Переводы и вступление А. Нестерова и И. Ковалевой
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 1, 2003
От переводчиков
“Для большинства современных изгнанников самое сложное — не печальная необходимость жить вдали от родного дома, а то, что помимо их воли дом постоянно напоминает о себе, он — рядом, в нескольких часах лёта, в выпуске вечерних новостей, и это длящееся, неизбывное соприкосновение с прошлым ни на мгновение не дает забыть о самой ситуации изгнания”, — заметил как-то известный критик-постструктуралист Эдвард Б. Саид. Эти горькие слова вполне применимы к поэту Ага Шахиду Али. Он родился в мусульманской семье в Кашмире, однако конфликт между индуистами и мусульманами заставил его покинуть родину, и вторую половину жизни поэт прожил в США. Ага Шахид Али — автор девяти сборников стихов. Первый из них, “Скульптура из кости”, вышел в 1972 году. Стихи в этой книге (в большинстве своем верлибры) сочетали бесстрастную отстраненность Т. С. Элиота и напряженность мировосприятия, которая свойственна исламу, с его резким разделением добра и зла и ощущением “духовной вертикали”. Эта страстность, “горячечность” осталась потом и в зрелых стихах Ага Шахида Али. Однако если, живя на родине, он предпочитал верлибр, стремясь “узаконить” его в индийской поэтической традиции, ориентированной на такие поэтические формы, как раги или газеллы, то, уехав в Америку, он пытается привнести то, что давали ему родная культура и воспитание, в американскую поэзию. Зрелый Ага Шахид Али — поэт сложных форм, он экспериментирует (на фоне современной англо-американской поэзии, почти отвыкшей от рифмы!) с сестинами, канцонами — и прежде всего с газеллами. При этом его эксперименты получают серьезный отклик в американской поэзии: в 2000 году под редакцией Ага Шахида Али, выходит сборник современных газелл, написанных по-английски, — “Восхитительная разноголосица”. Ведя в Массачусетсском университете класс по литературному мастерству, Ага Шахид Али учил своих студентов и искусству сочинять газеллы. Для них он составил несколько “правил”: “Каждая строфа газеллы может мыслиться как отдельное стихотворение, где первая строка схожа по своей роли с октавой в сонете Петрарки, а вторая — с шестистишием. И еще — вторая строка должна быть “обращением” первой… Читатель должен воспринимать ее как усиление первой, “разработку” ее, рождающую неожиданный и удивительный результат… Каждая строфа должна быть подобна драгоценному камню в ожерелье, и, вынутый из оправы, он будет сиять и переливаться, но истинный блеск явит лишь тогда, когда займет свое место рядом с другими… В газелле используются одна сквозная рифма и один сквозной рефрен. Рифма всегда стоит непосредственно перед рефреном. Если рифма спрятана в середине строки, в этом есть своя магия, но тогда она не ведет к наслаждению немедленным узнаванием созвучия, а это — главное для газеллы… Рифма и рефрен повторяются в обеих строках первой строфы, а затем звучат лишь в последних строках каждого двустишия… Для газеллы характерна сжатость эпиграммы, соединенная с беспредельным лиризмом, со скорбью, сокрушенностью сердца и мудростью. Газелла есть длящееся неутоленное желание”.
В нашей подборке представлена “Газелла” из сборника “Деревня без почты” (1997). Поэт виртуозно сочетает в ней “восточные” и “западные” мотивы. Уже сам эпиграф, вынесенный в начало стихотворения — строчка английского поэта Лоренса Хоупа: “Томные руки, что я любил близ Шалимара”, — отсылает, с одной стороны, к традициям английской “ориентализирующей” поэзии, где Восток вполне мифологичен и экзотичен, а с другой стороны, для самого Ага Шахида Али эта строчка лишь переложение на английский начала кашмирской народной песни, которую он не раз в юные годы слышал на улицах родного города: “Томные руки, что я любил близ Шалимара, / Где вы теперь? Кто покорен вашим чарам…? / Томные руки, розовые ноготки, точно бутоны лотоса, плывущие / в прохладной реке, там, где мы жили прежде…” Третье двустишие “Газеллы”, с его разорванным синтаксисом, представляет собой обширную цитату из стихотворения Эмили Дикинсон “I am ashamed — I hide…”, и это ей принадлежит упоминание о “тканях Кашмира”. Стоит привести здесь оба текста — Дикинсон и Шахида Али — в оригинале, чтобы показать, как утонченно мастерство младшего поэта.
