Рассказ. Перевод А. Кацуры
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 2, 2003
Паровоз пронзительно засвистел, и Крамер проснулся. За окном мелькали темные столбы устремленных к небу тополей, вдали виднелись пальмы, а за ними поблескивала полоска моря. Крамер сидел спиной по ходу поезда: деревья, попадая в его поле зрения, с бешеной скоростью проносились мимо и после этого, замедляя движение, постепенно растворялись в ярком свете. На темно-синем небе ни облачка, огромное солнце карабкалось к зениту; сочными волнами поднимались луга на горизонте; виноградники надежно скрывались за дымкой испарений.
Теперь вагон был почти пуст. Крамер, перед тем, как заснуть, все сетовал на то, что ему не досталось места в тени. Но сейчас совсем другое дело; он поднялся и пересел напротив. Кроме него, в купе был старик — прислонившись головой к стеклу, он храпел. Еще полная женщина, виднелись только ее затылок, волосы и мясистая рука, покоившаяся на ручке кресла, а наискосок — юная блондинка лет одиннадцати-двенадцати в летнем платьице без рукавов. Крамер снова посмотрел в окно. Проезжали деревню: красные крыши, каменные дома, люди на проселочной дороге, старый грузовик перед шлагбаумом. Слегка покосившийся замок, снова тополя и пинии. Вот он, мир Бонвара.
Наконец-то. Свет Бонвара, деревья Бонвара, море Бонвара. Все это Крамер уже давным-давно знал, но только сейчас впервые видел своими глазами. Его переполняли необыкновенные и волнующие чувства, словно сам Бонвар создал мир за окном, и в определенном смысле так оно и было, ведь откуда бы взяться этому великолепию, как не от соприкосновения с его поэтическим гением! Закрываясь от ослепительного солнца, Крамер вытянул руку, но тут же снова опустил — он чуть не закричал от боли. Толстуха завертела головой, девочка укоризненно на него посмотрела. Крамер почувствовал, как лицо заливается краской. От стыда и обиды. Прострел мучил его со вчерашнего дня, с того самого момента, когда, распаковывая в гостинице чемодан, он нагнулся, чтобы достать носки… Проклятье, разве этим страдают не только старики? Крамер осторожно погрузил спину в мягкую обивку кресла.
Почувствовав неприятный запах пота, он поднял голову, увидел форменную фуражку, под ней усы: “Billet, s’il vous plait!”[1]. Крамер стал искать кошелек, где же он… Ах вот. Протянул человеку в синем билет, тот впился в него глазами на одну, две, три секунды… Крамера охватило беспокойство. Неужели что-то не в порядке?
Да, случилось самое страшное. Контролер покачал головой и что-то сказал по-французски, но Крамер ничего не понял. Теперь даже старик проснулся и таращился на него. Кондуктор сделал недвусмысленное движение рукой: встать! Крамер повиновался и почувствовал слабость в коленях. Кондуктор показал на цифру — нарисованную на стене красную единицу, — потом на билет. Крамер понял и покраснел больше прежнего. Достал портфель из багажной сетки и направился во второй класс. Дверь вагона закрылась за ним, но он все же услышал, как кондуктор что-то сказал и как девочка засмеялась. В следующем вагоне толпились люди и стояла нестерпимая духота — кондиционер не работал. Крамер, скрючившись, пробрался к свободному месту и осторожно опустился на скамейку. Рядом обливался потом мужчина в майке, напротив, не обращая внимания на запретительный значок на стекле, курила пожилая женщина. Скамейка была жесткая, солнце нещадно палило. Крамер закрыл глаза.
По шуршанию бумаги и резкому запаху колбасы он понял — сосед распаковывал обед. От колбасы и сигаретного дыма, от покачивания поезда, жары и общего шума его подташнивало. Крамер снова открыл глаза, стало немного легче. В надежде, что поможет чтение, вытащил из портфеля книгу.
Бонвар “Жизнь и творчество, описанные Хансом Барингом”. На титульном листе — знаменитый портрет Бонвара, сделанный в 1960 году: белый пиджак, коротко подстриженная окладистая бородка и развевающиеся на ветру волосы. На заднем плане в дымке — группа деревьев и что-то синее вроде реки. Фотограф или кто-то рядом с ним, похоже, привлекли внимание Бонвара: в глазах играли веселые искорки и угадывался неподдельный интерес. На обороте, над самой рекламой, — маленький снимок Баринга: очки и надменная улыбка. Крамер раскрыл книгу; страницы были загнуты, смяты и испещрены тонкими карандашными линиями, восклицательными и вопросительными знаками, разного рода подчеркиваниями.
