Перевод с английского Е. Зиминой
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 12, 2003
Фрагменты книги
Предисловие
За несколько дней до кончины, когда мы с дочерью Грэма Грина Кэролайн навещали его в L’Hopital de la Providence в Веве[1], он попросил меня подготовить для публикации этот дневник сновидений. Написать предисловие к книге, которую он озаглавил “Мой Собственный Мир”, меня побудило лишь данное Грину обещание ее издать.
Грэм столь же решительно оберегал свою личную жизнь, сколь уважал чужую. Об автобиографии и слышать не хотел — поставил точку в двадцать семь лет, написав автобиографическую повесть “Такая вот жизнь”. Говорил, что, продолжив тему, неминуемо вторгнется в чужую жизнь. Гораздо более притягательным для него был мир собственных снов. Грин завел дневник сновидений и делал в нем записи на протяжении последних двадцати пяти лет почти ежедневно.
Из нескольких дневниковых тетрадок он тщательно и с большой осмотрительностью отобрал сновидения, которые ему захотелось обнародовать. Идеей издать эту книгу он увлекся незадолго до смерти, и читать ее — наслаждение еще и потому, что автор и сам получал удовольствие, выбирая материал.
В мире подсознательного и воображаемого — он называет этот мир “фарфелу”[2], — где все перепутано и происходит вне времени, Грэм чувствует себя счастливым, ему там легко. “В каком-то смысле это автобиография”, — пишет он во вступлении к книге, и, по правде говоря, границ между миром его снов и миром, в котором он жил наяву, почти нет, все шлагбаумы подняты. Здесь он может злословить на чужой счет, пускаться в авантюры и наслаждаться нелепостью происходящего. Во сне он как бы отдыхает от самого себя. “Когда удается запомнить сон целиком, возникает ощущение, словно побывал на специально для тебя устроенном представлении. Будто тебя катапультировали в другой мир, и оттуда все, что заботит наяву, уходит далеко-далеко”, — делился он с другом.
Как-то я сказала Грэму, что поражаюсь его способности не только запоминать сны, но и хранить в памяти мельчайшие их детали. Он ответил, что научился этому давно, когда еще мальчиком ходил на сеансы психоанализа. Врач просил его пересказывать сны (пришлось даже рассказать эротический сон, в котором участвовала красавица жена самого психоаналитика). Тогда и появился на свет первый дневник сновидений. Годы спустя он вновь стал вести дневник и всегда держал на ночном столике карандаш и бумагу, чтобы, очнувшись, тут же вкратце набросать привидевшееся. Сновидений за ночь у него бывало несколько, и утром, проснувшись окончательно, он легко восстанавливал их по ночным записям и переносил в дневник. Я до сих пор помню его первый дневник — толстый блокнот в темно-зеленой кожаной обложке. Он получил его в подарок от друзей. А другой был цвета бордо.
Не секрет, что сны всегда очень интересовали Грэма: он считал, что подсознательное играет в литературе огромную роль. Он садился работать сразу после завтрака и писал, пока не набиралось пятьсот слов (в более зрелом возрасте нормой стали двести). Перед сном он всегда перечитывал написанное утром, давая подсознанию работу на ночь. Сны помогали ему преодолевать творческий ступор, они же давали ему материал для коротких рассказов или подсказывали идею нового романа (так появились “Поле битвы” и “Почетный консул”). Иногда Грин настолько отождествлял себя с персонажами, что начинал видеть как бы не свои сны. Например, в романе “Ценой потери”, зайдя в тупик, он “приписал” подобный сон одному из персонажей, Керри, и тем самым направил повествование в нужное русло.
Меня всегда поражал провидческий характер снов Грэма. Однажды Грин зашел ко мне невероятно расстроенный и признался, что ему приснилась катастрофа. “Надеюсь, с моими родственниками и близкими ничего не случилось”, — сказал он, а через несколько часов по радио сообщили, что между Корсикой и Ниццей в нескольких километрах от Антиб, где у Грэма была квартира, упал в море самолет. Все пассажиры погибли. Погиб и находившийся на борту генерал Когни, с которым Грин познакомился во время вьетнамской войны.
Снов-предсказаний у Грэма было много. Виделись ли ему страдания и беды или счастье — сны были такими яркими и четкими, что воспоминания о них подолгу не отпускали его и даже определяли настроение.