Вот начало строфы Дикинсон:
Me to adorn — How — tell —
Trinket — to make Me beautiful —
Fabrics of Cashmere —
А вот строфа “Газеллы” Шахида Али:
Those “Fabrics of Cashmere” — “to make Me beautiful” —
“Trinket” — to gem — “Me to adorn — How — tell” — tonight?
Шахид Али насыщает любовный сюжет сложными реминисценциями из Корана и Ветхого Завета. Так, царица Иезавель, почитавшая Ваала и склонившая к идолопоклонству своего супруга, израильского царя Ахава, была обличаема за это пророком Илией. Илия, в частности, сокрушил капище Ваала, устроенное Иезавелью, и истребил языческих жрецов. (3 Цар. 16 — 21). Упоминаемый Шахидом Святой Колодец — мусульманская святыня, колодец Замзам в Мекке, отождествляемый с источником, который Ангел Господень (в мусульманской традиции — Джабраил) открыл в пустыне для Агари, наложницы Авраама и матери Измаила, считающегося прародителем арабов (Быт. 21, 13 — 20). В то же время Измаил и Ахав — герои романа Мелвилла “Моби Дик”. В последнем стихе “Газеллы” цитируется первая фраза романа: “Зовите меня Измаил”. Измаил — рассказчик, единственный уцелевший после безумного преследования Белого Кита, затеянного капитаном Ахавом. Текст стихотворения наполняется множеством смыслов, сплетая литературные реминисценции, библейскую и кораническую символику и реальность сегодняшнего дня, политическую ситуацию в Кашмире.
В стихотворении “Прощание” мы встречаемся со столь же сложным и тонким соединением мотивов. Для англоязычного читателя это название сразу вызывает в памяти хрестоматийное байроновское “Прощай, и если навсегда…” — и тем самым уже “в затакте” стихотворения Ага Шахида Али дана невозможность встречи возлюбленных. Вторая строчка стихотворения — “Сеющие опустошение кричат о мире” — является парафразой из Тацита: “Solitudinem faciunt et pacem appellant” (“Они творят опустошение и называют это миром” — лат.), что вводит историю расставания возлюбленных в контекст “актуальной политики” — не затихающего уже несколько десятков лет противостояния индуистов и мусульман в Кашмире. И тут подключается мощный пласт коранических аллюзий: ткань мироздания соткана Аллахом (один из Его эпитетов — Ткач), и происходящее не зависит от чьей-то индивидуальной воли, но при этом с каждого будет спрошено в посмертии, добрые и злые деяния каждого будут взвешены и ответ за них неизбежен. Коран говорит: “В День воскресения Мы установим справедливые весы, и никто не вкусит несправедливости — даже на вес горчичного зерна. Ибо никто другой не умеет считать [деяния], как умеем считать Мы!” (Коран. 21. 47). Невозможность возвращения в Кашмир превращает его в подобие Рая, в который человеку после грехопадения закрыт вход, и на страже его поставлен ангел с огненным мечом. Однако насколько можно уподобить этому Стражу Порога введенные в Кашмир войска? Пусть они и были призваны разделить враждующие стороны, но “разделение рождает разделение”. А вместе с ним — ненависть. Мотив отпадения от Бога звучит в стихотворении дважды: ближе к финалу вводится еще одна кораническая аллюзия — падение Иблиса, ставшего врагом Аллаха. До своего падения Иблис был “прекраснейшим из ангелов”, более того, суфийская традиция связывает мятеж Иблиса с его безмерной любовью к Творцу: Иблис отказался поклониться человеку, ибо любил одного Аллаха. В памяти возлюбленной герой стихотворения превращается в “прекрасного врага” и потому обречен Аду, которым становится его память. Согласно одной из суфийских притч, величайшей мукой Иблиса после падения становится сама память о том, что когда-то он мог зреть лик Возлюбленного им Бога, который теперь для него навсегда сокрыт.
Открытка из КашмираПосвящается Павану Шагалу
Кашмир в моем почтовом ящике,
отливающий глянцем, 13х18.
Что ж, мне всегда нравились миниатюрность и глянец,
Гималаи, высотою полтора сантиметра, умещающиеся на ладони.