Глава I. Детство. 1908 год, в семье крупного промышленника, к тому же из гугенотов, рождается сын, Генри Бонвар. Окружающая среда соответствующая. Все, как в романах с пыльных книжных полок: гувернантки, модные курорты, застывшие на фото позы — в матросском костюмчике и с плеткой, позже — домашний учитель.
Глава II. Отрочество. Одинокие лесные прогулки, дружба с деревенскими детьми и с большой собакой. Новые, более дорогие учителя; обучение на четырех языках. Смерть матери, первая трещина в безоблачной жизни и первые сомнения относительно незыблемости радужного мира. Затем пансион: длинные коридоры, темные углы, учителя в накрахмаленных воротничках, их морщинистые губы. Преследования одноклассников и насмешки у него за спиной. Кому-то так достается от Бонвара, что тот попадает в больницу. С этого момента Генри начинают уважать. Каникулы: он взрослеет, к нему обращаются на “вы”. Отец женится вторично и стесняется сына. Умирает собака. Бонвар начинает дневник.
Глава III. Юность (ох, уж этот Баринг и его претенциозные переклички с Толстым!). Мировая война в несколько раз умножает семейный капитал. Война заканчивается, а еще через восемь лет заканчивается учеба в школе. Увлечение горничной, и решение отца положить конец истории — бедняжку отправляют далеко-далеко. Фотография: на бледном лице Генри выражение легкого недоумения. Теперь вместо матроски сшитый на заказ костюм. Годы учения в Париже: семестр на юридическом, потом шесть семестров на философском и еще три на математическом. Бонвару двадцать три, он объявляет о помолвке, два месяца спустя помолвка расторгается. Выходит в свет томик рассказов, но остается незамеченным. Потом умирает отец. После продажи фирмы к сыну приходят богатство и независимость. Неожиданно он уезжает из Парижа и поселяется в шведской деревушке. Проводит там почти год, прервав все контакты с миром. В морозную новогоднюю ночь 1932 года, в полном одиночестве и кромешной темноте пытается покончить с собой. Полчаса держит пистолет у виска, нажимает курок, раздается жалкий щелчок — осечка. В эту ночь Бонвар сжигает свои дневники и начинает писать. Конец 1933-го: возвращается в Париж, в его чемодане — первая часть рукописи “Под солнцем”.
Глава IV. “Excusez-moi!” Что такое? Крамер поднял голову, перед ним стоял сосед и хотел пройти. Стиснув зубы, Крамер стал медленно поворачиваться боком, чтобы освободить проход. Вдруг поезд резко затормозил, мужчина потерял равновесие и ударил его локтем по голове. “Pardon”. Переваливаясь с боку на бок, добрался до двери и вышел. На перроне в последний раз мелькнула его майка, потом он скрылся. Крамер, стараясь держать голову прямо, уставился на жирную от колбасы бумагу, валяющуюся у его ног. Толчок, поезд тронулся, и бумагу отбросила под сиденье. Глава IV.
Трехлетнее путешествие по Африке. Москиты, мухи цеце, зеленые в крапинку змеи. Безумие и смерть среди духоты и влажности. Зловонные трупы животных по краям дороги, разлагающиеся трупы людей на полях, многоголосие джунглей по ночам. Темные волосатые пауки на коричневых стволах; великая искрящаяся преисподняя. Бонвар возвращается в Европу, первая часть “Под солнцем” завершена.
Его по-прежнему не балуют вниманием. Похвалы Томаса Манна, негативные отзывы Дёблина, письмо Джойса с выражением признательности. ЗнаменитыйответБонвара, одноизегосамыхпримечательныхтеоретическихвысказываний: “I do not think, Sir, that we can create life out of words; we can only try to reshape its senseless and cruel beаuty”1. Он женится на секретарше, переезжает в Лозанну и приступает ко второй части. Фотографии: Бонвар за огромным письменным столом, Бонвар в тропическом шлеме. Потом война.
Работа над главным произведением приостанавливается, выходят романы “Кафедральные соборы Рима” и “Распад”. В 1943-м едет в Париж, чтобы, по его собственным словам, осмотреться. За этот поступок его будут попрекать даже много лет спустя. На первых цветных фото: атлетически хорошо сложенный, элегантный и жизнерадостный человек. В 1945 году Бонвар переезжает в Нью-Йорк, брак распадается. 1950-й, появляется вторая часть “Под солнцем”.