Я до сих пор помню один из его повторяющихся снов — сон-загадку, в котором, как кажется сегодня, скрывалось послание. В “Такой вот жизни” Грин описывает сны, повторявшиеся долгие годы после смерти его отца, последовавшей в 1943-м: “В них отец всегда был в больнице — один, без жены и детей. Иногда его отпускали на побывку, и он появлялся дома — такой же страдающий, молчаливый, одинокий. Осознающий, что скоро придется возвращаться в “тюрьму”. Я вижу эти сны и теперь, и так ярко, что порой мне даже стоит труда убедить себя, что не было ни больницы, ни отчуждения и что отец не расставался с матерью до самой смерти”. Грэма всегда огорчало, что отцу приходилось возвращаться в больницу, и можно было бы считать такие сновидения случайностью, если бы они не содержали в себе предчувствия того, что пришлось пережить ему самому, — вынужденного больничного заключения, приносившего неизмеримые страдания.
В этой последней книге он ненадолго впускает нас в Свой Собственный Мир — мир напряженной внутренней жизни, мир ускользающий, из которого он порой черпает вдохновение и дверь которого держит на замке из страха перед незваными гостями, что могут испортить “узор ковра”. В знак прощания Грэм распахивает перед нами ворота Своего Собственного Мира.
Грэм,
в “Силе и славе” ты написал: “Там, в космосе, лежат манящие, сверкающие миры.
Наш мир — не вся Вселенная. И где-то в одном из них Христос жив”.
Если такое место есть, ты наверняка его нашел.
Ивон Клоетта,
Веве, Швейцария.
Октябрь 1991 г.
Просыпаясь, мы возвращаемся в общий мир, засыпая, уносимся каждый в свой собственный.
Гераклит Эфесский,
500 г. до н. э.
Введение
Приятно иногда осознавать, что существует мир, который принадлежит только тебе. Мир, где путешествия совершаются в одиночестве, а опасностям и переживаемым мгновениям счастья нет свидетелей. Где никто не обвинит в клевете. Люди, которых я встречаю в этом мире, не помнят, что видели меня, и ни один журналист или биограф не смогут впоследствии сравнить мои суждения с чьими-то еще. И вряд ли меня можно будет привлечь к официальной ответственности как проштрафившегося контрразведчика. А ведь я беседовал с Хрущевым во время званого обеда и именно меня контрразведка послала уничтожить Геббельса. Я не лгу — более того, не найдется никого из очевидцев происходивших со мной событий, кто мог бы обвинить меня во лжи.
Из дневника толщиной почти в восемьсот страниц, начатого в 1965-м и оконченного в 1989 году, я решил выбрать отдельные сцены из Моего Собственного Мира. В каком-то смысле это автобиография, открывающаяся главой о счастье и завершающаяся размышлениями о смерти, — описание некой довольно причудливой жизни, пришедшейся на последнюю треть двадцатого столетия (все войны, о которых я рассказываю, относятся к шестидесятым, а не к сороковым годам). И тем не менее ни один биограф не извлечет из написанного никакой пользы, несмотря на то что иногда я даже проставлял для собственного удовольствия даты приснившихся мне удивительных событий или встреч.
Я решил начать книгу с описания моей неожиданной встречи с Генри Джеймсом, произошедшей весной 1988 года в Боливии на борту речного пароходика. Однако план мой изменился после того, как в январе 1989-го впервые за долгие годы ведения дневника Моей Второй Жизни мне удалось испытать ощущение счастья. Громкие имена — не редкость в Моем Собственном Мире, но счастье, бессмысленное и необъяснимое, посетило меня всего однажды.
Считается, что замкнутую дверь этого Мира помогает отворять опиум, но у меня нет оснований так полагать. В пятидесятые годы я курил опиум во Вьетнаме и Малайе и вел дневник, где описывал ужасы войны Обычного Мира, но в воспоминаниях о Моем Собственном Мире той поры у меня осталось лишь одно знаменательное событие — знаменательное потому, что относится к совсем далеким временам, а именно к году Рождества Христова.
Я вроде бы жил неподалеку от Вифлеема. Я надумал спуститься в город и посетить известный мне бордель, для чего захватил золотую монету, чтобы расплатиться с девушкой, которую выберу. Подходя к городу, я застал странную картину: мужчины в восточных одеяниях били поклоны и приносили дары. И кому же? Глухой стене. Некому было ни ответить на их поклоны, ни принять дары. Я стоял, наблюдая эту странную сцену, и вдруг что-то побудило меня бросить к стене монету и уйти. Что это было?
