Фрагменты книги. Перевод Анны Анненковой
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 1, 2003
Выходцы из Азии составляют самую большую и быстро растущую группу эмигрантов в США. Несмотря на то, что они представляют множество разных стран и национальностей: Китай, Японию, Корею, Вьетнам, Индию, Филиппины и др., — на новой родине их воспринимают как некую расовую общность. Сами они, конечно, остро сознают свою этническую особость, да и для каждого человека важнее всего его собственная история и история его семьи. И все же азиатоамериканцев многое объединяет. Чтобы составить общую картину, американский антрополог Джоан Фон Джин Ли проинтервьюировала множество выходцев из Азии — людей разного возраста, национальности, профессии, социального статуса, и больше всего ее поразило, как сильно определяется самоощущение и самосознание этих людей влиянием того нового, большого общества, в котором они живут, — кто давно, а кто недавно. Ниже мы приводим ряд интервью из ее книги “Азиатоамериканцы”.
ЧТО ЗНАЧИТ ВЫРАСТИ В МИССИСИПИ
[Сэму Сью за тридцать. Он китаец, родившийся и выросший в штате Миссисипи. О своем детстве рассказывает с горечью. В настоящее время работает юристом в Нью-Йорке].
ДЕТСТВО
В фильме “Миссисипи в огне”[1] есть сцена с двумя фонтанами. Один — разбитый, с отколотыми краями и едва сочащейся водой. Другой — новенький и сверкающий. К тому, что получше, подходит белый парень, а к старому — чернокожий малыш. Помнится, когда я смотрел, я спросил себя: “Если бы ты был там, из какого фонтана ты бы напился?”
Вспоминаю, как ребенком ходил в театр и никогда не знал, куда сесть. В те времена чернокожих изолировали. Цветные должны были сидеть наверху, а белые — внизу. Я не знал, куда сесть, поэтому садился с белыми, и никто мне ничего не говорил. Все время, пока я рос, я то и дело сталкивался с подобными проблемами. Это был очень болезненный опыт.
Скорее всего, меня считали чужаком и белые, и черные, хотя общаться мне легче было с черными. Но настоящих друзей в детстве у меня не было. Я ни с кем не ощущал ничего общего. Нас словно разделял невидимый барьер. Большую часть времени я проводил в семье — у меня было два старших брата и старшая сестра.
Я жил в городе, который назывался Кларксдейл. В середине 60-х там было двадцать-тридцать тысяч жителей и где-то сорок или пятьдесят китайских семей. Довольно много. Обыкновенно они устраивали китайские вечеринки и собрания, и самое забавное, что все они приехали из одной и той же деревни или, может, района.
Китайская церковь представляла собой скорее общественную, чем религиозную, организацию, а я всегда ненавидел собрания. Вообще, я стеснялся того, что я китаец. Думаю, что то же самое переживают многие американцы китайского происхождения — и на Восточном, и на Западном побережье… И думаю, многие себя ненавидят, потому что к этому их склоняет общество, культура, обстоятельства. Я терпеть не мог ходить на эти китайские вечеринки. К тому же ни одной китайской девушке нельзя назначить свидание, потому что все они приходятся тебе кузинами.
Мне повезло: в моей школе учились в основном белые, потому что наш магазин находился в центре города и школа была через дорогу. Но большинство китайских семей жили в “черных” районах, поэтому их дети ходили в школы для “черных”, где происходили довольно серьезные стычки с местными подростками. Чернокожие сильно недолюбливали китайцев из-за того, что некоторые торговцы-китайцы обирали черных — такова была сама система предоставления кредита черным фермерам: с них взимали завышенные пени за просроченные платежи, а иногда заставляли платить за то, чего они не покупали.
С девушками я совсем не встречался, пока учился в школе. Это было просто нереально. Помню, как бывало неприятно, когда я предлагал белым девушкам встретиться, а они мямлили в ответ, что как раз сегодня вечером заняты, но я-то понимал что к чему. Моему двоюродному брату, например, пришлось отправиться на выпускной бал с двоюродной сестрой. Для меня это было неприемлемо, поэтому я и вовсе не пошел на выпускной вечер… Интересно, что мне никогда не приходило в голову пригласить черную девушку. Не думаю, что из-за расизма, просто у меня не было с ними ничего общего. Да и в то время, даже если к тебе не относились как к белому, все равно встречаться с белым выглядело как бы продвижением на верх — вот какие тогда были нравы. Думаю, китайским женщинам было еще сложнее. Считалось нормальным, что мужчина-китаец встречается с не-китаянкой, но китаянка не могла появиться на людях ни с кем, кроме китайца. Отчасти потому, что азиатских женщин считают экзотичными и покорными, и это стало стереотипом.
Для северян южный акцент — знак того, что ты расист, тупица и деревенщина, независимо от того, каков ты на самом деле. И я решил, что буду говорить по-другому. Если вы поговорите с моим братом, то сразу определите, что он с Юга. А обо мне, помню, покупатели говорили моему отцу: “Ваш сын разговаривает, как настоящий янки”. Думаю, у меня в речи сохранялась южная протяжность, но не слишком. Кроме того, я сознательно подражал северному произношению — до того чувствовал себя чужим среди южан. Возможно, эта глубочайшая отчужденность у меня с детства. Я всегда читал “Таймс”. Смотрел по телевизору все подряд, вырос на “Деревенских парнях”[2] — телевидение и радио связывали меня с цивилизацией. Обычно я слонялся, дожидаясь восьми часов вечера, когда можно было поймать чикагскую или даже нью-йоркскую станцию. Для меня это было чем-то вроде радио “Свободная Европа”.
СЕМЬЯ
В детстве образцом для подражания был для меня старший брат, потому что он готовился поступать в колледж, еще когда я учился в средней школе. Он одинаково свободно владел двумя языками и служил своеобразным мостиком между Китаем и Америкой.
Он поступил в университет Миссисипи и был первым китайцем в общежитии, которого приняли в сообщество, целиком состоявшее из белых. Он служил также в РОТК[3]. По иронии судьбы обучал чиновников американского правительства, при том, что всего через несколько лет спустя у них с отцом отобрали гражданство. Он стал настоящим американцем, насколько это вообще возможно, но этот случай раскрыл ему глаза на вещи. Лишение гражданства означало, что его могут выслать из страны, и им с отцом пришлось добиваться восстановления в правах и снова подавать на гражданство — вновь сдавать экзамен. Так что их натурализовали дважды. Одно время нелегалы, прибывавшие в страну, могли, не опасаясь дурных последствий, сделать официальное признание4. Многие китайцы так и поступали, и все было в порядке. Но как только мой отец признался, его тут же пригвоздили к позорному столбу. Он прибыл в Соединенные Штаты нелегально в 30-е годы, а позже привез из Китая мою мать и старшего брата. Правительство лишило его гражданства на том основании, что он приехал по фальшивым документам. У него отняли гражданство в 1965 году. Это означало: то, что правительство дает, оно может забрать назад. Сью — не настоящая моя фамилия; наверное, настоящая — Чжу.