Год рождения Крамера. К Бонвару неожиданно приходит мировая слава, но ни Крамер, сын банковского служащего, ни его родители, ни все то, что составляло крамеровское окружение в уцелевшем от бомбежек немецком городе, об этом не знали. Та же участь постигла и первые интервью Бонвара, оказавшиеся вместе с тем последними, в которых он жестоко высмеивал беспомощных журналистов. И конечно же, сообщения прессы о втором браке, вскоре распавшемся, о его годичной поездке по Китаю и о крупном скандале, вызванном отказом от Нобелевской премии. (“Я не нуждаюсь ни в творческой, ни в финансовой поддержке от тех, кто чествует посредственность”.) Примерно в десять лет Крамер впервые прочитал о Бонваре; он до сих пор помнил эту газетную заметку, где говорилось о переезде писателя на побережье в Ури. Под ней — плохого качества черно-белая фотография просторной виллы, окруженной пальмами, и каменной террассы, выступающей далеко в темно-серое море.
Поезд затормозил, и тень вокзала неожиданно ворвалась в вагон. Мимо медленно и величаво проплыли закусочная, киоск и синяя вывеска с белой надписью: “Oury-sur-Mer”. Крамер захлопнул книгу и положил в портфель. Хватился фотоаппарата. Да, тот был здесь. Все в порядке. Он взялся за спинку сиденья, и началась настоящая пытка — вставание.
Было жарко уже в поезде, но на улице оказалось и того хуже. Некоторое время Крамер, чтобы немного привыкнуть, просто стоял. Тихо стоял перед стендом. Знаменитое место, знаменитое по одной-единственной причине. Пожилой носильщик толкал металлическую тележку. А вдруг он?.. Разумеется, большинство местных должны знать Бонвара, по меньшей мере видели его. Вот бы спросить! Но Крамер не говорил по-французски. Носильщик скрылся, унеся с собой все сведения.
Крамеру было пятнадцать, когда он в первый раз прочитал “Под солнцем”. Впечатление от книги было ошеломляющим и таким продолжало оставаться до сих пор. Мир вокруг сразу преобразился. Луга, деревья и небо, а вместе с ними машины, улицы и грубые бетонные постройки вдоль обочины — все засветилось новыми красками. Людей, даже самых скучных и бледных, вдруг окутала таинственность. А в избитых словах совсем неожиданно заиграли свет и музыка. В восемнадцать лет Крамер перечитал всего Бонвара. Через год началась учеба в университете, и вышла третья и последняя часть “Под солнцем”.
Ее воздействие было грандиозным. Здесь мастерство Бонвара достигло высшего совершенства. Фразы, казалось, разбрасывают вокруг невидимые молнии и искры света. Дочитав до конца, Крамер начал сначала. Однажды телевизионщики застали Бонвара во время прогулки с актрисой, исполнявшей главную роль в экранизированном “Распаде”. Вскоре после этого сыграли свадьбу.
Привокзальную стоянку заполонили шикарные лимузины. В центре возвышался щит с планом города и красной стрелкой: Vous etes ici[2]. Наискосок от стрелки — квадрат, покрытый маленькими крестиками. Крамер посмотрел вокруг и попробовал настроить внутренний компас (если у него, да и вообще у кого-нибудь, таковой имелся) на тот, что был указан на карте. Море там, здесь вокзал, значит, мне… все верно — туда.
Через перекресток (теперь внимательно, по этой стороне), мимо двух новостроек, по каменному проходу, и вот он — берег. Сверкающая голубая поверхность, переходящая где-то далеко в небо. Запах водорослей. Крики чаек, людские голоса и хлюпанье моря. Гигантский отель в стиле Bellе-Epoque, и желтые жалюзи вдоль фасада, за отелем особняки, балконы, террасы и мраморные колонны. По асфальту неуклюже, мотая шеями, расхаживали птицы, на воде красовались два лебедя. Крамер застыл на месте, и на мгновение действительность обрела такую легкость, которая бывает только во сне. Именно это самое место описывалось в знаменитом пассаже из книги “Под солнцем”. Крамер знал его наизусть. В каком-то оцепенении он шагнул вперед и почувствовал, что наступил на что-то мягкое. Собачья какашка, черная и мерзкая, прилипла к ботинку, и в ту же секунду Крамер вышел на самое пекло, под палящее солнце, на слишком многолюдную дорожку, ведущую к морю. И как назло ни одного бордюра, чтобы соскоблить вонючую гадость.
