Из стихов последних лет. Перевод с итальянского Евгения Солоновича
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 9, 2002
Отель "Palace Beach" "Комо Эрба, Эрба Комо, сколько раз туда и обратно, пешком, на своих двоих, не то что теперь, с такими ногами, после того как шлепнулась, дура такая, на кухне: бац! И лучше не делается ничуточки; доктор сказал, надо привыкнуть, доктору виднее, вот я помаленечку и привыкла; а тогда, с теми документами в лифчике, скорая на ногу, точно лань. Если б меня остановили, конец. И меня остановили, но виновата чертова завистница, которая приходила и ела от пуза, а потом донесла на меня, потому мой отец был сержантом и мы не нуждались. И еще я была красивая девушка, и немцы заигрывали со мной, понятное дело. Если бы фрицы знали, что там как раз, куда они смотрят, спрятаны документы, листовки, имена. Смотреть, но не трогать, говорила я, и они смеялись. Ja, ja. Как-то раз, несколько лет назад, я видела одного, он был начальник у них и допрашивал меня в тюрьме, и вот приехал на море, я его видела. Он говорит, что вы смотрите на меня, что это вы так смотрите? А потом усмотрю, что много лет назад вы меня арестовали, говорю. Потому что немцев тут и сейчас хватает, едут в отпуск. И наших фашистов тоже. Неужто не знали? А чего это вы все время ходите с книгой и пишете на листочках? Сочиняете стихи?" Гротеск № 3 Турин - Франкфурт* Обломки. Девятый вал? А что? Похоже на это. Плавает круглый стол. Рюмки после фуршета. Книги вблизи и вдали, вдохновений разводы. Шлепанцы, пьяные корабли, метафоры, переводы. Клей аллегорий размок, и от таких аллегорий рыб и моллюсков мор косит. Мертвое море. Глубокомысленный спор ведут журналисты и критики. Свидетели катастрофы - зеваки, туристы, политики. Тем, что придут Судя по ходу времени, все более скорому, если вы и посмотрите в нашу сторону, с высоты ваших светлых времен, это будет похоже на то, как смотрят вниз на дорогу, не помня, что шли по ней: вы нас не увидите за пеленой тумана. Но мы были здесь, охраняли голос. Не каждый день и не каждый час, иногда, лишь когда удавалось или казалось возможным собраться с силами. Мы выходили за дверь безотчетным зудом влекомы, оставляли свои хоромы и снова пускались в путь - все равно куда. Летние заметки Светляки? Кто их так называл? Это зеленожопка светилась в июньских кустах. Можно было взять ее в руку, подержать, неподвижную, на ладони, издающую свет. А трава? Что сказать о первой траве? О ручье? О воде невидимке, журчащей неподалеку? Долины дышат покоем среди гор, травяной ковер. Названья животных: лиса, куница. И рожь не забыть, когда ветер чуть колышет, зыбит ее, и над рожью шелест ночной пролетает, дальний призыв домов, где уснули дети. Да, и рожь, и вода, и редкие огни - узелок на память. Мерцание I В этой отчаянной зимней пустыне, когда земля извивается в корчах и к закату близится то, что иной именует веком, а иной, с беспричинной гордостью, тысячелетьем, и господин Swatch предлагает новинку - всемирное революционное время, членящее день на тысячи равных для всех единиц, в результате чего все наконец окажутся в рамках пунктуальности, в сети, в мешке, в узде, в беде, благополучно лишенные времени или прошлого, тщетно тяготеющие к виртуальному глобальному будущему, этому призраку, благодаря которому бремя настоящего станет легче, в этой отчаянной зимней пустыне моя тугоухая девяностодевятилетняя бабушка Идельма Форменти Буссолини, обманув бдительное око, оказалась на балконе и оттуда смотрит и комментирует. II Впереди на фоне неба она обнаруживает кварталы, окна и женщин в них, ей неведомы их имена, огорчения, радости; движенье недоступных ее пониманию сверхскоростных поездов, магнитные карточки не толще облатки, тарелки антенн, кабели в пестрой обмотке; и выше, на экране перистых облаков, среди шлейфов аэробусов и спутников, может статься, ей видятся черно-белые кадры ее, не чужого, века: дроги с гробами на улицах Лугано - ее Лугано, отец, знавший толк в хорошем вине и сыре, скупость богатых, часы с пружиной в разобранном и собранном виде, запах земли и куры; Радамес, Риголетто, температура под сорок, тиф, две войны, дядя Лампо, Бергамо, трансатлантические пароходы и грыжа, кафе под луной, границы, паника, беженцы и вереница лиц, теперь уж забытых и безымянных. III Ей не по себе одной на балконе; она не читала Эзру Паунда, а если б читала, вообразила себя Эзрой Паундом, смотрящим сверху на Пизу, но это всего лишь она, осколок прошлого, ящерка, слишком старая, чтобы скользить по стене. И она несет несуразицу. Пугает соседей. Кричит в пустоту.