Перевод С. Силаковой
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 1, 2003
Вcпоминая Варадеро
Неделя за неделей, месяц за месяцем с неба беспрерывно лилась вода, и Элой добросовестно истреблял очумевших от дождя пальмовых жучков, москитов и мошек, которые, сшибая друг друга, выпархивали из луж и тут же устремлялись в дебри медных кудрей на голове Мирты. Элой уже два месяца верно служил Мирте в обмен на обломки прошлого. Он жаждал узнать все что можно о крытых золотом городах родного зачарованного острова — местах столь легендарных и священных, что его тетка вообще не желала о них говорить.
— Живее! Они меня с ума сейчас сведут. Живее! Да шевелись же, или ты совсем слабосильный? Живее меня обмахивай. Сходи в ванную и возьми там в шкафу страусовое перо. Может быть, поможет. Но смотри, поосторожнее с ним обращайся. Это все, что у меня осталось от матери.
Вечера с Миртой начались еще до потопа. Как-то раз Элой складывал выстиранную теткой одежду — она брала стирку на дом — и печалился, что из тетки слова не выжмешь. Утомившись, он приник ухом к стене, отделявшей их половину дома от соседской. И страшно изумился, услышав спор — спор между Миртой и радио:
— Ну сколько можно врать, не понимаю. Каждый ребенок знает, что Варадеро был самым красивым пляжем мало что на свете — во всей вселенной! Вода без конца меняла цвет, песок был на ощупь как детская присыпка, ветер дул только теплый, но никогда не обжигал. А вы смеете говорить, что Канкун с Санибелом лучше и красивее. Брехня! Коммунисты! И всё долдонят, долдонят. Один бы раз сказали, и ладно. Я от вас умом тронусь. Взяла бы да выключила вашу передачу, только вы знаете, что я жду последнего хита Хулио с Херманом Гарсией. Но терпение у меня вот-вот лопнет! Клянусь могилой моей мамочки, вы мне надоели. Вы у меня навек замолчите. Брехуны! Сами напросились.
Элой услышал, как что-то с грохотом разбилось; поддавшись любопытству, он незаметно выскользнул на улицу и постучался в дверь Мирты. Та открывать не стала, а просто кряхтя высунулась в кухонное окно и испустила панический вопль:
— Вам чего? — Она боялась насильников или, что еще хуже, инспекторов, которые взимают долги по “Мастеркард”. — Она в Диснейленде в Орландо. Очень, очень далеко уехала, — выпалила Мирта, от волнения даже не узнав соседского мальчика, племянника прачки.
Когда Элой растолковал ей, кто он такой, Мирта отперла дверь и, не очень понимая, зачем он пожаловал, протянула ему пригоршню оставшихся от Хэллоуина леденцов. После этой первой встречи у Элоя возникла потребность беседовать с ней каждый вечер, когда он приходил из школы, а Мирта возвращалась после утомительного рабочего дня на фабрике. Вскоре Мирта совсем заморочила ему голову колдовской мешаниной своих воспоминаний.
— Да, правда, вода вечно меняла цвет, как в калейдоскопе. Едва ветер менял направление, сразу менялась и вода. При штормовом становилась темно-фиолетовая, а в штиль — зеленая, как Ирландия.
— Что такое Ирландия?
— Мыло-дезодорант. Не важно. Наш океан был такой сладкий, что даже Аристотель — очень культурный джентльмен, только здесь он лечить людей не может, ему лицензию не дают, — когда попробовал одну каплю нашей воды, сразу забросил всю свою ученость и начал миловаться с Лопедавегой. Лопедавегой звали великаншу негритянку, которая торговала фигурками из резных кокосов. Они изображали Марию Магдалину, но с лицом самой Лопедавеги. Лица она лепила из хлебного мякиша.
— А песок? Он был как в Клируотере?
— Шутишь?!! На всех пляжах Кубы песок был сделан из толченого серебра. Правда, на Варадеро к нему еще примешивали брильянтовую пыль. И был он точно еще мельче, чем детская присыпка “Менненс”, ну, такая, с ребеночком в бутоне розы. Я тебе скажу одну вещь, которой тебе еще никто не говорил, и ты станешь особым человеком, потому что это знают только избранные. Готов?