Первое письмо Бонвару он написал в семнадцать лет. Желая выразить признательность и благодарность человеку, которому столь многим обязан. Так Крамер объяснял свой порыв. На самом же деле тут скрывалось кое-что еще: он жил в убогом городе, и такой же убогой была его семья и все люди, которых он знал. Они ходили на работу, возвращались домой, говорили об автомобилях, политике и еде. Его школьные приятели разбирали мотоциклы, курили, сначала тайком, потом открыто, и интересовались футболом. Выбирай любое занятие и становись кем угодно, но Крамеру хотелось чего-то совсем иного.
Правда, этим все не ограничивалось. Где-то существовал мир, преисполненный богатства и красоты, в котором жил и создавал свои творения Бонвар. Между этим миром и тем, что окружал Крамера, не было ничего общего; никакой связующей нити. Или? На короткое время письмо могло бы установить эту связь. Крамер таял от восторга, воображая, как Бонвар держит в руках письмо и как его, Крамера, слова перетекают в мысли автора “Под солнцем”. Но ответ не приходил. Тем не менее Крамер постоянно о нем думал и даже по прошествии многих месяцев все еще ждал. Ответное письмо так никогда и не пришло. Уже потом из биографии Баринга выяснилось, что у Бонвара работал секретарь, он-то и просматривал приходящую почту, откладывая все второстепенное. Конечно же, письмо, над которым Крамер корпел в течение месяца почти каждую ночь, было отнесено в разряд второстепенных. Бонвар даже его не видел.
Сейчас сворачивать или подальше? Мощеная дорога между стенами домов круто поднималась в гору. Крамер попробовал припомнить схему, но та расплывалась мутными пятнам перед его глазами. Лучше всего спросить. Крамер собрался с духом и кинулся прохожему наперерез:
— Excusez-moi![3]
Это был пожилой господин в белой шляпе и с тростью. Он вскинул брови и посмотрел на Крамера.
— Je… Je cherce le cimetiere…[4]
— Le cimetiere![5] — человек, не скрывая удивления, рассмеялся, потом увидел портфель Крамера и что-то сказал — по всей вероятности, что-то смешное. Крамер вежливо улыбнулся.
Подняв трость, мужчина принялся описывать в воздухе кривую, которая, как ему казалось, указывала путь, но на самом деле плела сложную паутину во все стороны: “налево”, “направо” и “прямо”. Через несколько фраз Крамер сдался и только молча кивал головой в ожидании, когда же мужчина закончит.
— Avez-vous compris?[6]
— Oui, oui, merci beaucoup! [7]— Почему именно во французском у него всегда были большие пробелы? И почему он так и не удосужился их устранить?
— Bien. Bonne journee, мonsieur![8]
Довольный собой мужчина бодро зашагал восвояси. Крамер грустно смотрел ему вслед, потом решил свернуть направо. Дорога круто шла в гору, и каждый шаг болью отзывался в спине. Но по крайней мере теперь он находился в тени.
Через четыре года Крамер написал второе письмо, на этот раз тон его был натянуто-деловой и сдержанный. Правда, снова пришлось просидеть три недели, дважды Крамер вскрывал уже запечатанный конверт, чтобы что-то поправить. Речь шла о его дипломной работе: Символизм и интертекстуальность в творчестве Генри Бонвара. Ведь мог же он в конце концов обратиться к самому Генри Бонвару за разъяснением некоторых…
Затея казалась нелепой. Всем было известно, что думал Бонвар относительно таких, как Крамер, и всей подобной братии. Он еще давал письменные ответы журналистам, но на вопросы литературоведов не отвечал никогда. Однажды он использовал имя Ильзы Тронкхенфус, всеми уважаемого ученого, посвятившей ему объемистые исследования. В свою единственную пьесу “Седьмой путь” ввел второстепенную героиню под следующей ремаркой: “Тронкхенфус, паразитствующая профессорша”. Но обиднее всего стала авторская характеристика: “Маленького роста, носит слишком широкий вязаный свитер, шепелявит”. Так оно и было на самом деле, хотя Бонвар, что достоверно известно, в глаза не видел госпожу Тронкхенфус. Разразился маленький скандал, Тронкхенфус собиралась подать жалобу в суд, но в конце концов передумала.
Крамер тем не менее продолжал надеяться на чудо.
