя тащил один паровоз, а другой, пыхтящий за последним вагоном, подталкивал сзади, вызывая постукивания и поскрипывания всех мыслимых муфт сцепления, всех сочленений и соединений поднимающегося вверх состава.
Занялось утро; серый сумрак заползал в низины, опускался, в долину, откуда шел поезд. И откладывался где-то в уголках души, вместе с остатками хмеля, который еще до конца не выветрился… А где-то между диафрагмой и сердцем, застыла пустота, зияющая пустота, готовая принять в себя неизвестное будущее. Лейтенант спиной чувствовал мощную работу паровоза-толкача, напрягавшегося изо всех сил на последнем подъеме, за которым последует спуск в долину реки Маас и поезд легко и быстро покатится навстречу фронту. И еще в полудреме лейтенанта не покидало мучительное сознание, что, когда он проснется окончательно, там, наверху, его ждет нечто такое, что он до сих пор на короткое время отгонял от себя благодаря сну, нечто совершенно непостижимое, оно уже было здесь, оно было готово резкой болью втиснуться между мозгом и сердцем…
Широко раскрытыми глазами он пристально всматривался в зарождающийся день, замечал то, что мелькало за железнодорожной насыпью: серый снег, сигнальную мачту, ограждение. Но вдруг его охватило волнение, казалось в голову ему пришла избавительная мысль. Завернув рукав мундира, он взглянул на часы: половина восьмого.
“Вот сейчас он опускает топор!” — сказал про себя лейтенант фон Э., шепотом повторил эти слова еще раз, почувствовал бесконечное облегчение и откинулся на спинку сиденья. Поезд одолел подъем, и, пока он катился вниз, в долину реки Маас, наш лейтенант снова уснул. Он улыбался во сне и, двигаясь навстречу далекой войне, видел легкие, приятные сны.
(Дальше см. бумажную версию)