— Да, мэм.
— Солнце вставало на севере и заходило на юге.
И так дни растянулись до недель, а недели — до месяцев, и каждый вечер, как только смеркалось, Элой приходил благоговейно слушать Мирту. Далеко не сразу, но все же до нее дошло, что слова ее действуют на мальчишку как наркотик. Тогда она решила облегчить себе жизнь и впредь выменивать воспоминания на его практическую помощь. Она посылала Элоя в “Бакалею Пепе” за бутылкой “Севен-ап” или в аптеку Кабреры покупать без рецепта либриум или бенадрил для облегчения постоянного зуда, мучившего ее с тех самых пор, когда у нее впервые начались месячные.
Как-то вечером Элой под проливным дождем добежал до двери Мирты и, как всегда, вытер о коврик заляпанные грязью ботинки. Вместо приветствия Мирта сунула ему список поручений: купить баночку крема “Белла Аурора”; сходить к букмекеру Гвоздю и поставить пять долларов на 5-9-80[1]; зайти в банк и сказать им, что они неправильно заполнили мою чековую книжку, что мое имя — мисс Мирта Мария Вергара, а не миссис Миртл Верга; и заполнить бумаги на страховку — ничего в них не понимаю. Пока Элой читал список, Мирта сулила ему новые рассказы из своего, кажется, неисчерпаемого запаса. Вдруг Мирта чихнула, и Элой поспешил вытереть ей нос.
— Спасибо, детка. Ты вылитый святой архангел Гавриил, ведь ты красивее всех остальных ангелов, вместе взятых. А теперь иди выбей еще разок диванную подушку, она все равно грязная, а потом поди в мою комнату и пропылесось как следует… а ветерки дули только теплые, но никогда не обжигали, и крем от загара нам не требовался, потому что ветер имел свойства алоэ и даже прочищал нос, одновременно увлажняя кожу. А теперь я тебе скажу очень важную вещь. Я за всем наблюдала с террасы. Оттуда открывался лучший вид на пляж. Да и мать мне никогда не разрешала спускаться на пляж, говорила, я испачкаюсь, если буду водиться со всякой шелупонью. Помню, иногда, когда гремел гром, Лопедавега раздевалась и — ее огромные груди так и приплясывали в воздухе — раскидывала руки наподобие распятого мученика, и кричала: “Мария Магдалина, Пресвятая Дева. Упаси нас от грома и молнии”. Тогда гром умолкал, и приходила мать, и закрывала мне глаза рукой, чтобы я не видела голую Лопедавегу.
— Элой, Элой, ты здесь? В бейсбол играть будешь? Выходи.
— Не могу. Занят. Мисс Мирта, вы мне не расскажете еще что-нибудь? Спорим, мои друзья и имени такого не слышали — Лопедавега.
— По пляжу гуляли гигантские пингвины и белые тюлени…
— Извините, мисс Мирта. Кажется, меня тетя зовет. Я пойду, ладно? Надо ей помочь.
— Останься еще на немножко, а я тебе расскажу о Фоки, тюлене с изумрудными глазами. Останься, а?
— Ладно, только совсем ненадолго.
— Но сначала выдави эти угри у меня на спине, хорошо? И вот эти прыщики тоже, очень уж зудят. Помоги, а то я их сама не вижу.
Пока Элой проводил косметические процедуры, Мирта, сама недоумевая почему, чувствовала, что с каждым выдавленным угрем, с каждым лопнувшим прыщиком по ее телу разливается блаженство.
— … а белые тюлени приплыли из-за мыса Горн только потому, что прослышали про прелесть Варадеро, самого красивого пляжа на свете. Когда они добрались туда, то совсем спятили от сотни водопадов, которые окружали пляж, стали кататься на волнах, играть с купальщиками, нырять за рыбкой и жемчугом в обмен на бананы и папайи, помажь-ка мне спину борной кислотой и еще возьми влажное полотенце и положи точно на лопатку, а заодно разотри бедро “Бен-Геем”, что-то оно ноет.
