Запись беседы и вступление Елизаветы Соколовой
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 9, 2002
В декабре прошлого года в Москву на презентацию своего романа “Ной”, вышедшего в русском переводе в издательстве “Текст”, приехал известный швейцарский писатель и публицист Хуго Лёчер — один из самых ярких представителей поколения “после Фриша и Дюрренматта”. Колоссальный опыт путешественника, живой интерес ко всем проявлениям жизни, искусство эстетического обобщения жизненного опыта придают творчеству этого писателя, слывущего одним из самых тонких стилистов в современной немецкоязычной литературе, общеевропейский масштаб.
Будучи по натуре оптимистом, Лёчер совершенно не подвержен апокалипсическим настроениям, весьма распространенным в художественной среде современной Швейцарии: в положении “малого государства” он не видит трагедии. Зато подлинная трагедия, с которой писатель сталкивался, например в странах Латинской Америки (повесть “Мир чудес. Встреча в Бразилии”, 1979), где голод и нищета сосуществуют с великой культурой, или в Португалии под властью диктатора, никогда не оставляла его равнодушным. Такая “ангажированность сердца”, как и неиссякаемое любопытство к новому, неизведанному заставляют его стремиться увидеть все своими глазами, испытать на собственной шкуре, чтобы потом, подсмеиваясь в равной степени над собой и над обстоятельствами, передать свои впечатления на бумаге.
Ирония — вот, наверное, секрет литературного обаяния писателя. У Лёчера она как бы “двойная”: насмешке, создающей критическую дистанцию к изображаемому, сопутствует определенный скептицизм автора по отношению к себе самому, к своим возможностям в постижении окружающего мира, “небоязнь” выставить себя в неприглядном свете.
В первом романе писателя “Сточные воды” (1963) современный город показан как бы “снизу вверх”, глазами инспектора подземных очистных сооружений. Герой убежден: “Чем чище хочет быть общество, тем больше должен быть диаметр канализационных труб”.
Его “роман об экономическом чуде” (“Ной”, 1967) сатирически переосмысливает библейский сюжет о всемирном потопе и строительстве ковчега. В роли праведника, избранного Небесами для спасения человечества, оказывается бизнесмен-волюнтарист. Убежденный в неизбежности скорой экологической катастрофы, он затевает широкомасштабное строительство ковчега, которое порождает кратковременный экономический бум. Результат, однако, плачевен: Ной разорен и приговорен к исправительным работам.
Остроумно обыгрывая бытовое значение древнегреческого слова “апокалипсис” — снятие покрова, обнажение, разоблачение (роман “Сезон”, 1995) или относительность всего сущего в современном мире, нарастающую в геометрической прогрессии (роман “Глаза мандарина”, 1999), Лёчер помогает своим героям избежать “гибели всерьез”, сохранить жизнелюбие и оптимизм. Даже в пронизанных трагическими мотивами повестях “ Мир чудес. Встреча в Бразилии” и “Осень в городе Большого Апельсина” (1981) ирония в изображении бразильских и, соответственно, калифорнийских реалий, а на их фоне — себя помогает рассказчику, преодолев личный кризис, удержаться “по эту сторону бытия”.
Журналист в силу “нравственной необходимости” и писатель в силу “эстетической потребности”, Хуго Лёчер создает прозу, соединяющую сострадание и интеллектуализм, глубокую искренность и безукоризненный стиль. А увлечение фотографией помогает ему безошибочно выбрать единственно верный ракурс для каждого нового произведения. Результат — заслуженная любовь читателей, множество престижных литературных премий.
Теперь и читатели журнала “Иностранная литература” имеют возможность познакомиться с творчеством писателя (их вниманию предлагается фрагмент повести “Осень в городе Большого Апельсина”). В декабре 2001 года Хуго Лёчер посетил редакцию журнала и ответил на наши вопросы.
“Иностранная Литература”. Вы в первый раз в Москве?
Хуго Лёчер. Нет, я уже приезжал в Москву в начале восьмидесятых. Тогда же впервые услышал о вашем журнале как о первоклассном посреднике в деле распространения иностранной литературы в СССР. Помню, меня потряс ваш тираж. И я с огромным удовольствием пришел сегодня к вам в редакцию.