СЕМЕЙНЫЙ МАГАЗИН
Отец сказал, что приехал в Миссисипи, потому что сюда приехало большинство китайцев из его деревни. Мы, подобно другим китайцам в Миссисипи, держали бакалейный магазинчик. Здесь было все, начиная от ружейной дроби и кончая свежим мясом, кукурузной сечкой и мелкими отрубями (сечкой кормили цыплят, а отрубями — свиней).
Отец обычно открывал лавку около половины десятого утра и закрывал в десять вечера. Мы ели после закрытия магазина. Вся семья работала в магазине семь дней в неделю. Только на Рождество мы закрывались на полдня. Магазин не закрылся даже в день свадьбы моего брата. Я не хотел ехать во Флориду на свадьбу брата, остался дома и дал тем самым возможность поехать отцу.
Наш район был в основном сельскохозяйственный, и многие китайцы тут неплохо зарабатывали. Они вполне соответствовали местной экономической ситуации — их клиентура состояла преимущественно из чернокожих сельхозрабочих. Думаю, черные фермеры не смогли бы брать товары в кредит у белых хозяев магазинов… Помню, отец годами вел учет задолженностей. Как и многие другие китайцы.
Наш магазин был местом встречи; люди, как правило, собирались по пятницам, в день получки. Обычно здесь околачивались черные посетители: пили пиво, закусывали сандвичами. Все было забито простым людом.
Отцу некогда было мной заниматься, и я подолгу болтал с посетителями. Обычно мы перешучивались. Я спрашивал их: “Почему ваша кожа стала такой черной?” И они рассказывали потехи ради разные истории. “Да это я покатился с крутого склона, и вся грязь, что там была, пристала ко мне, теперь от нее никак не отмоешься”. В детстве я верил всему этому — думал, что черные и впрямь совсем другие. Большинство черных, посещавших наш магазин, жевали табак, так что можно было подумать, что у них даже слюна темнее, чем у белых. И все же в глубине души я чувствовал, что все дело в том, что к разным людям — разное отношение. С одной стороны, мои родители воспринимали как неизбежность то, что им приходится водить дружбу с огромным количеством черных; с другой — они часто высказывались в их адрес как настоящие расисты.
Раньше черные бедняки жили тяжело. Их положение не идет ни в какое сравнение с нынешним, особенно в городах. У многих, например, либо не было водопровода в доме, либо он только-только появился. Отец продавал керосин, потому что люди пользовались керосиновыми лампами. Помню, что для дезинфекции воды использовалась хлорка — ее клали в воду, чтобы убить микробов. Черные находились в самом низу общественной иерархии, очень богатые и родовитые белые были наверху, а китайцы вроде как посредине, но на самом деле мы не вписывались… У китайцев на самом деле не было своего места в обществе. Экономически им было лучше, чем черным, но не удавалось подняться достаточно высоко по общественной лестнице. Думаю, черные смотрели на нас как на евреев. В городе мы занимали то же положение, что и евреи. Все мы были маргиналами с экономической точки зрения. Евреев было совсем немного — их не принимали ни черные, ни белые. Думаю, белые просто не знали, как к нам ко всем относиться.
Купить магазин в Калифорнии или еще где было дорого, а в Миссисипи — дешево, поэтому туда стекалось множество китайцев. Но нельзя забывать, что и там были свои расовые ограничения. Многие китайцы не могли купить недвижимость, а если и покупали, то с большим трудом. Когда отец до конца выплатил закладную за дом, владелец сказал: “И не подумаю передавать вам права на владение”. Кажется, отец вынужден был пригрозить ему судом.
ЖИЛЬЕ
Нам пришлось жить в задней части нашего магазина. Условия были как в общежитии, но мы тогда этого не понимали. Я не обращал внимания, как мы бедны, до тех пор пока не уехал из Миссисипи. Все спали в одной большой комнате. В задней части дома была кухня, которую обычно использовали как склад, так что повсюду стояли коробки. В гостиной сидели на коробках из-под стирального порошка. Так мы жили вплоть до 1970 года, когда решили купить собственный дом. Мы подумывали о покупке дома и в 1966 году, но тогда ничего не получилось, потому что тот дом был рядом с белыми. Однажды перед закрытием магазина раздался звонок, и чей-то голос сказал: “Если вы купите этот дом, мы его сожжем”. От одной китайской семьи мы узнали, что это звонил некий агент по продаже пепси-колы. Многие китайские семьи были настолько возмущены случившимся, что в течение долгого времени бойкотировали пепси-колу. А тот дом мы так и не купили. Мы считали: если нас там не хотят, незачем и выезжать. Жить в доме рядом с белыми было невозможно, и у нас не оставалось выбора. Можно было либо купить дом где-нибудь в другом месте, если нашелся бы владелец, который бы его нам продал, либо купить землю на окраине городе и строиться — многие, в конце концов, так и делали…
РОДИТЕЛИ
Мой отец приехал в Соединенные Штаты в 30-е годы из Хой Пина, района Кантона. Ему тогда было шестнадцать. Он научился английскому от посетителей, в основном от неотесанных деревенских жителей — черных и белых. Школу он не кончил, всего три или четыре класса в Китае… Он очень плохо говорил по-английски, причем на диалекте черного Юга. Его было очень тяжело понять. Я-то отца понимал, но общаться с ним было трудно. Этот разрыв ощущался особенно сильно, когда нужно было обсудить что-то сложное, чего не выразишь на совсем примитивном языке. Мама говорила по-английски хуже всех в семье. Опасность, подстерегающая большинство азиатских семей, состоит в том, что родители все свое время тратят на обеспечение будущего детей, а до их эмоциональных потребностей дело не доходит. Либо родители работают и, значит, отсутствуют, либо они дома, но от усталости не способны вникать в переживания детей.
В жизни китайских семей есть специфическая трудность: в вас воспитывают чувство, будто вы обязаны родителям по гроб жизни — причем не только их, но и вашей. Моя мама умерла в 1977 году, когда я кончал колледж. Я очень мучился из-за отца — он хотел, чтобы после окончания колледжа я работал в магазине. У них с мамой всегда была идея фикс: передать мне магазин, как это ни было глупо. И они знали, что это глупо. В 70-е годы китайские магазины пришли в упадок из-за механизации. Так, например, хлопок раньше собирали вручную, и мы продавали особые кожаные наколенники, чтобы люди, ползая, не стирали себе колени. Но появились хлопкоуборочные машины и большие супермаркеты — для владельцев китайских магазинчиков это было приговором. Ребята моего возраста, ясное дело, не хотели оставаться. Многие предпочли переехать в города, вроде Атланты.