— Знаете, мэм, мне правда пора идти. Тетя зовет, я должен ей помочь сложить простыни, а потом сделать уроки, а то в прошлом году я провалился по всем предметам за седьмой класс.
— Пока ты еще здесь, вымой-ка меня, ладно? Я так устала на фабрике от всех этих сверхурочных, что даже мыло из рук валится. Маленький-маленький душ, хорошо?
— Но, мисс Мирта…
— Миленький, пожалуйста. Будь хорошим мальчиком. Хочешь, я тебе стану даже не матерью, а кем-то поважнее. Перестань дурить и достань губку, мыло “Авокадо” и одеколон. Из шкафа.
— Хорошо, мисс Мирта, но расскажите мне побольше. Побольше. Вы что-нибудь знаете про ферму моей тети-книгочейки, где вместо ворот была радуга?
Мирта могла думать только о том, как Элой будет ее мыть, о сладостных прикосновениях его рук; она задрожала, сообразив, что ей придется повернуться к нему лицом, чтобы достать висящее на двери полотенце. При одной мысли об этом у нее потекли слюнки — буквально, прямо по подбородку. Пока Мирта раздевалась, чтобы нырнуть в свою исцарапанную ванну, Элой принялся намыливать губку, не подозревая, что много лет спустя будет запрещать своей жене пользоваться губкой для мытья посуды, не говоря уж о купании детей. С этой странной губкофобией он проживет всю жизнь, и даже доктор Кинг не сможет излечить эту болезнь никакими зельями, бальзамами и заговорами. Элой подошел к ванне и опять начал выпрашивать у Мирты истории о давнем прошлом.
— На пляже Варадеро я познакомилась с моим единственным женихом. Это было через неделю после бури 1943 года, за два дня до моего пятнадцатилетия. Он загорал, но так и не догадался, что я его возлюбленная. Я хранила нашу любовь в самом заветном уголке души. Волосы у него были как черное дерево, вроде твоих, но волнистее, и, когда я сюда переехала, три раза в неделю посылала ему любовные письма в бутылках. Я всегда писала одно и то же: “Я тебя люблю. Твоя навеки, М. В.”… М. В. — это я, Мирта Вергара… а ветерки были теплые…чуть правее, там, справа намыль… но ветерки никогда не обжигали, и крем от загара нам не требовался, и белые тюлени весело играли с купальщиками, кувырком скатывались по водопадам, окружавшим Варадеро, а дождь если и шел, то был он из патоки и риса, хочешь поесть — открой рот и ешь на здоровье, а хочешь еще — просто скажи: “Морские создания, я голодна”, и рыбы с моллюсками прыгали из воды тебе на сковородку, а песок был мягкий, как детская присыпка, а ветерки были теплые, но…
— Мисс Мирта, о ветерках и песке вы уже говорили, —обиженно оборвал ее Элой и, выудив губку из ванны, вытер ей пот со лба. — Я устал, мисс Мирта, я устал, — повторял он.
Мирта впервые сообразила, что колодец воспоминаний, который она нещадно опустошала, вот-вот иссякнет — и как раз в тот момент, когда ее кожа срочно нуждается в прикосновениях всех этих великолепных кораллов, что отдали свою жизнь за ее счастье, за то, чтобы их скелетики превратились в эту восхитительную губку.
— Да, детка, и тут еще намыль, — произнесла Мирта и тут же повернулась, улыбаясь, как старая крольчиха, демонстрируя два своих вымени, провисшие под тяжестью девственности чуть ли не до ее рыжеватого лобка. Но Элой, впервые поглядев на нее без интереса, лишь повторил:
— Расскажите мне побольше! А перестанете, так и я перестану.
Мирта, всполошившись, попыталась вновь обворожить его своими почти иссякшими воспоминаниями.