Но чуда не произошло. В университете писали все кому не лень: степенные старики и злорадствующие юнцы в корявых выражениях и на полном серьезе предъявляли литературе немыслимые требования, ждали от нее нового слова, которое в их устах имело пресный привкус вроде песочного кекса или хрустящих хлебцев. Вокруг сгущалась гнетущая атмосфера; Крамер поймал себя на том, что сам стал высказываться о литературе и разглагольствовать об интертекстуальности и полемических отношениях в том же духе. Одного слова Бонвара, одного знака с другой, светлой стороны оказалось бы достаточно, чтобы развеять весь туман. Но знака никто не подавал. Закончилась учеба, и Крамеру предложили место ассистента. На это все-таки можно было жить, а что еще оставалось? И он согласился.
Почувствовав, что задыхается, Крамер остановился. Подъем давался намного труднее. Когда пульс успокоился, он побрел дальше. Наконец забрался наверх, откуда открылся грандиозный вид на крыши и море за ними. Где-то внизу находилась вилла Бонвара. Но ее было не видно: для защиты от посторонних еще несколько лет назад вокруг возвели стену с колючей проволокой. Искать ее не имело смысла. Куда же теперь? Прямо?.. Скорее всего. Чем дальше он удалялся от моря, тем нестерпимее становилась жара. По лицу Крамера бежали маленькие капли пота; рубашка насквозь промокла, брюки прилипли к ногам. Он достал платок и вытер лицо. Ладно, прямо так прямо.
Крамер посмотрел на часы. Прошло почти двадцать минут, а он все брел по той же улице, и ничего не менялось. Те же роскошные дома, те же темно-зеленые заостренные кверху деревья и то же солнце. Ни одной машины, ни одного встречного. Кругом звенящая тишина и покой.
Наконец-то! Человек! Скрюченная фигура посреди улицы спокойно, словно маятник, размахивала метлой. Когда Крамер подошел ближе, человек прервал свое занятие и безучастно посмотрел на него.
— Je cherche le cimetiere[9].
— Le cimetiere? Mais il est la![10]Тощая загорелая рука с траурными ногтями поднялась и показала в ту сторону, откуда он пришел.
— La? Mais c’est impossible, quelqu’un… Do you speak English? A man told me that it must be this direction![11]
— Cette direction[12]. — Рука безжизненно повисла.
Крамер попытался возразить, но потом понял, что это бесполезно. В конце концов дворнику же лучше знать. Значит, в другую сторону. Назад.
Свою дипломную работу он тоже послал Бонвару, даже не надеясь, что ее прочитают. В то время именем Бонвара пестрели все газетные заголовки. Из-за истории с женой-актрисой, которую он вытолкнул из окна третьего этажа. К счастью, прямо под окном находился бассейн, и женщина осталась цела и невредима, но сразу же подала на развод. Бонвар предоставил вести дело своему адвокату, а сам скрылся в неизвестном направлении. Этим во многом и объяснялся небывалый успех “Седьмого пути”, лишь через несколько месяцев снятого с репертуара театров. Когда через год Бонвар вернулся из Манчжурии, его сопровождала молодая китаянка, ставшая его четвертой супругой. Появился новый роман — “Гиперболы”.
И вызвал недоумение. Это было запутанное и слишком надуманное произведение, напичканное загадками, намеками и странными математическими вычислениями. Книга расходилась плохо; злые критики видели в этом доказательство того, что Бонвар исписался; настроенные более благожелательно говорили о сложности поздних творений мастера. Крамер решил досконально исследовать Бонвара в диссертации. Вскоре ему пришлось сопровождать своего шефа, профессора Эбельвега, на симпозиум в Лондон. Раскрыв “Таймс”, Крамер увидел заметку, из которой следовало, что писатель тоже был здесь. После обеда Крамер отправился прогуляться, он бродил по улицам мимо красных двухэтажных автобусов и полицейских в шлемах и неожиданно вышел к дому с полукруглой надписью над входом: “The Ritz”. Здесь жил Бонвар! Крамер до вечера просидел в кафе на противоположной стороне улицы в ожидании, когда появится Бонвар на пути в отель или из него. Солнце постепенно окрашивало фасад здания в красный цвет. В конце концов Крамер ушел, его ждала работа. Бонвар так и не появился.
Позже он отдал диссертацию в университетскую типографию. Получилась книга с тонким, детальным и точным анализом. Вскоре после этого увидела свет солидная, переведенная на все языки мира биография Бонвара, написанная Хансом Барингом. Еще в магазине, стоя между двумя красочными стопками бестселлеров, Крамер раскрыл приложение и заглянул в библиографию. Семь страниц мелко напечатанного текста. Но его книги — или все же?.. Нет, он не пропустил — его книги там не было. В этот день он отменил семинар и набросал Барингу угрожающее письмо, которое так никогда и не отправил.