Мой отец удалился от дел в 1978 году. Но за два месяца до официального закрытия магазина моя мать умерла. Для отца это было двойным ударом. Он потерял не только жену, но и привычный образ жизни. Тридцать лет он открывал магазин в девять утра и закрывал в десять вечера семь дней в неделю. Он никогда не путешествовал, просто работал в магазине. Ему казалось, что ничего другого не существует.
Мой отец по-прежнему живет в Миссисипи. Это его жизнь. Он живет там со времен Великой депрессии. Мы, правда, пытались увезти его, но он слишком привязан к месту — не потому, что любит его, а потому, что привык, — он чувствует, что это его дом. Там все еще живут китайцы, хотя очень многие умерли или уехали.
КИТАЕЦ, НЕ ЗНАЮЩИЙ КИТАЙСКОГО
Я не умел пользоваться палочками до тех пор, пока не уехал из Миссисипи, — дома мы никогда ими не ели. Я не имел ни малейшего представления о китайских ресторанах до поступления в колледж. Мое первое посещение китайского ресторана состоялось в Кливленде, штат Огайо. Там, где я рос, не было ни одного.
Я не говорил по-китайски и от этого чувствовал себя скованно, когда заходил в ресторан. Вроде того как если бы вам приходилось все время заказывать одно и то же блюдо, потому что вы только его и знаете. Я страдал от того, что не умею — а должен бы уметь — говорить с теми, на кого так похож. Иногда со мной заговаривали, а я не понимал ни слова.
Я не считаю себя китайцем, нет. Я ощущаю себя азиатоамериканцем. До определенной степени я, конечно, китаец, но не настолько, чтобы чувствовать себя обязанным досконально знать китайскую культуру и традиции. В колледже я был знаком с китаистами и испытывал досаду оттого, что они знали и мой язык, и культуру, но НЕ ПОНИМАЛИ, каково быть китайцем среди белых. Да, они превосходно разбирались в культуре и языке, но в то же время у меня было такое чувство, будто они экспроприировали нашу культуру; и, признаюсь, я до сих пор испытываю собственническое чувство по отношению к азиатским женщинам. Когда я появляюсь на людях, то знаю, что на меня будут смотреть не так, как на других. Не люблю об этом говорить. Дело даже не в политическом статусе. Дело просто в способе восприятия реальности. Не то чтобы я был слишком тонкокожим или зациклился на том, что ко мне относятся как к китайцу, а не как к белому. Но так оно и есть — даже здесь, в Нью-Йорке.
Любой адвокат это знает. Например, мне надо произнести речь перед судьей, а другой парень — белый, свой — тоже участвует в процессе. Для него появиться в зале — это все равно как сказать судье или чиновникам: “Ну как тут у нас делишки?” Но когда вхожу я, проносится нечто вроде: “А это еще кто такой?” Я здесь чужак. У меня такое чувство, будто я зашел в чужой клуб — место, к которому я не имею никакого отношения.
Я никогда не работал в больших фирмах. И никогда не хотел. Это вопрос тактики — по-честному, мне не о чем с ними разговаривать. Там требуется менталитет стопроцентного американца. Сейчас я работаю в небольшой азиатской юридической фирме. Где бы я ни служил с того времени, как получил образование, я всегда работал среди азиатов.
Я не горю желанием учить китайский, хотя он бы мне пригодился и в работе, и в других сферах жизни.
Если я поеду в Китай, то меня сочтут американцем, кем я, собственно, и буду в подобной ситуации. Почти все мои взгляды — даже больше, чем мне бы хотелось — американские. Окажись я в чужой стране, я буду страдать от ностальгии. Если говорить о восприятии культуры и ценностей, я — американец. Но если иметь в виду самоощущение… я по-прежнему азиат или китаец. Я чувствую по-другому. Если вы спросите, что именно я чувствую иначе, я и сказать-то как следует не сумею. Дело не в том, что люди относятся ко мне по-другому. Дело в том, что я сам — другой.
Я уехал из Миссисипи в 1973 году. Там у меня не было будущего. Мне было так плохо, что даже если бы там появилось какое-то подходящее для меня дело, я бы не вернулся — уж очень неприятное чувство осталось у меня от тех мест. Быть китайцем в Миссисипи совершенно бесперспективно.
КУКЛЫ-ЯПОНКИ
[Мери К. — одиннадцатилетняя японка из Нью-Джерси. Дома у нее говорят по-японски. Отец Мери работает в японской фирме в Соединенных Штатах.]
Я родилась в Америке, поэтому мне не нравится, когда люди показывают на меня пальцем и говорят: “Смотрите, японка”. Мне хочется сказать им, что я американка, но они все равно будут спрашивать: “А как сказать по-японски то или это?” Я считаю себя японской американкой.
Мне никогда не рассказывали о борьбе за отмену “несправедливого решения”5, и я не знаю, что это такое. И не знала, что во время Второй мировой войны японцев сажали. В школе мы этого не проходили. Я узнала только в пятом классе. Учитель в американской школе немного рассказывал о войне, и мне стало стыдно, потому что все уставились на меня — неприятно, конечно. У нас есть один мальчик, он спросил, что такое сделали японцы во время войны, но учитель не сказал ничего, что бы мне запомнилось, только что мы бомбили Пёрл-Харбор. Это не очень-то приятно было слышать. Наверное, потому что я японка. И наверное, я и раньше слышала краем уха о лагерях и обо всем таком, но по-настоящему не понимала.
Я никогда не думала: вот вырасту и вернусь в Японию. Мне нравится здесь, мне здесь хорошо. Когда я уезжаю, я скучаю по английскому языку.
По-японски я разговариваю с мамой. Она умеет читать и понимает по-английски, но говорит не очень хорошо. Дома мы обычно пользуемся палочками для еды, если только не едим мясо или что-нибудь такое — тогда берем вилки. Мне больше нравится есть вилкой, потому что, если я неправильно держу палочки, отец всегда делает мне замечания. Иногда мне тяжело справиться с палочками, не то что с вилкой. Больше всего из еды я люблю спагетти. Я могу есть итальянскую еду хоть каждый день. Мы всей семьей играем в разные игры: в карты или, завязав глаза, на нарисованное лицо наклеиваем глаза, уши, нос и рот… В свободное время мы читаем, играем перед домом или смотрим телевизор. Мама просто шьет. Когда у нас каникулы, мы куда-нибудь ездим, например, в Восточную Виргинию, любуемся природой, фотографируем.