— Тогда приплыли белые тюлени, а с ними певцы йодлей[2], выделывая голосом свои йо-йо-и-и-ип. На пляже певцов встречали женщины в соломенных юбках, они без передышки виляли бедрами и играли на укулеле[3], а сами пели: “Ууха, ууха, трум-трум, ууха, ууха, трум-трум”. А у мужчин были широкие бронзовые плечи, и они все время дудели в громадные такие морские раковины. Дудели они, чтобы убложить вулкан, который величественно вздымался поодаль и выпускал облачко дыма в знак благодарности за музыку раковин, которая ему так нравились. Вулкан назывался “PandeMatanzas”, Хлеб-Убийца[4]. Его так прозвали потому, что с его вершины бросилось очень много булочников. Кокосовые фигурки Лопедавеги с хлебными лицами вселяли в булочников безумную любовь: они жаждали овладеть необъятной девой, которая не допускала их к своему телу. Между морем и лагуной была гора, вся покрытая снегом. Мама, убравшись у сеньоры Нелии, плавала к горе, чтобы набрать снега и приготовить себе ромовое мороженое. Она умерла, вспоминая эту гору и шепча имя моего отца. Он был страшно богатый венецианский купец, я его никогда в жизни не видела, и… а-ах, а-а-ах.
— Что с вами, мэм? Что с вами, мисс Мирта? Вы вспотели! Вам плохо? Может, тетю позвать?
— Ничего страшного. Просто я очень волнуюсь, когда вспоминаю столько красивых воспоминаний. Но ты, пожалуйста, пожалуйста, три мне спину, не переставай, теперь чуточку левее… пожалуйста.
— Но, мисс Мирта, я очень устал, и тетя…
— Я тебе еще много всего расскажу, любовь моя. Столько всего расскажу… а когда приезжал гость, женщины вешали ему на шею лей[5] и шептали на ухо: “Тиаре, тиаре хаере май, хаере май”, — и еще безумнее вращали бедрами, и вели его в райский отель, весь из слоновой кости, золота и кораллов, а назывался он “Эль Оазис”. Там женщины снимали юбки, и из одежды на них оставались только гибискусы[6] в волосах, и ныряли в морскую пену, чтобы отнести бананы тюленям, певцам йодлей и пингвинам. Потри мне еще спину, ну пожалуйста, не переставай, и я расскажу тебе, как белые тюлени выходили на пляж и ели у нас с ладоней, и как мама увязалась за сеньорой Нелией, когда та уехала в Майами, и мама обняла каждую комнату в доме и сказала им, что любила их больше, чем кровную родню, и выдернула на память страусовое перо из шляпки, которую сеньора забыла в своей спальне на кровати, и песок был мельче детской присыпки, а кожа покрывалась загаром от одного дуновения ветра, а вода была — сплошной “Техниколор”, и Аристотель с Лопедавегой боролись голые на песке. Вообще-то ты можешь остаться и поспать тут у меня, хочешь?
Элой не отвечал. Мирта вылезла из ванны, готовая, если понадобится, насильно оставить его у себя. И тут целая туча пальмовых жучков облепила ее тело, не хуже халата прикрыв наготу. На этот раз Элой даже не пытался отогнать полчища мошек, забивающихся ей в ноздри. Смертельно усталый, он взял складной стул и уселся, молча разглядывая и слушая Мирту — а та, срываясь на дикий визг, сообщила, что его мать была гулящая, что его тетки спали вместе с дядей в одной постели, что его отца посадили, потому что он торговец наркотиками и рогач несчастный, а сам Элой, ко всему прочему, неблагодарный мальчишка — если бы не она, он так бы ничего о прошлом и не узнал.
Недоумевающий Элой опять вытер губкой, которую все еще держал в руках, свое потное лицо. У Мирты, неправильно истолковавшей его жест, вновь потекли слюнки. Встав на колени, она сказала ему, что будет без передышки рассказывать ему о прошлом и о пляже, что он все еще очень многого не знает, например о своей тете-книгочейке (так Элой называл свою вторую тетю), у которой были яхта из серебра и ферма из радуги, о поющих пальмах и королеве ящериц. Она умоляла его остаться, обещала купить его тете сушилку для белья, а отца устроить на хорошую работу.
Элой только улыбнулся, поглаживая правой рукой персиковый пушок над верхней губой, а левой — пряча за спиной губку, и кивнул. А затем протянул вполголоса:
— Расскажи мне побольше, Мирта. Расскажи мне побольше, крошка.