“ИЛ”. Какое впечатление произвел на вас город?
Х.Л. В мой прошлый приезд Москва была совсем другой, но и тогда уже мне понравилась. Помню, на улицах было очень темно. А теперь, наоборот, повсюду море света. И пусть даже это ощущение возникает — благодаря рекламе кока-колы, — не важно. Главное — облик города здорово изменился. Но еще в тот раз я осознал значение слова “оттепель”: сосульки, которые падали с крыш, мощное весеннее течение Москвы-реки…
“ИЛ”. “Оттепель” имеет ведь еще и политическое значение…
Х.Л. Конечно, оно-то и проникло тогда в мое сознание: долго-долго все было сковано морозом, а потом вдруг начинается таянье… В Швейцарии ничего подобного не бывает — я имею в виду природу. Только в Москве, наверное, и можно по-настоящему прочувствовать политическое значение этого образа. Я посетил кладбище, где находится могила Хрущева. Тогда еще подобные посещения не поощрялись… Это было очень красиво: березы, солнце и снег…
“ИЛ”. Наверное, вы вообще как-то по-особому ощущаете смену времен года? Не случайно ваш предпоследний роман называется “Сезон”…
Х.Л. Ну, в этом романе лето как таковое играет скорее вспомогательную роль… Но мне действительно нравятся разные времена года. А в наше время, благодаря самолетам, у человека появилась удивительная, как мне кажется, возможность за несколько часов из одного времени года попадать совсем в другое: теперь необязательно после осени следует зима — мы можем улететь из нее в лето или в весну…
“ИЛ”. У нас в редакции лежит ваша книга “Осень в городе Большого Апельсина”. Она действительно об осени…
Х.Л. В этой книге слово “осень” употребляется сразу в трех смыслах: осень как время года; осень как старость героя и осень как закат атлантической культуры.
“ИЛ”. Вы не могли бы поподробнее остановиться на последнем значении?
Х.Л. Для меня Лос-Анджелес, город Большого Апельсина, олицетворяет новую, чисто американскую концепцию города. В противоположность Нью-Йорку (Большому Яблоку), который представляется мне в значительной степени продолжением Европы на другом берегу Атлантики. Я жил в Лос-Анджелесе довольно долго. Дом мой окружали с двух сторон газоны — естественный и искусственный. Самое поразительное, что между ними не было заметно никакой разницы! Это и кажется мне главной особенностью Америки и Лос-Анджелеса.
Когда в сентябре этого года в Нью-Йорке произошли трагические события, я долго не мог понять, реальность это или чья-то фантазия. Вот вам ярчайший пример того, насколько уже размыта граница между вымыслом и реальностью. Собственно, в этом и состоит главная идея моей книги. Там есть ключевая фраза: “Если важно все, значит, ничего более не важно.” Если здесь, в Америке, вымысел не отличишь от реальности, значит, это закат атлантического мира. Отсюда понятие осени как конца.
В этом смысле показательна именно Калифорния, где понятия “запад” и “восток” сливаются и даже меняются местами. В Америке есть такой ключевой лозунг “go West”, под этим понимается: “иди в Калифорнию”. Но если пойти еще дальше на запад, окажешься на Востоке. И о людях, которые приехали с запада Калифорнии, в центральных штатах говорят, что они “с Востока”.
Нечто подобное происходит в моей последней книге “Глаза мандарина”. В ней упоминается известный китайский роман “Путешествие обезьяны на Запад”. А ведь обезьяна при этом едет в Индию, то есть туда, куда мы, с Запада, отправляемся “на восток” за священными текстами.
“ИЛ”. Ваша новая книга называется именно “Глаза мандарина” или все-таки “Глазами Мандарина”?
Х.Л. Да-да, именно “Глаза…”. Когда я готовился к путешествию в Китай, мне попалась одна книга, где была описана первая встреча китайцев с европейцами. Если верить ей, мандарин заглянул в глаза европейцу и удивленно спросил: “Разве голубыми глазами можно что-нибудь увидеть?” В моей книге речь идет о европейце, который глядит на мир голубыми глазами, о его встрече с Китаем.