У меня есть несколько японских игрушек. Мои любимые — две Барби-японки. У одной — светлые волосы, у другой — темные. Эти куклы поменьше американских, и глаза немножко другие — может, чуть уже. Волосы тоже другие… не вьющиеся, а гладкие, шелковистые. Одну мне купила бабушка, а другую подарил сосед в Японии. У меня нет любимых игрушек. Наверное, эти куклы — самые любимые.
Однажды бабушка прислала мне кимоно, сейчас оно уже мне мало. У мамы тоже есть кимоно красного цвета, но она не знает, куда в нем пойти. Свое кимоно я надевала два раза на Новый год и один раз на Хэллоуин. Вот и все. Оно довольно тяжелое, и я не особенно люблю его. Я ни разу не видела маму в кимоно, хотя у нас есть фотография, где она в кимоно, — наверное, это на ее свадьбе. Дома она не надевает кимоно. Даже в Японии я не видела никого, кто бы носил кимоно, кроме моей прабабушки, но она почти все время дома.
Моя лучшая подруга и большинство моих друзей — американцы. Что касается родителей, я их очень уважаю. Иногда я спорю с ними и просто впадаю в бешенство, но потом все проходит, и я не могу не кинуться снова к ним на шею. Не знаю, есть ли в японском языке слово “уважение”, но для меня оно значит любить и слушаться.
Нужно обязательно выучить японский, потому что бабушка совсем не говорит по-английски. Так что я должна знать японский, чтобы с ней разговаривать. Кроме того, знать два языка — здорово. Некоторые из моих друзей умеют говорить только на одном, а я — на двух, это классно.
ЯПОНСКАЯ ШКОЛА
Я начала учиться в японской школе тогда же, когда пошла в детский сад. Но американская школа мне больше нравится. У меня там собственный шкафчик и много друзей. И учителя веселые. В японской школе учителя строже. Все время спрашивают, с ними нудновато. На занятиях — каждую субботу с девяти до половины первого — они просто говорят по-японски.
Вот по этой книге мы учим новые слова. Иногда мне становится совсем скучно, потому что в субботу мои американские друзья играют, а я должна ходить в школу. Я бы лучше покаталась на велосипеде или поиграла на улице. Одна моя подружка из американской школы тоже по субботам ходила в японскую, но мама перевела ее в другую японскую, где учатся всю неделю: с понедельника по пятницу. А другая подружка уехала в Японию насовсем.
Иногда я спрашиваю себя: “Ну зачем я туда хожу?” Наверное, потому что мама заставляет… Я хорошо отношусь к учителям и в японской, и в американской школе. Не потому что родители велят: они считают, что уважать учителей — само собой разумеется. Родители хотят, чтобы я одинаково старалась в обеих школах, но мама говорит, чтобы я усерднее училась в японской. Она боится, что я могу отстать. Иногда мне до тошноты все надоедает, и весь следующий день я ничего не делаю. Кажется, японский придется учить еще четыре или пять лет. Считается, что к восьмому классу вы должны уже вполне прилично читать и писать. Не скажу, что горю желанием еще так долго там учиться. Но я никогда не говорю маме, что не хочу ходить в японскую школу, потому что она начнет на меня кричать… В японской школе мы записываем домашнее задание на такой специальной бумаге, там есть местечко, где расписываются родители — подтверждают, что ты выполнил домашнюю работу. Кроме того, есть еще список учеников, где — если ты забыл что-нибудь сделать — тебе ставят треугольник, а затем, если наберешь три треугольника, получаешь кружок. Так все добавляется и добавляется, пока не получишь “Х”. Это самая плохая оценка — “Х”…
ЯПОНИЯ
Я три раза была в Японии. В первом классе я приехала туда летом и два месяца ходила в японскую школу, и меня все время спрашивали, как живут в Соединенных Штатах и как у вас говорят это и то… Помню, мне каждый раз становилось плохо, потому что до школы было очень далеко, и так — каждый день. Все казалось таким странным. Приятно было только ходить в бассейн и в спортзал. Что касается учебы, то в Японии программа попроще, так что мне было легко. Но иногда я сбивалась на английский и было довольно-таки трудно переключиться на японский. Я привыкла говорить по-английски, но говорить можно было только с братом. А тогда бабушка не понимала, что мы говорим, и нам приходилось все ей пересказывать по-японски.
Больше всего мне понравилась река у нашего дома и утки, которые каждое утро крякали, чтобы им покрошили хлеба, и мы крошили. Там ужасно много комаров. И еще постели… мне не очень-то понравилось спать на полу на матрасиках, мы не привыкли. А ванны и ванные комнаты… совсем никуда. Ванная вроде этой овальной штуки с дыркой, где нужно сидеть на корточках… нет, не унитаз, а другая штука, которая просто стоит на полу. Это было в такой будочке, пристроенной к дому, и там ползали всякие букашки, так что было неприятно… Такой у моей бабушки дом. Там нет никаких ковров… Но все-таки я чувствую, что я родом из Японии, потому что умею говорить по-японски. Наверное, никто бы не подумал, что я живу в Нортвейле, штат Нью-Джерси, если бы я сама не сказала…
Мама подумывает отправить меня в Японию, потому что боится, что здесь я не выучу как следует японский. Но мне это не по душе. Здесь мне больше нравится. Там у меня и друзей-то по-настоящему нет. Здесь гораздо приятнее, а там уж очень много спрашивают про Америку. Я рассказывала им про школу. Правда, у них там тоже есть “Макдоналдс”. Иногда мы ходили в “Кентукки фрайд чикен” — заказывали цыплят и пирожные.
ОН ОКАЗАЛСЯ НЕ ВРАЧОМ И НЕ ЕВРЕЕМ
[Джоди Санлер Хом двадцать три года; она уже год как замужем за Тони Хомом. Она выросла в Вудмире, Лонг-Айленд.]
Помню, когда мы с Тони только начали встречаться, я не думала, что когда-нибудь выйду за него замуж. Меня воспитали в убеждении, что мой муж должен быть евреем и врачом, вот и все. Ну еще куда ни шло — адвокатом, но врачом, конечно, лучше всего, и хорошо бы — чтобы он был из тех мест, где я жила в детстве и юности… Не то чтобы это мне внушали. Это просто витало в воздухе. Вроде того, как вы знаете, что после школы пойдете учиться в колледж. И я знала, что наступит день и я выйду замуж за еврея и даже не ставила это под сомнение. Я никогда об этом не думала, и мне в голову не приходило, что может быть иначе.
Я встретила Тони в студенческом баре… Мне показалось, что он слишком много улыбается, такой веселый, с хорошим чувством юмора — ему нравилось подшучивать над окружающими. Я тоже это люблю, так что мы прекрасно провели вечер… Я тогда была еще паинька, для меня это все было впервые.