Чудо на углу восьмой и Двенадцатой
Значит, так: идем это мы с Маноло назад к перекрестку Восьмой и Двенадцатой[7] — а ходили мы в “Бакалею Пепе”, надо было кой-чего взять для внуков, они к нам по воскресеньям приезжают. Знаю-знаю, что вы подумали, но эта тележка — моя, покупная. Я не воровка, чтобы тележки из супермаркета красть. И вот веду я моего Манни, а сама все думаю, до чего же нам тяжко стало жить после того, как он зажег нашу старую керосинку и ослеп. Я его предупреждала: “Не зажигай!” — но он у меня упрямый. Кофейку выпьете? Это вам не американский кофе. Не эта ихняя водичка. В общем, керосинка взорвалась прямо у него перед носом, и мой бедный Манни чуть ли не месяц прикидывался, будто глаза у него все равно видят, даже за руль сел и снес крыльцо мистера Ольсена. Еще хорошо, мистер Ольсен тогда отдыхал в Джорджии и не узнал, что это был Манни. В общем, невеселая была у нас тогда жизнь: не было счастья, а несчастье помогать не желало.
И вот идем мы, а дело-то было в Страстную пятницу. Погодите, кажется, с кухни паленым тянет. Манни, это ты, сердечко мое? Что это он на кухне делает, а? На той неделе запалил все горелки — чуть дом не сжег. Теперь-то он опять видит, но его хлебом не корми — дай прикинуться слепым. Наверно, любит, чтоб с ним нянчились. Я о нем всегда пеклась, он в этом доме как король. Значит, идем мы по Восьмой, а день-то праздничный — Страстная пятница. Время — без четверти шесть или около того: уже стемнело, и ветер поднялся. Иду я, молюсь Пресвятой Деве; просто так, от нечего делать, любуюсь деревьями — там такое здоровое дерево манго растет — и тут замечаю: рядом с манго, у ограды, кокколоба мистера Ольсена плачет. То есть она, конечно, не плакала, но из веток у нее сочилась смола. Тут вдруг меня осенило, я помогла Манни перепрыгнуть через ограду и перепрыгнула сама. Честно сказать, не так-то легко это нам далось — его причиндалы застряли между прутьями, пришлось отцеплять. Помню, он еще орал: “Барбарита, от него все равно толку нет. Оборви его, пусть тут останется”.
Я сразу к дереву, смолы набрала и натерла моему Манни его бедненькие незрячие глазки. Поначалу он меня ругал в хвост и в гриву, а потом упал на колени, поднял руки и завопил: “Coňo[8], я прозрел. Барбарита, я прозрел!” Я подумала, он шутки шутит, и спрашиваю: “Какого цвета на мне блузка?” А он говорит: “Красная с белым и с синим”. Это меня не убедило, и я ему другой вопрос задала: какого цвета, говорю, твои ботинки? А он ухмыльнулся и говорит: “Синие кроссовки”. Я скорей тоже на колени и стала колотить себя в грудь и благодарить Пресвятую, но тут вышел мистер Ольсен с дробовиком и пригрозил нас перестрелять за вторжение в частные владения. Я пробовала ему объяснить, что тут вышло, но разве его проймешь.
В общем, пришлось откупиться от него пачкой жвачки. Сами знаете, американцы от жвачки и всяких таких штук без ума. И он нас отпустил, только все кричал, что от этих паршивых иностранцев его один только Супермен спасет, больше никто. Пока он кричал, я пыталась набрать еще немножко святой смолы — вдруг к Манни болезнь вернется, — но он заметил, сунул мне дуло ружья прямо под нос и говорит: “Леди, положите эту смолу, где она была…. Ах ты… ты… мартышка тропическая… я сейчас тебе голову снесу”.