Ханс Баринг был в опрелеленном смысле коллегой Крамера, но не совсем. Он учился на кого-то другого, потом работал в газете и написал книжку про Гёте, совсем ненаучную, но встреченную с энтузиазмом. Однажды Крамер видел Баринга на конгрессе, где тот выступал с докладом о Бонваре. С центральным докладом. Ведь что ни говори, а в мире он слыл главным знатоком Бонвара.
Никто толком не знал, как же ему удалось этого добиться, ходили только слухи. По одной из догадок, Баринг отправился вслед за Бонваром в швейцарские горы. Некоторое время как тень ходил за ним, а потом подкупил рабочего, присматривавшего за канатной дорогой, по которой Бонвар каждый день поднимался на ледник. Как-то утром они оказались в одной кабине, вскоре рабочий остановил подъемник. Целых полчаса Баринг, запертый вместе с Бонваром, провисел в воздухе на морозе. Ему стало плохо, и, едва поднявшись наверх, он поехал к врачу. В тот же вечер Бонвар позвонил ему и пригласил на ужин. Не прошло и недели, а Баринг уже считался официальным биографом Бонвара.
С позволения Бонвара он несколько месяцев прожил на его вилле, просматривая документы, письма и неопубликованные заметки. Но ценнее всего были конечно же беседы, записанные и позднее опубликованные. Когда биография уже вышла, он сопровождал чету Бонваров во время их путешествия по Египту и северной Африке. Неприятный человек: коренастый брюнет, с усами и навязчивой привычкой постоянно поправлять очки. Чем же он так покорил Бонвара? На конгрессе Крамер внимательно слушал, как Баринг с надменным видом шаг за шагом продвигался по конспекту, читая почти шепотом. Доклад был посредственный, Баринг — несимпатичный.
Шли годы, однообразные и пустые как ноябрьские дни. Библиотека, семинары, дискуссии по теории метрики, полные ошибок контрольные работы, которые надо было править и править. Иногда стаканчик вина с друзьями по работе. С одной из сотрудниц, специалисткой по Адальберту Штифтеру, старше его на пять лет, он даже жил некоторое время. Потом она предпочла ему социолога, и Крамер опять стал холостяком. Профессора уходили на пенсию, их сменяли новые, а в курсе лекций все оставалось по-прежнему. Тем временем Крамеру стукнуло сорок.
А Бонвару восемьдесят. Его показали по телевизору, засняв издалека, тайком. Бонвар медленно прогуливается вдоль берега в Ури: прямая осанка, одна рука заложена за спину, в другой — толстая коричневая трость. Выходит его последняя книга, — сборник коротких зарисовок — простое и незамысловатое описание повседневных вещей.
Бонвар беседует со своим врачом, тот во всех подробностях описывает ему развитие болезни, которая после обыкновенных обострений быстро и необратимо переходит в тяжелейшую стадию, сопровождаемую адскими болями и приступами тошноты. Вскоре после этого разговора Бонвар отправляет жену на какой-то далекий курорт. Теперь он уже умеет обращаться с оружием, и на этот раз осечки быть не могло. Вечером следующего дня он отпускает прислугу, а потом на террасе под высоким черным небом стреляет себе в голову. Следуют длинные и благоговейные некрологи.
Крамер тоже написал один, для журнала гуманитарного факультета. Он упомянул о заслугах Бонвара, о том, что это была незаурядная и сложная личность. В конце обмолвился о решении вдовы, вполне объяснимом, но все же не вызывающем одобрения, — не делать достоянием общественности прощальное письмо мужа. Большая часть статьи состояла из кусков, вырванных из докторской диссертации, над которой он в то время работал.
Крамер довел ее до конца и стал доцентом. Через неделю она должна была выйти небольшим тиражом в одном маленьком, но серьезном журнале. Эта объемная работа охватывала все творчество писателя. Крамер заново перечитал Бонвара, прочувствовал старую магию, неизменную красоту и силу. Снова ощутил непререкаемый авторитет человека, повлиявшего на всю его жизнь.