После первого семестра все стало намного серьезнее, но я еще не задумывалась о браке. Мне было семнадцать. В таком возрасте не думают о подобных вещах…
Когда мы начали встречаться с Тони, я догадывалась, что мои родители будут не в восторге… Наша помолвка состоялась, когда мне было двадцать, а Тони — двадцать три. Мы были еще слишком молоды и не готовы к семейной жизни. Мои родители все время говорили, что в браке нам придется очень трудно. Они обсуждали предрассудки, с которыми нам предстоит столкнуться. А мы хотели убедиться в том, что наши отношения будут прочными. Сначала все было и впрямь очень трудно… В Вудмире, на Лонг-Айленде, где я выросла, девяносто девять и девять десятых процента — евреи. Одна семья — черная, одна — итальянцы и одна — ирландцы, остальные все — евреи. Нет, я вовсе не хочу вешать ярлыки на всю еврейскую нацию. Я встречала разных евреев… Но в тех пяти городках, где прошло мое детство… люди живут очень замкнуто. Детям там трудно, да и вообще там трудно жить. И туда очень трудно вернуться, если только ты не возвращаешься с этим самым пресловутым врачом-евреем…
В этих городках царят жестокие предрассудки. Когда Тони стал за мной ухаживать, я потеряла всех друзей. Некоторые люди не проявляют даже элементарной вежливости по отношению к не-евреям. Иные родители могли не пустить не-еврея на порог своего дома. Порой доходило до такой дикости.
Евреи, вместе с которыми я росла, смотрели свысока на не-евреев. Когда я только начала встречаться с Тони, я объяснила ему, что, если в дом приходит не-еврей, атмосфера каким-то образом сгущается. Трудно объяснить, что это такое, но все чувствуют: пришел чужой. Тони от этого страшно злился и говорил: “Не могу поверить, что и ты так реагируешь, ведь это пустые выдумки”. Конечно, больше я ничего такого не чувствую. Но я очень хорошо помню, что и сама так реагировала. Я выросла в этой обстановке. Кроме того, вас воспитывают в убеждении, что все вокруг ненавидят евреев и хотят их сжить со свету. Все уверены, что надо всегда помнить Вторую мировую войну, и ведут себя так, будто на войне больше никого не убивали. Я, конечно, не хочу преуменьшать случившееся, но сколько можно? Это очень отражается на детях. Я думаю, что евреи сами настраивают других против себя. Мне неприятно, когда думают, что я с предубеждением отношусь к евреям, и, если мне говорят что-то вроде: “Ты совсем не похожа на еврейку”, я просто свирепею. Хотя не знаю, имею ли на это право, раз сама говорю такое.
Мои друзья перестали со мной встречаться. Они не хотели иметь со мной ничего общего. Когда-то мы были очень-очень близки. Думаю, я зависела от них больше, чем они от меня. Я поняла это, когда все произошло. Не могла без слез листать старые альбомы. Надеюсь, время залечит раны. Тони, конечно, тоже было не по себе. Вы не можете не чувствовать, как на вас смотрят.
Эти люди просто не будут вас принимать, если вы носите “неправильные” джинсы, “неправильные” теннисные туфли или на каникулы ездите не туда, куда надо. Когда мы только познакомились с Тони, я думала, что у всех на свете есть садовники. И когда Тони сказал, что по субботам должен ездить домой, чтобы помогать отцу косить газон, я была в шоке. Почему у меня был такой узкий кругозор, легко понять, если вспомнить, где я выросла. Я не умела поменять лампочку — не знала, что ее ввинчивают в патрон. Мне не приходилось этого делать. У матери всегда была горничная. Если в нашем округе по улице шла черная женщина, это непременно чья-то экономка возвращалась домой. А если вечером проезжала машина с чернокожим водителем, то полиция непременно его останавливала. Евреи, жившие по соседству, вели себя высокомерно, и это не изменилось. Думаю, со мной случилось самое лучшее: я уехала в школу и оказалась далеко от этих людей; по сути, стала аутсайдером, который наблюдает издалека и видит, каким он мог стать и каким стал…
До самого дня свадьбы лучшие друзья моих родителей пытались меня отговорить… Я то и дело слышала: “Ну ничего, по крайней мере, он китаец, а не черный”. Это было по-настоящему больно… Моя тетя Куки, любимая моя тетка — я ее очень люблю, спросила у мамы: “Зачем Джоди выходит за него? Она могла бы найти кого получше”, а мама мне это пересказала. Тогда я взорвалась: “Что значит получше? Тони обращается со мной как с королевой. Он умеет не только говорить, но и слушать, он мне настоящий друг…” — и я стала перечислять его достоинства. Что значит “лучше”? Лучше его никого нет. И если дело в том, что он китаец, а тетя Куки думает, что еврей “лучше”, то я хочу ей кое-что объяснить. Когда я слышу на работе, как мои сослуживицы честят своих мужей, я еще лучше понимаю, почему я вышла за Тони. Мы с Тони как раз вчера обсуждали, как, на мой взгляд, делятся наши домашние обязанности, и я сразу сказала: 40 на 60. То есть он делает 60 процентов, а я — 40. А мои коллеги вечно жалуются, что их мужья пальцем о палец не ударят, только сидят перед телевизором и потягивают пивко. А мы с Тони делаем покупки вместе, и нам очень весело. Обожаем выбирать вместе вкусную еду… Мы все любим делать вместе. Потому-то он ни на кого и не похож. Он во многих отношениях особенный. Думаю, таких, как он, немного на свете.