Хоть мистер Ольсен и нагнал на нас страху, но мы очень благодарны за прозрение Манни и теперь каждый день без четверти шесть ходим молиться. Останавливаемся на той стороне улицы, напротив дерева, а мистер Ольсен, вот ведь бдительный старый хрен, держит нас на мушке. Извините-ка, минуточку. Манни, это ты, сердечко мое? Точно, он. Каждый раз, когда ходит в туалет, жмурится, точно слепой, и промахивается. Вечно за ним подтираю. Вы уж будьте так добры, поклянитесь на гробу вашей покойной матери, что всем, кого знаете, расскажете об этом божественном чуде: пусть неверующие уверуют. Только насчет того самого, про причиндалы Манни, не распространяйтесь, ладно? — это я только вам.
ВНИМАНИЕ. ПОЖАЛУЙСТА, ВНИМАНИЕ. ВАЖНОЕ СООБЩЕНИЕ. ПОЖАЛУЙСТА, ПЕРЕСТАНЬТЕ ЗДЕСЬ ТОЛПИТЬСЯ И РАЗОЙДИТЕСЬ ПО ДОМАМ. ИДИТЕ CASA! ПО ПРИКАЗУ ПОЛИЦЕЙСКОГО УПРАВЛЕНИЯ ЭТОТ УЧАСТОК БУДЕТ ОЦЕПЛЕН. PORFAVOR, РАСХОДИТЕСЬ НЕМЕДЛЕННО. PRONTO!
Ишь ты, вертолет-то какой здоровенный! Мэм, я бы попросила! Мэм, я бы попросила, не напирайте. Вы меня совсем задавили. Прошу вас, не напирайте, или не видите — у меня больной ребенок на руках! Кто меня за задницу щиплет? Мима-а-а, ты где-е-е? Пресвятая Дева всемилостивая, эй-эй, джентльмен в зеленой рубашке, дайте пройти! Позвольте, пожалуйста. Дудки, милочка. Я отсюда никуда не двинусь. Я первый увидел. Все вон, убирайтесь вон, вон! Это частное владение, эль владение привадо. Хот-доги! Хот-доги! А вот кому хот-доги и билеты на петушиный бой! Ох, мое дерево! Ох, Джулия, видела бы ты, что они творят с моей кокколобой. Милое мое красивое деревце! Кто меня щиплет? Какой козел щиплет меня за задницу? Пресвятая Дева Защитница, пиво холодное, “Будвайзер” со льда, налетай! Отвали, это мой чинарик! Ой-ё! Только тронь еще мое дерево — убью на месте! Заткнись, дедуля. Лоис, Лоис, звони в полицию! Еще чего. Да тут не соскучишься, olй! Клянусь моим малышом, я все-все своими глазами видела, из окна, из ванной! Она толкала тележку с мужчиной. С безногим. Смотрю: перепрыгнула через изгородь, чего-то набрала с дерева, помазала ему культи, и тут же, на моих глазах, у него проклюнулись новые ноги. Клянусь могилой матери, я все видела из ванной! Потому сюда и пришла. Говоришь английский? Да, немного. Что говорит полиция из вертолета? Сказали, к нам вот-вот снизойдет Пресвятая Дева. А им почем знать? Парень, это ж гринго, они всё знают. Господи, только бы связаться с Суперменом, но рация — в часах, зачем я только часы дома оставил… Кто закажет маленькую пиццу и кружку “Буда”, тому подарок — освященная открытка “Папа Римский благословляет священное дерево”. “Кока-кола” и не только, нюхайте… извиняюсь, пейте без отрыва от очереди. Ну давай же, Манни, намажь на свою пипиську капельку смолы — вдруг излечится! Ради меня, Манни. Хорошо, Барбарита, но только самую капельку! Пустите поближе, у меня артрит. Конни, не зевай, откалупнули себе кусочек. Чтобы Билли налево не ходил. Сейчас я распечатаю конверт, и мы узнаем имя Ее Величества победительницы фестиваля “Королева CalleOcho[9]”! Итак, это Лави Мартинес, студентка школы фотомоделей. Эй, что ж ты целую ветку ломаешь! Заткнись, viejo[10]. О, о тебе-е-е, страна моя-а-а, свободы, радости земля-а-а…[11] И тут у него отросли две ноги и одна рука. Владычица наша премилосердная спускается. Летит, летит — головой вниз и прямо на дерево! Какой козел меня щиплет? Ой, Манни, прямо не верится. Такой большой и твердый!!!