Возвращаясь к Калифорнии… Вот еще пример, показывающий, что такое “смена перспективы”, характерная для этого штата. В 1950 годах, будучи студентом, я жил в Греции на острове Эгина. Там был греческий храм, и однажды туда пришел молодой американец. Я спросил его: “Как вам нравится наша античность?” Он начал свой ответ так: “В отличие от американской античности…” Я был возмущен, что это еще за американская античность?! Ее ведь не существует! Оказалось, он сын дипломата, который долго жил в Мексике и, конечно, знал доколумбову культуру. Потом его отец переехал в Индию, и он имел возможность ознакомиться с античностью Азии, а теперь увезет с собой назад в Индию впечатления еще и от европейской античности. У него было три античности, а у меня только одна. И тогда я решил открывать для себя новые “античности”.
“ИЛ”. По-видимому, у вас есть какое-то свое, особое восприятие Америки. Не могли бы вы рассказать, как вы относитесь к американской культуре, американскому образу жизни?
Х.Л. Если под американским образом жизни понимается кока-кола, гамбургеры и прочее, то лично меня в Америке интересует совсем другое. Хотя я точно знаю, именно эта сторона их “образа жизни” наиболее привлекательна для стран третьего мира! Даже мы, швейцарцы, иногда восхищаемся ею. Раз уж речь зашла об Америке, должен признаться, что с точки зрения культуры меня в большей степени привлекает Южная Америка.
Конечно, она сильно отстает от Северной в экономическом развитии — это ясно. Но не в том, что касается культуры! И США делают огромную внешнеполитическую ошибку, отдавая предпочтение экономической экспансии перед культурным обменом, они недооценивают Южную Америку, которая обогащает мир своим искусством, самобытной музыкой, прекрасной литературой. В то время, как США навязывают ему гамбургеры, кока-колу и т.д.
Я позволю себе небольшое отступление. Получив премию за свой первый роман “Сточные воды” — это было в середине 1960-х годов, — я отправился в Португалию, где на эти деньги можно было какое-то время довольно сносно жить. Я очень люблю эту страну, но в те времена, к сожалению, у них была диктатура. Для швейцарского телевидения я сделал фильм “Ах, господин Салазар”, однако за час до показа он был снят с эфира. Вскоре я попал в Бразилию, бывшую португальскую колонию. И первой книгой, оказавшейся у меня в руках в этой стране, стала “Проповедь Святого Антония рыбам”. В ней есть такая мысль: рыбы — идеальная публика, потому что молчат. Только вот едят друг друга. И что хуже всего — большие рыбы едят маленьких. Вот если бы все было наоборот, и маленькие могли бы свергнуть больших, то это была бы уже не проповедь для рыб, а призыв к свержению португальских колониалистов.
Хотя США и утверждают, что они — плавильный котел для разных культур, по-моему, это неправда. Вот Южная Америка — действительно плавильный котел, с точки зрения смешения различных рас и культур. И ощущение различий между расами там гораздо слабее. Мои встречи и с португальской Америкой, и с испанской Америкой убедили меня в этом.
Что же касается США, то меня больше всего поражает противоречивость многих явлений их общественной жизни. Например, война во Вьетнаме, с одной стороны, и в то же самое время — активные протесты студентов. И еще — то, что потом скопировал весь мир: самовольный захват жилых помещений (seat-in), сексуальная революция и т.д. Ярко выраженный конформизм в сочетании с крайним индивидуализмом. И конечно, меня не устраивает диктат США в мировой политике, навязывание всему миру “американского образа жизни”.
“ИЛ”. Не могли бы вы рассказать нашим читателям, как создавалась ваша книга о Лос-Анджелесе?
Х.Л. Интересно сравнить, как шла работа над этой книгой и над предыдущей. Предыдущая называлась “Мир чудес”, и ее действие происходило на северо-востоке Бразилии. Голод, нищета, и на этом фоне — отличная литература, талантливые певцы. В тех местах засуха — обычное дело. Я много путешествовал по стране, писал журналистские очерки о своих впечатлениях. Мне давно уже хотелось написать книгу, но я никак не мог понять, как подступиться к теме, с чего начать.