Перед тем как познакомить родителей с Тони, я внушала себе, что ненавижу их: так мне было бы легче, если бы они отвернулись от меня и порвали отношения… Такая была у меня жизнь, довольно трудная. Какое огромное облегчение я испытала, когда они согласились! Я не знала, как справиться со своими чувствами. Еще одно тяжелое препятствие, которое пришлось преодолеть, — это отношения с матерью Тони. Всего я даже не могу припомнить, но хорошо помню, что порой она вела себя просто жутко…
Мы очень опасались, что его семья не примет меня… Большая часть оскорблений не дошла до меня — Тони не хотел ранить мои чувства… Но он был очень привязан к своей семье и любил ездить туда на выходные — помогать. Родители, в свою очередь, ждали его приездов и давили на него, чтоб приезжал почаще, — им хотелось его видеть. К этому было довольно трудно привыкнуть, потому что у меня родители совсем другие. Мы с ними в этом смысле похожи. Они всегда сами по себе. Я на лето уезжала в лагерь, и они могли ездить куда угодно вдвоем. Мои родители обычно уезжали в отпуск без меня. Они не принимали такого участия в моей жизни, как родители Тони — в его. Даже когда мы с ним уже жили вместе, Тони уезжал на выходные к родителям, а я сидела одна перед телевизором в нашей квартире. Он ездил домой, а мне с ним было нельзя. Это было очень тяжело. Но перед Рождеством, незадолго до свадьбы, дела пошли лучше. Хотя все трудности были еще впереди. Конечно, вы не выходите замуж за семью мужа и не женитесь на семье жены, но, если семья не поддерживает вас, ваши отношения не становятся от этого лучше…
СЕМЬЯ
Я люблю семью Тони. Я думаю, что они чудесные люди. Я чувствую себя ближе к родителям Тони, чем к своим. Я скорей принимаю их систему ценностей, чем своей семьи… Родители Тони живут ради детей. Они целиком посвятили себя детям. Для них прежде всего — дети, а они сами — потом. У моих родителей на первом месте они сами, а дети — на втором. Именно по этой причине мы с Тони решили остаться на Севере, а не переехали на Юг к моей семье. Я предпочитаю, чтобы мои дети росли в семье Тони, а не с моими родителями. Не сомневаюсь, из моих родителей выйдут прекрасные бабушка с дедушкой, но хочу, чтобы мои дети выросли в той же обстановке, что и Тони. Думаю, у Тони детство было гораздо счастливее моего. И я хочу того же для своих детей. Может быть, я не права и не понимаю, как все обстоит на самом деле. Я ведь не говорю по-китайски и никогда не знаю, когда они ссорятся. Китайцы всегда говорят громко. И вы не понимаете, сердятся они или довольны, потому что они всегда говорят одинаково. В моей семье ругались постоянно…
Прошло много времени, прежде чем я осознала, что порой говорю вещи, оскорбительные для семьи Тони. Например, у меня есть такое выражение “Умри”, — конечно, я при этом не имею в виду реальную смерть. В его семье о смерти не говорят, считается, что это не к добру. А однажды я сказала: “Пойдем прогуляемся. Мне нужно сбежать из этого дома”. Мать Тони обиделась до слез. Больше я себе этого никогда не позволяю. Я никогда не задумывалась над тем, как серьезно могут быть восприняты мои слова… Иногда я чувствую себя в семье Тони как дочь, а иногда они по-прежнему относятся ко мне как к гостье. И все же теперь я ощущаю очень большую близость с матерью Тони. Чувствую, что могу ей доверять и что она — человек, к которому я могу обратиться за помощью. У меня никогда не было по-настоящему близких отношений с матерью. Моя мать всегда держала нас на расстоянии. Я бы сказала, что не она, а мать Тони относится ко мне как к дочери.
ДЕТИ
Когда мы только поженились, мне казалось, что я хочу воспитать детей в иудаизме. Наверное, мне будет неприятно, если они получат христианское воспитание. Но я считаю, что детям необходима вера. Это дает им такое чувство защищенности, как ничто другое. Сама я не доверяю религии. Думаю, что она разобщает людей. Но хочу, чтобы дети чувствовали свою принадлежность к чему-то. Так что я, возможно, дам им еврейские имена и приучу праздновать три праздника: Рош-Хашана, Йом-Кипур6 и Пейсах, в свое время меня тоже приучали к тому, что это семейные праздники… Я не вижу никакого смысла в том, чтобы таскать своих детей в синагогу. Но считаю, что важно принадлежать к чему-либо и следовать чему-то как семейной традиции. Я дам им основы религии, но не буду на этом зацикливаться. В детстве мы праздновали Новый год, но не отмечали Рождество, я не знала, что Рождество — это праздник появления на свет Иисуса Христа, до тех пор пока не доросла до того, чтобы понять разницу между религиями… Чем больше у вас семейных праздников, тем, на мой взгляд, лучше. Но думаю, в основном мы будем воспитывать своих детей как американцев китайского происхождения…
КИТАЙСКАЯ КУХНЯ
По воскресеньям мои родители водили нас в китайские ресторанчики, и я считала это китайской едой — китайской кухней по-американски… Потребовалось время, чтобы я привыкла есть в Чайна-тауне… Постепенно я привыкла и со временем даже полюбила китайскую кухню… Хотя есть блюда, которые так выглядят, будто животное еще живо, или их готовят из таких частей туши, которые я не то что попробовать — я их даже видеть не могу… Мне нравится, как готовят китайцы, но есть блюда, к которым я никогда не смогу притронуться. Например, на нашем свадебном банкете подавали что-то такое нитеобразное и блестящее. Думаю, это была медуза. Многие из моих друзей знали, что это блюдо, возможно, стоит полкоролевства, но не могли заставить себя попробовать его…
ЕЩЕ ОДНА НАУЧНАЯ СТЕПЕНЬ
[Валери Корпус родилась и выросла на Филиппинах; в США эмигрировала в 1979 году, ей двадцать пять лет.]
Я не считаю себя азиаткой — я филиппинка. Когда я говорю “азиаты”, то имею в виду сингапурцев или малайцев, это вопрос культуры. Тагалог — язык, на котором я говорю и на котором меня воспитывали. Я говорю по-тагалогски и по-испански.
Когда я впервые приехала сюда, мне здесь совсем не понравилось. Стоял апрель, и было холодно. Мне только исполнилось шестнадцать, и я закончила среднюю школу. У меня не было ни одного друга. Мне не нравилось видеть бродяг на улицах, целующиеся парочки на эскалаторах, ребятишек, торгующих травкой.
На Филиппинах у нас были горничные. Мне не приходилось стирать, ходить по магазинам, готовить или мыть посуду. Когда я попала сюда, пришлось все это делать самой, и я по-настоящему это ненавидела. Я говорила матери, что она обращается со мной как с прислугой. Очень на нее злилась… Но мама больна. У нее рассеянный склероз, так что приходится о ней заботиться… Я ненавидела все вокруг… Однажды я ехала в метро и читала учебник по математике. И какая-то белая женщина подошла ко мне и сказала, чтобы я убиралась туда, откуда приехала. Сказала, что я не местная и не имею права тут сидеть, что это ее место. Я не знала, что делать. Просто сидела и молчала. Белый мужчина, стоявший рядом, стал ей объяснять, что не следует говорить подобные вещи… Со мной такого больше не случается, потому что теперь я, как правило, чувствую, когда что-то похожее может произойти. Обычно по лицу видно, что за человек, так что я держусь от таких подальше. В самом начале, когда я ездила в метро, я не знала, куда глаза девать, поэтому обычно смотрела под ноги, чтоб не глядеть на окружающих, боялась, что они могут что-нибудь мне сказать, а по-английски я говорю не очень. К тому же я человек не агрессивный, так что не смогу наорать в ответ… Просто выскочу из поезда и зарыдаю: “Господи, помоги!” Теперь я знаю, что просто нужно понимать, куда идешь и что делаешь. И вообще я не хочу, чтобы ко мне приставали в метро или на улице.