А потом возник вопрос о названии. Была ли это его идея или редактора? Теперь уж без разницы — оно понравилось им обоим: “Могила Бонвара”. Звучало как дань памяти и одновременно подразумевалось, что Бонвар и его творения принадлежали прошлому. Конечно желательно, чтобы в названии содержалась какая-нибудь полемическая колкость, но и такое вполне подходило. Потом выяснилось нечто совсем уж странное: нигде, ни в одной книге, ни в одном архиве не удавалось раздобыть фотографию надгробия Бонвара. Они почти были готовы оставить эту затею, но на помощь пришел случай. Профессора Эбельвега пригласили на конгресс в Париж, и он взял с собой Крамера. Всего каких-нибудь пара часов от Ури, почему бы не съездить и не сфотографировать самому?
Только мысль о том, что он окажется у могилы Бонвара, приводила Крамера в сильное возбуждение. В конце концов он согласился. Бонвар, сам Бонвар, лежал там, и уж на этот раз ему не удастся держаться на расстоянии. Да, в определенном смысле это означало победу. Он поедет туда и сделает фотографии, и уже никто не сможет ему помешать. Там, где жизнь Бонвара пришла к своему завершению. Да. Чёрт возьми, да.
Неожиданно блеснул металлический шпиль колокольни. Несмотря на коварную боль в спине, постепенно подбиравшуюся к шее и вискам, Крамер ускорил шаг. Пот стекал по лицу, веки слипались, и Крамер снова и снова вытирал глаза и лоб. Несколько раз он присаживался для отдыха: два раза на скамейку, а однажды прямо на асфальт. Скоро жажда станет невыносимой. Неужели здесь негде попить? Его окружали только виллы, деревья, чистота и недоступная прохлада неба. Один лишь раз навстречу попались люди: мужчина и женщина — оба молоды, прекрасно одеты и не тронуты жарой. Из садов за изгородью доносились голоса и плеск воды. И никакой тени вокруг. Но теперь-то он уже был у цели. При церкви обязательно есть кладбище.
И оно действительно там было. Высокий металлический забор с наконечниками копий наверху. За ним — выстроенные, словно к молчаливому параду, плиты и кресты. Надо надеяться, открыто… Да, дверца легко подалась, даже не скрипнув.
На скамейке неподвижно сидела пожилая дама, рядом стоял мужчина с граблями и, что-то насвистывая, рыхлил землю на свежей могиле. На мгновение мелодия показалась Крамеру знакомой, но потом память ему изменила, и мелодия снова зазвучала отстраненно. Только этот свист нарушал тишину. Крамер двигался между рядами надгробий, гравий скрипел под ногами, и ящерица, гревшаяся на теплом камне, в испуге ушмыгнула. Вдали блестело море.
Могила должна быть в этом месте. Картонная табличка с датами: 1985—1990. Теперь главное — не торопиться. Смотреть внимательно! Надгробия из сверкающего мрамора и матового гранита, кресты из дерева и белого камня, более старые покрыты мхом и серым лишайником. И надписи. Имена, имена, когда-то кому-то принадлежавшие и наполненные жизнью; а теперь только звуки, случайные сочетания букв, неразборчивые и бессмысленные. Может, здесь? Нет. Тогда, наверное… Тоже ничего. Или там?.. Ряды могил впереди него редели, и вот уже оставалось только четыре надгробия, три, два… Тогда наверняка последняя… Он с трудом разобрал имя.
Это был не Бонвар.
Но возможно ли? Он точно ничего не пропустил.
Крамер вздохнул. Мужчина с граблями стоял теперь всего лишь в нескольких метрах от него.
— Excusez-moi!
Мужчина с граблями обернулся. Его костлявое лицо было наполовину скрыто за козырьком кепки.
— Exucusez-moi! Je… Je cherce… Ou est Henri Bonvard?[13]
Глаза мужчины округлились, он в недоумении смотрел на Крамера, прошла секунда, и вдруг он прищурился, улыбка пробежала по его лицу, он резко выпрямился и снял кепку.
— L’ecriviain?[14]
Крамер в изумлении затряс головой.
— Mais oui, Monsieur Bonvard, je l’ai tres bien connu, il etait un homme tres gentil et poli, et il causait souvent avec moi… Mais il n’est pai ici. Vous le trouvrez a Ville Bleue[15].
Виль-Блю?.. Ах да, это предместье Ури, поезд там даже не остановился, всего лишь несколько домов.
— C’est un beau cimetiere, et le tombeau de Monsieur Bonvard, c’est tres grand et cher, un pierre avec une petite statue d’or…[16]
Служитель с жаром тараторил, он был счастлив хоть с кем-то поделиться сведениями. Крамер почти ничего не понимал, но суть уловил: Бонвар был в Виль-Блю. Не здесь.