Однажды я приехал на место паломничества святого Франциска и увидел нескольких детей восьми— двенадцать лет, они несли небольшой ящичек, в котором лежала их умершая трехлетняя сестра. И отец этой девочки объяснил мне, что об умершем маленьком ребенке плакать нельзя: слезы родственников намочат крылья отлетевшей души, они отяжелеют, и душа не сможет подняться вверх. И вдруг я понял, как должна строиться моя книга. Девочке не суждено было познакомиться со страной, где она родилась, а мне довелось много путешествовать по ее стране. Основой книги, ее стержнем стал мой разговор с этой девочкой: я рассказывал ей, как могла бы сложиться ее жизнь, останься она в этом мире.
А потом из этого беднейшего уголка земного шара — прыжок в Калифорнию, в одно из самых богатых мест на свете. Разительный контраст, полная смена темы. Однако кое-что все же объединяет две эти книги: речь в них идет не о действии, не о герое — речь идет о ситуации.
“ИЛ”. А где вы жили, работая над книгой о Калифорнии?
Х.Л. Я начал ее, живя в Лос-Анджелесе. Продолжил в Цюрихе. Потом вернулся, для того чтобы проверить впечатления, убедиться, что правильно передал атмосферу, и для того чтобы закончить работу. Полгода я прожил в Лос-Анджелесе в первый раз, потом уехал, вернулся и прожил еще полгода. Я преподавал в университете и должен был ходить туда раз в неделю, иногда — два раза. У меня было много времени. Пришлось научиться водить машину. Раньше у меня было предубеждение: я делил людей на тех, кто сам водит машину, и тех, кто имеет шофера; но поскольку мне было уже пятьдесят лет, а водителя у меня все еще не было, я наконец решил, что пора наконец научиться водить самому — тем более, в Калифорнии такие просторы, такие расстояния, что без машины невозможно добраться куда бы то ни было, в том числе и в университет. Стыдно признаться, но очень скоро я полюбил сидеть за рулем — теперь я мог ехать и ехать куда глаза глядят. Там ведь повсюду такие виды: горы, пески, океан… И я обрел вдруг немыслимую прежде свободу передвижений.
Американцам ведь вообще свойственна невероятная мобильность: они начинают учебу в одном городе, продолжают в другом, работают поначалу в третьем, потом меняют работу, перезжают и так по многу раз. У нас в Швейцарии часто говорят: “Здесь мои корни”, — а у американцев корней в этом смысле нет. Меня вообще восхищает мобильность в современном мире, его глобализация. Для меня всегда много значили Франция, Испания, Португалия, год назад я открыл для себя Восточную Европу. Европа вдруг стала больше. Недавно я был в Чехии, Словакии, Прибалтике, Петербурге — и повсюду открывал для себя новую реальность; менялись мои представления и о своей стране.
“ИЛ”. У Генриха Бёлля есть такое красивое сравнение: “Вся Европа не больше одной летней ночи”.
Х.Л. Сейчас я составляю книгу очерков под названием “Уроки Европы. Для отстающих”. Она как раз об этом.
“ИЛ”. Очень интересно, расскажите нам, пожалуйста, о ней.
Х.Л. Это сборник эссе. Одно из них о том, что в Париже возле церкви Сакре-Кёр есть памятник молодому французу, ставшему последней жертвой религиозных фанатиков перед революцией. И, на мой взгляд, это совершенно правильно: рядом с такими грандиозными соборами, как Сакре-Клр, должно присутствовать напоминание и о жертвах религиозных преследований. В Амстердаме я вспоминаю Спинозу, изгнанного из Португалии. Однажды он просто шел мимо синагоги и вдруг обнаружил, что его исключили из списка прихожан. Или, например, дворец Монтескье в Бордо. Там на втором этаже большая библиотека: вот я поднимаюсь на второй этаж и вдруг чувствую — что-то не так. В самом деле, оказывается, дядя этого Монтескье держал в этом самом помещении богатую коллекцию оружия. И мне пришло в голову: а что, если все бомбоубежища в Европе переделать в библиотеки?