Время в Собственном Мире может течь медленно, а может лететь стремительно. В тот раз столетия пронеслись как один миг, и оказалось, что я лежал в постели и читал Новый Завет — историю о том, как восточные цари пришли к вифлеемским яслям. Тогда-то я и понял, что видел ту самую сцену. Сначала я подумал, что сам я пришел в Вифлеем, чтобы отдать золотую монету женщине, и отдал ее на самом деле, хотя предстала моим глазам лишь глухая стена.
С точки зрения воображения Собственный Мир любого человека очень отличен от его Обычного Мира. Вот что говорил в одном своем интервью Роберт Луис Стивенсон об истории появления на свет доктора Джекила и мистера Хайда: “У меня кончились деньги, надо было браться за дело. Целыми днями я думал, о чем бы таком написать. Ночью мне приснился сон, это был просто подарок. Удивительно, как вовремя он явился, хотя я и вижу сны очень часто. Например, недавно я увидел сон и написал “Олаллу”, у меня и сейчас есть в запасе два ненаписанных рассказа, сюжеты которых я увидел во сне”.
“Олалла” незаслуженно прошел мимо внимания публики, у героя есть некое тайное сходство с доктором Джекилом. Действие определенно происходит в Собственном Мире Стивенсона, а не в Испании, о которой идет речь, так же как из Лондона доктора Джекила события переносятся на улицы Эдинбурга или улицы некоего города из Собственного Мира автора.
Удивительно, что, находясь в Обыкновенном Мире, он ощущал себя чужим Своему Другому Миру. Его озадачило собственное произведение, он считал его неудачной попыткой. Вот что он писал в письме: «“Олалла” плох, он почему-то звучит фальшиво… Что же делает историю правдивой? “Маркхейм” — правдивый, “Олалла” — вранье, не знаю почему». С доктором Джекилом он так намучился, что даже сжег первый вариант рукописи.
Некоторые из моих рассказов написаны целиком по воспоминаниям о Моем Собственном Мире. В “Сне о чужой стране” я описал свои ощущения, испытанные в Том Мире, когда, заболев проказой, отправился просить помощи в Швецию. Вышедший в печати рассказ отличается от сна лишь финальным выстрелом. Другой рассказ, “Корень зла”, действие которого происходит в Германии девятнадцатого столетия, ничем не разнится от увиденного мною сновидения. Проснувшись, я лишь удовлетворенно улыбнулся и перенес события из Моего Собственного Мира в Мир Обыкновенный.
Есть и еще одна особенность в том, что мы называем сновидениями, и она очень любопытно описана Дж. В. Данном в его “Эксперименте со временем”. В снах присутствуют “вырезки” как из будущего, так и из прошлого. Я уже писал о том, как семилетним мальчиком увидел во сне кораблекрушение. Это случилось той самой ночью, когда затонул “Титаник”. А девять лет спустя я стал во сне очевидцем еще одного жуткого кораблекрушения — в Ирландском море. Просматривая длинный список своих снов, я ощущаю ход времени и отмечаю события, произошедшие в Обыкновенном Мире несколько дней спустя после привидевшегося. События эти слишком незначительны, чтобы говорить о них в этой книге, но в правоте Данна я убежден.
Необычность совершенно неожиданной встречи с Генри Джеймсом в Моем Собственном Мире, я считаю, заслуживает по меньшей мере того, чтобы начать с нее вторую главу — “Знаменитые писатели, с которыми я был знаком”. В отличие от биографов, я не вижу необходимости в последовательном нудном описании событий, и моя встреча с Папой Иоанном Павлом II, произошедшая в гостиничном номере, представляется мне менее значительной, чем более поздняя встреча с Генри Джеймсом. (Уверен, что, разбуди я Папу, ничего хорошего это ни ему, ни мне самому не принесло бы. Мы не были созданы друг для друга.)
Отсутствие в книге описания эротических снов может показаться странным, но я не желаю рассказывать о тех, кого любил в Моем Собственном Мире, хоть и не могу бороться с биографами и журналистами Обыкновенного Мира, не пожалевшими моих возлюбленных. Нет в книге и описания кошмаров. Войны и опасности присутствуют, но все они не так страшны, как ведьма, которая каждый раз кралась за мной по коридору в детскую, когда я был маленьким, пока однажды я не обернулся и не посмотрел ей бесстрашно в лицо и она не исчезла навсегда. Когда я жил на Гаити и во Вьетнаме, в Моем Собственном Мире страшных снов было предостаточно, но ужасных и кошмарных не было никогда. Вероятно, в моих страхах всегда было что-то от приключения и толика удовольствия — как в Обыкновенном Мире, так и в Моем Собственном.
(Далее см. бумажную версию)