Вот он — мой дом. Вряд ли он будет
ближе, чем в это мгновенье. Вернись я туда,
краски поблекнут, воды реки
предстанут мутным потоком,
без отблесков ультрамарина. Моя любовь —
как передержанный снимок.
Моя память: огромный, размытый
негатив,
черно-белый, все еще
не проявленный.
ПРОЩАНИЕ
Патриции О’Нил
Где и когда я потерял твой след?
Сеющие опустошение кричат о мире.
Когда ты уехала, все было кончено, камни погребены:
Беззащитным оружие не пристало.
Когда горный тур трется о скалы, кто станет
Сбирать его шерсть с каменистых отрогов на пряжу?
О Ткач, полотно Твое гладко, но кто же
взвесит руно на весах справедливых?
Сеющие опустошение кричат о мире.
Что за ангелы ночью застыли на страже у врат Эдемских?
Память, гончая сука, готова бежать по следу.
Фары армейских конвоев, ночь напролет через город ползущих,
как караван сквозь пустыню, — всю зиму, из ночи в ночь, время остановилось,
запах солярки и мятой травы.
Разве спросишь пришедших: “С этим миром покончено?”
В водах озера храм с мечетью застыли — отразившись — в объятьях
друг друга.
Готова ли ты их осыпать шафрановой взвесью — столетья спустя,
в той стране, где я не смог оторвать от себя твою тень?
В той стране, куда мы уходили в ночи, неся двери домов пред собою,
чтобы в дом не забрались воры.
А дети несли в руках окна — чтобы видеть.
Ты шла вместе со всеми, в коридоре огней.
Когда выключен свет — можно ли не порезаться об осколки?
Я потерял твой след.
Когда-то я был тебе нужен. Ты жаждала видеть во мне совершенство.
В разлуке ты отточила мой образ. Я стал Врагом.
Жизнь превращается в память, чтоб в ней затеряться.
Я — все утраты твои. Ты не можешь простить мне.
Я — все потери твои. Твой прекрасный враг.
Воспоминанья, твои и мои, здесь сольются.
По адской реке я проплывал через сад Эдемский —
фатоватый призрак, укрытый ночью.
По адской реке, в лодочке сердца: волны, как из фарфора,
ночь тиха. Лодочка-лотос:
я плыл — на вянущем цветке лотоса — в направлении нежного бриза,
может, хотя бы у ветра есть ко мне жалость.
Если бы только ты могла быть моей —
что тогда невозможно было бы в мире?
Я — все утраты твои. Ты меня не простишь, никогда.
Память идет по следам, будто гончая сука.
Я не знаю вины за собой. Непрощенный.
Сокровенная боль, о которой не скажешь.
Нет ничего, что нельзя бы простить. Не простишь.
Если бы только была ты моей,
Что бы тогда невозможно было бы в мире?
Перевод А. Нестерова
ГАЗЕЛЛАТомные руки, что я любил близ Шалимара
Лоренс Хоуп
Где ты теперь? Кто вкушает яд твоих чар сей ночью?
Будет в разлуке с тобою он мучим худшей из кар сей ночью.
Томные руки в садах Шалимара ласкали меня:
Кто, возносясь к небесам, примет от вас удар сей ночью?
Все эти “ткани Кашмира” — “прекрасной сделать Меня” —
Как — сказать — “россыпь алмазов” — “Мне в дар” — сей ночью?
Я прошу небеса: хочет в келью от Веры беглец, —
Пусть ворота тюрьмы отомкнет ключарь сей ночью.
Рядом с женщиной, видной в окне, встают палачи.
Проклят будь, Илия! Иезавели — алтарь сей ночью!
Боже, — вопили идолы, — неверного лишь мы обратим,
О, не обрушь на нас Твой гнев, как пожар, сей ночью.
Уксусом стало одиночества Божье вино?
Ржавчина льется в Колодец Святой, поивший Агарь, сей ночью.
В жиловатом капище сердца все кумиры повержены в прах.
Не отзвонит по ним в шафран облаченный звонарь сей ночью.
Пламя исторг изо льда он во имя милосердья Небес,
Во имя Бога — отверсты врата: Ад источает жар сей ночью.
И я, Шахид, уцелел затем, чтобы сказать тебе —
Бог рыдает в моих объятьях. Зови меня Измаил — как встарь — сей ночью.