ОБРАЗОВАНИЕ
У меня уже есть степень по математике, но я хочу стать магистром в области управления здравоохранением. На меня давят родственники, чтобы я получила вторую степень. У большинства моих кузенов есть магистерские степени… Моя тетка сейчас в Беркли, пишет докторскую диссертацию. У отца три степени в области инженерных наук… В моей семье у всех есть степени. Дядя говорит, что очень скоро диплом бакалавра будет вроде школьного аттестата, а степень магистра — как степень бакалавра, так что я тороплюсь. Хочу получить диплом магистра раньше, чем он обесценится.
Деньги — вот из-за чего многие филиппинцы хотят попасть в Соединенные Штаты. Все уезжают, все работают за пределами страны. Дома нет будущего. Многие филиппинки нанимаются в няньки, потому что знают, что получат визу с правом работы и смогут приехать сюда… Обычно после окончания контракта работодатели ходатайствуют за них, чтобы им позволили остаться в стране. Если нет, они возращаются на Филиппины. Я слышала о нескольких случаях, когда срок визы истек и люди пытались прятаться или перебирались в Канаду.
ФИЛИППИНЦЫ
Дела дома по-прежнему очень неважные… Все зависит от того, с кем ты знаком, — вот что я поняла. Это не так, как здесь. Все делается одним способом: вы даете кому-нибудь на лапу, чтобы он сделал то, что вам нужно, или берете на работу кого-то, кто может вам все устроить, или же принимаете родственника какого-то человека, которому обязаны. Вот и все.
…Здесь мне нравится гораздо больше, потому что здесь у меня есть будущее, не то что дома. Там мне придется просить дядю или друга дяди помочь мне в том-то или в том-то — например, получить работу.
ГОЛОСОВАНИЕ
Я не голосую. Меня это просто не касается. До тех пор пока в моей жизни все благополучно, я не чувствую в этом никакой потребности. Не похоже, чтобы деятельность правительства касалась меня. Не похоже, чтобы правительство как-то влияло лично на меня, так что мне нет дела до выборов. Я читаю о выборах, но не более того. Я не считаю, что голосовать — мой долг. Теперь у меня все налаживается — я начала привыкать к здешней жизни, получила гражданство. Что касается Филиппин, было бы приятно туда съездить, но я никогда не вернусь туда жить. Я была на Филиппинах в прошлом году, жила в доме у дяди. Я хотела было помочь служанке, которая будит его по утрам, обстирывает его, готовит ему, но он сказал: “Нет, занимайся своими делами”. Чувствуешь себя несколько иначе, когда сидишь за столом, а кто-то тебе прислуживает. Все, что от тебя требуется, — есть и наслаждаться едой.
ГЕНЕРАЛ В ЮБКЕ
Для филиппинцев семья имеет огромное значение. Когда мы собираемся вместе, мы говорим по-тагалогски. В Америке семья — это только мать, отец, брат и сестра, вот и все. Но для меня семья — это и сестры моей матери, и братья, и двоюродные братья, и тетки, дяди, родные со стороны отца и их родственники. У нас семья намного больше. Когда я говорю, что моя семья живет в Калифорнии, я имею в виду не только своего брата или сестру — у меня там и двоюродные братья и сестры. Даже кузина или сестра дядиной жены входят в нашу семью.
Бабушка воспитывала меня очень строго. Я не могла выйти погулять с подругами без сопровождения служанки. Каждый вечер мы молились, перебирая четки, и раз в месяц исповедовались и причащались. Моя бабушка — испанка; у отца в роду есть китайцы, а у матери — испанцы. Мы отмечаем католические праздники. Восемьдесят пять процентов жителей Филиппин — католики.
Мы принадлежали к среднему классу. У всех моих школьных подруг была домашняя прислуга. Очень часто учениц сопровождали в школу горничные. Когда я была маленькой, меня обычно ждала на улице няня, пока шли занятия. Во время завтрака она меня кормила, а потом дожидалась конца уроков, чтоб отвести домой. Так, у нас до сих пор за детьми присматривают, по крайней мере до четвертого класса. Труд там дешевый. У людей из провинции совсем нет работы. Они уходят в города, работу найти не могут и устраиваются прислугой.
Когда я училась в средней школе, бабушка всегда спрашивала: “С кем ты идешь? Когда будешь дома?” И говорила: “Дай мне номер телефона”. Как правило, мать моей подруги должна была предварительно договориться с бабушкой о нашей прогулке, никак иначе. Не могу сказать, что все до одной филиппинские семьи такие, но наша семья очень типична и по сей день.
Большинство моих школьных друзей и подруг вышли из семей таких же строгих правил, как моя. Всем заправляла моя бабушка (она до сих пор живет на Филиппинах). Так заведено во многих филиппинских семьях. Моя бабушка — настоящий генерал в юбке. Так называет ее дед. Бабушка распоряжается деньгами и домашним хозяйством. У нее очень много всяких обязанностей, а дедушка может делать, что угодно. Мой дедушка — настоящий сибарит. У них с бабушкой семеро детей, семнадцать внуков и четыре правнука. Бабушке сейчас восемьдесят шесть, и она уже не так много работает. Просто всем верховодит. Тетя рассказывала, что, когда бабушка с дедушкой выходят куда-нибудь вместе, бабушка всю дорогу идет впереди, а дедушка плетется сзади. Каждое ее слово исполняется. Я думаю, это типично для филиппинской семьи, женщина там очень сильна…
Смешанные браки не считаются нежелательными. Бойфренд моей сестры — еврей, у одной из теток муж — грек. Это нормально. В моей семье никто никогда не говорил мне, что я обязана выйти за филиппинца, когда соберусь замуж.
КОНФЛИКТЫ
[Моно Сэну за шестьдесят, он эмигрировал из Индии в 1971 году.]
Я всегда спрашиваю у своих знакомых: сколько денег вы пожертвовали на полицию за последние пятнадцать лет, многие ли из вас посещают общественные центры в своих районах? Никто или очень немногие, правильно? Так вот, не пренебрегайте общественной жизнью, иначе вам же будет хуже: окружающие думают, будто мы, индийцы, держимся высокомерно, и им это не нравится. Индийцы так себя ведут, будто они привыкли брать, а не давать. Проявляйте активность, будьте в гуще событий, участвуйте в общественных организациях и мероприятиях.