Крамер пробормотал “спасибо”, повернулся и пошел прочь. За его спиной служитель все еще продолжал говорить; его голос сопровождал Крамера до самых ворот. Значит, даже служитель знал Бонвара, на редкость очаровательного и порядочного человека. Крамер зевнул, он чувствовал сильную слабость. Тем временем день перевалил за половину, а ведь еще предстояло проделать пятичасовой обратный путь, сегодня вечером доклад Эбельвега, и опаздывать нельзя ни в коем случае. Завтра до обеда будет открытая дисскуссия, а вечером они уезжают домой. Могилу Бонвара нужно найти сегодня, и как можно быстрее.
Обратный путь казался бесконечным. С каждой минутой жара как будто становилась все нестерпимее, к прострелу добавилась пульсирующая головная боль. Солнце светило невыносимо ярко, а солнцезащитные очки он забыл. Один раз земля покачнулась, Крамер прислонился к забору, закрыл глаза и подождал, пока все пройдет. Попробовал глубоко дышать, но воздух напоминал раскаленную вязкую массу. Через некоторое время он почувствовал себя лучше. Ласточка приземлилась перед ним и беспомощно подняла головку, потом увидела море, обрадовалась и упорхнула.
Неужели! Магазин, а перед ним реклама кока-колы. Крамер купил банку, неумело взялся за колечко, в конце концов справился и стал пить. На мгновение он ощутил совершенную пустоту и блаженство.
Вот уже и вокзал. Отправление: пригородный поезд через пятнадцать минут, прибывает в Виль-Блю еще через десять. Крамер озабоченно посмотрел на часы; да, он вполне успевал к вечеру в Париж. С перрона, если смотреть поверх пальмовых макушек, открывался вид на воду. Там с визгом купались ребятишки, за ними с безопасного расстояния наблюдала водоплавающая птица с экзотическим переливающимся оперением. На противоположной платформе женщина читала арабскую газету, где узелками завязывались черные значки.
Подошел поезд. Не успел Крамер занять место, как поезд тронулся, словно предназначался только для него. И в самом деле купе было пусто. Свет приветливо разливался по голубой обивке кресел. Даже кондиционер работал.
Высокий худощавый проводник любезно приветствовал его. Крамер улыбнулся в ответ.
— Un billet pour Ville Bleue, aller et retour, s’il vous plait[17].
Проводник озабоченно посмотрел на него сверху вниз и покачал головой.
— Ville Bleue? Mais ce train ne s’arrete pas a Ville Bleue[18].
— Pardon?[19]
— C’est le train pour Paris. Pas le train regional[20].
Париж? До Парижа? Ужас охватил Крамера, словно от сильного электрического разряда. Поезд вез его обратно. Это был не тот поезд!
И что теперь? Сойти на первой же станции и поехать в Ури? Невозможно, он не мог ждать целый час, на это уже не было времени. Вдруг ему на глаза попался аварийный тормоз, маленькая коробочка с красным рычагом, просто потянуть и… Нет, это исключено. Он посмотрел на кондуктора, он знал, что никогда не отважится на подобное.
Мимо пролетела группа домов, вокзал, мелькнула надпись Ville Bl… и снова дома, маленькая церковь, и потом больше ничего. Пальмы, пинии, море.
Вдруг Крамер почувствовал, как сильно устал. Все было кончено. Бонвар победил. В который раз. Крамер стал думать о том, что проходит жизнь, о двух написанных им книжках, которые никого не интересовали, и о времени, проведенном в аудиториях. Одни жили на виллах, создавали шедевры и были всеми любимы. Теперь он знал: им, а не ему уготовано место под солнцем. Собачьи какашки на берегу, жара, боль в спине. Красота предназначалась другим. И нет иного пути.
Проводник озадаченно чесал затылок. Следовало бы потребовать билет, но он не решался. Вместо этого он тихо и тактично удалился, делая маленькие шаги, словно боялся споткнуться. Ему еще не доводилось попадать в подобную ситуацию, здесь даже инструкция была бессильна. Разве там говорится, как вести себя с плачущими пассажирами? Проводник осторожно закрыл дверь купе.
Солнце расплывалось, превращаясь в облако из колючего света; ослепленный Крамер закрыл глаза. Через некоторое время он уже справился с рыданиями. Где-то внизу отбивали такт колеса, а наверху разносился высокий, печальный свисток локомотива. За окном во всей своей красе вспыхивал пейзаж. И серебрилось море.