“ИЛ”. Скажите, пожалуйста, Москва для вас ассоциируется с каким-нибудь определением, как, например, Лос-Анджелес (“Большой Апельсин”) или Нью-Йорк (“Большое Яблоко”)?
Х.Л. Пока я размышляю только над одним небольшим очерком о Москве. Точнее — о двух памятниках Гоголю. Если мне суждено будет удостоиться когда-нибудь памятника, пусть их тоже будет два. Первый такой: я в окружении деревьев и очень грустный; второй — хотя я полон смирения, но все у меня под контролем. Еще здесь будет нужна табличка с надписью: “Этот памятник разрушать нельзя”.
“ИЛ”. Может быть, вам будет интересно узнать, что на Украине Гоголя считают украинским автором и читают его в переводе с русского на украинский. Трудно сказать, что сохранилось от богатейшей прозы русского классика в переводе.
Х.Л. Переводы — это вообще странная вещь. Будучи студентом, я читал Достоевского и был в восхищении; потом кто-то сказал мне, что это очень плохой перевод. Но мне-то он понравился, и я уже считал Достоевского величайшим писателем!
“ИЛ”. Скажите, а за границей вас часто расспрашивают о Швейцарии?
Х.Л. Самый интересный вопрос о Швейцарии мне довелось услышать в Южной Америке. На встрече, проходившей в рамках учительского семинара, девушка спросила: “А кто открыл Швейцарию?” Потом я даже написал книгу под названием “Открытие Швейцарии” и рассказал там о диких племенах, которые продвигались вверх по Рейну в поисках Эльдорадо.
“ИЛ”. А мы вот постепенно открываем русскому читателю швейцарскую литературу… Из немецкоязычных авторов Швейцарии нашим читателям хорошо знакомы имена Адольфа Мушга, Роберта Вальзера, Петера Бикселя, ну и, разумеется, Макса Фриша и Фридриха Дюрренматта. Их произведения не раз появлялись на страницах журнала. А каких писателей современной Швейцарии наиболее яркими считаете вы?
Х.Л. Если речь идет о немецкоязычной литературе, то, помимо уже упомянутых, я назвал бы Йорга Федершпиля, автора моего поколения. Он не причисляет себя ни к каким литературным течениям и группам, стоит несколько особняком, но по-своему очень интересен. Есть несколько любопытных “молодых” авторов: Петер Штамм, Петер Вебер — им сейчас около пятидесяти. Еще я бы выделил одну пожилую даму, которая пишет потрясающую женскую прозу, — это Лора Рис. Она уже не молодой автор, но имя в литературе достаточно новое.
Что же касается лирики, сейчас в Швейцарии, на мой взгляд, немецкоязычная лирика не очень сильна. Зато есть много значительных итальяноязычных поэтов — Джорджио Орелли, Фабио Пустерла, — несколько франкоязычных.
Среди франкоязычных авторов мне интересен, например, Морис Шаппа. Он пишет короткую прозу — портреты жителей кантона Вале. Или Старобинский — его имя странновато для Швейцарии, но он швейцарец. Очень интересна Агота Кристоф, хотя слава ее, на мой взгляд, несколько преувеличена. Она очень популярна во Франции.
“ИЛ”. Она и у нас популярна, в России. Может быть, это отчасти объясняется тем, что она из Восточной Европы. Она ведь по происхождению венгерка.
Х.Л. Да, это так. Журналисты потом часто спрашивали ее, неужели это действительно возможно: выехать из Венгрии и начать писать по-французски. Но ведь она жила в Швейцарии с восьми или девяти лет, и у нее адаптация к языку прошла легко, хотя так бывает отнюдь не всегда.
Вообще лично для меня самым интересным в швейцарской литературе является многоголосие. И я всегда стремился передать его в своих произведениях. Я сознательно делал свои книги очень разными. Меня упрекали в отсутствии собственного стиля. На самом деле я специально изобретал для каждой новой книги свой язык, свой стиль.
“ИЛ”. Позвольте пожелать вам новых успехов, новых книг и новых стилей.
Х.Л. Спасибо. Но я уже в том возрасте, что просто хотел бы дожить еще до одной своей новой книги.