Мы, индийцы, держимся несколько в стороне от всего. В отличие от китайцев или японцев индийцы в Америке не вмешиваются в происходящее… Индийцы — люди особенные, большинство становятся докторами, инженерами, учеными и бизнесменами. Они не нуждаются в заступничестве политиков. А поэтому и сейчас считают, что им незачем сотрудничать с политиками. Но теория “плавильного котла” уже устарела. В течение последних двух лет я сам вел расследования преступлений, которые совершали молодчики в масках в Нью-Йорке, Нью-Джерси и Пенсильвании. В Филадельфии два уличных торговца-индийца подверглись жестоким побоям и оскорблениям за то, что продавали хот-доги; итальянцы, или кто там они такие избили этих людей, потому что те были их потенциальными конкурентами. Подобные вещи имели место и на Лонг-Айленде. Вы знаете, что дома индийцев были разграблены и разрушены. В Уайт-Плейнсе одну индийскую семью — доктора и его жену — убили. Нам предложили заплатить двадцать пять тысяч долларов за поимку убийцы, но у нас не нашлось таких денег. В Джерси-Сити существует группа под названием “точечники”, члены которой избивают индийских женщин за то, что те украшают лоб точкой. В прошлом месяце в восточном Нью-Йорке на индийских и пакистанских студентов напала с ножом восемнадцатилетняя хулиганка.
В октябре 1988 года один индиец-риелтор шел по улице города Парсиппани на деловую встречу. К нему пристал белый парень с вопросом: “Что ты делаешь в моем городе?” Тот ответил: “Я агент — продаю недвижимость”, — и отправился жаловаться в полицейский участок, а дежурный заявил ему: “Зачем вас сюда принесло, у нас тут азиатов не любят”. Вот где корни враждебности к нам, выходцам из Азии.
***
[Мадху Чола одиннадцать лет, она родилась в Соединенных Штатах.]
Мы плохо говорим по-английски, и нас не любят из-за нашей культуры. У нас вcего много, потому что мы образованные. А у некоторых людей нет образования, и они обычно говорят: “Как это так, у вас есть образование, а у нас нет?” Им завидно. Но на самом деле мы не такие уж образованные. Мой отец окончил десять классов, а мама — колледж. Неприятно, когда в школе слышишь: “Индуска, мерзкая индуска! Ты жирная! Не буду с тобой дружить, ты ведь индуска”. Поэтому я ни с кем в классе не разговариваю и говорю учительнице, что хочу сидеть на последней парте, и она сажает меня позади всего класса. Те, кто впереди, говорят: “Не прикасайся ко мне. Ты мерзкая. Ты ешь тараканов”. И это вполне серьезно — они не шутят. В моей школе учатся только до пятого класса. Я сейчас в четвертом. Во всей школе человек десять-пятнадцать черных, остальные — пуэрториканцы, филиппинцы и американцы. И всего только четыре индийца. Как-то я проходила мимо, и кто-то из старших чернокожих мальчишек поставил мне подножку — я споткнулась, упала и разбила голову до крови. А в другой раз одна девочка меня очень сильно шлепнула, и я тоже шлепнула ее в ответ. За мной погнались, так что пришлось прятаться в доме у тети, потому что он был ближе, чем школа.
Мне нравятся чернокожие, правда, они нас не любят, потому что индийцы одеваются по-своему. Старухи носят сари. Надевают на голову такие красные платки и ставят на лоб точку, поэтому нас и не любят.
Мой дядя брал интервью у прохожих для одной местной индийской телепрограммы, и какой-то мужчина сказал: “Я не люблю индийцев, потому что они скупили все магазины, а у меня нет ни одного. Я хотел купить магазин, но пришел индиец и купил его, и теперь магазин, который хотел купить я, в руках у индийцев. Я остался ни с чем, поэтому я не люблю всю их нацию. Они приезжают в Америку и забирают наше добро, а мы остаемся с носом. Не хочу даже говорить в этот грязный индийский микрофон”.
Неприятно, когда люди говорят такие вещи. Зачем говорить такое?
Вы спрашиваете, азиатка ли я? Наверное, я считаю себя и индианкой, и американкой; если я скажу, что считаю себя американкой, родители спросят, почему я не люблю Индию. Я изучаю культуру Индии, танцы, хожу на индийские вечеринки. Мне больше нравится быть индианкой. И потом я говорю по-индийски.
ИММИГРАНТСКАЯ ТЕОЛОГИЯ
[Вонтай Шу — священник Корейской методистской церкви в Нью-Йорке; прибыл в Соединенные Штаты из Кореи в 1972 году.]
В своих проповедях я говорю об эмигрантской теологии. Мы бы хотели приравнять наш опыт к тому, что был у Авраама и библейских кочевых народов. И тем самым обосновать наше положение в этой стране, оправдать наше существование и объяснить, почему мы здесь. Всему этому можно найти параллели в религии, есть множество библейских героев, которые были оторваны от своих корней. Они знали, в какую сторону им надо двигаться, и мы пытаемся применить это к себе.
Мы считаем нашу церковь сообществом Исхода, которое находится в постоянном движении. У нас четыреста членов. Это старейшая церковь на Восточном побережье. Она была основана в 1921 году. У нее своя, особая роль. Мы полагаем, что наша миссия как новой церкви состоит в том, чтобы указывать путь и помогать нашей общине. В прошлом году у нас возникли некоторые противоречия, и, к несчастью, церковь раскололась. Часть членов ушла в Корейскую церковь в Нью-Джерси. Перед расколом у нас было более шестисот членов. Раскол произошел не по богословским причинам. То, что случилось, просто было размолвкой между старожилами и новоприбывшими. Некоторые прожили в этой стране более тридцати лет и вполне американизировались. Думаю, что конфликт был порожден разным уровнем американизации в общине. Мы не слишком расстраиваемся по этому поводу и принимаем это как данность… Пастор, мой предшественник, ушел вместе с отколовшейся группой, а я остался здесь. Он служил здесь тринадцать лет. Впрочем, мы с ним и сейчас общаемся. Между обеими группами есть некоторые различия — прежде всего, в стиле жизни. Американскому стилю присущ постоянный самоконтроль. Корейскому — нет. Он более эмоционален и агрессивен. Американизировавшиеся корейцы не хотят рисковать без особой надобности. Вновь прибывшие более решительны и готовы идти на риск. Все дело было в том, где должна стоять церковь. Сначала мы собрали деньги — больше миллиона долларов. И вот тут-то и начались разногласия. Старожилы хотели остаться в этом здании, а новоприбывшие были настроены более решительно и хотели перебраться в другое место. Старожилам казалось, что денег недостаточно и необходимо собрать побольше.
Сейчас мы на стадии поиска хорошего места для переезда. Здесь слишком тесно. Мы арендуем соседнюю церковь и платим полторы тысячи долларов в месяц за несколько часов службы и воскресную школу. Это очень дорого. Поэтому мы хотим иметь собственное здание. У нас есть маленькое помещение для собраний, всего на сто пятьдесят человек. Помимо этого конфликта, в церкви начались и другие трения. Новички считали, что у них меньше прав, чем у старожилов. Им казалось, что люди, которые прожили здесь долгое время, лучше устроены. Так что это не было только вопросом возраста или языка. Это был вопрос экономический. Мы до сих пор пытаемся понять, чем мы провинились перед ними. Хотелось бы считать это болезнями роста.