Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 8, 2002
ЕСЛИ БЫ СВИФТ ПИСАЛ ПОСЛЕ ХОЛОКОСТА…
Claude Rawson. God, Gulliver, and Genocide. Barbarism and European Imagination, 1492 – 1945. Oxford University Press, 2001.
Клод Росон. Бог, Гулливер и геноцид. Варварство и европейское воображение, 1492 – 1945. Изд-во Оксфордского ун-та, 2001.
Совсем непросто решить, к какой области гуманитарного знания относится эта книга. Может быть, к истории литературы? Тем более что автор, профессор Йельского университета Клод Росон, — авторитетнейший специалист по английской литературе эпохи Просвещения, знаток творчества писателей “века Августа” в британской культуре. Эрудиция и научная основательность исследователя и здесь дают о себе знать: достаточно обратиться к обширному комментарию, занимающему чуть ли не четверть объема книги и содержащему сведения, интересные отнюдь не только для специалистов.
При всем том труд заметно отличается от привычных филологических исследований. Даже по своему названию, хотя броские заголовки с уклоном в публицистичность не редкость в англо-американском литературоведении. Кроме того, на титульный лист вынесен и подзаголовок, который, думается, с большей определенностью вводит читателя в круг авторских рассуждений.
Варварство — слово многозначное. В книге Росона оно поначалу подразумевает традиционный взгляд европейца на человека иной расы как на варвара, но чаще употребляется как синоним жестокости, бесчеловечности, все оттенки которой нашли, по мысли автора, свое отражение в мировой словесности, начиная с первой книги Пятикнижия и вплоть до cовременной литературы; особо выделен почти пятивековой период от открытия Америки до окончания Второй мировой войны.
“Когда говорится (в книгах. — М. С.), что те или иные люди подлежат уничтожению или должны быть истреблены с лица земли…— читаем в предисловии, — как правило, это фигура речи…” Но, по мысли автора монографии, с такими фигурами следует обращаться сверхосторожно, поскольку эхо подобной фразеологии слышится в многовековом существовании человечества. Росон приводит немало примеров “варварской агрессивности”, результата воплощения в жизнь подобных фигур речи в 1492 – 1945 годах. Выделены несколько стадий: трагедия индейцев в завоеванной европейцами Америке и шире — европейская политика по отношению к народам других ареалов; восприятие “бедняков” как низшей расы во внутригосударственных границах; подавление Англией Ирландии и наконец холокост — катастрофа мирового еврейства в 1930 – 1940 годах.
Привлекаемый богатейший литературный материал (от Ветхого Завета до “Молчания ягнят” Томаса Харриса) дает пищу для раздумий о природе и многообразии варварства. Уже из названия ясно, что в материале, на котором построена книга, центральное место принадлежит Джонатану Свифту — автору “горчайшей и злейшей из всех сатир”, как определил “Путешествия Гулливера” Генрих Белль в своих “Франкфуртских лекциях”. Клод Росон не без иронии пишет о “диссертационной эре” изучения Свифта, когда преобладали общие фразы о “демократизме, антиколониализме, антивоенном духе, отрицании рабства” и о других (бесспорных, впрочем!) достоинствах свифтовских произведений. Как бы поддразнивая сторонников такого подхода, автор обнаруживает у создателя “Путешествий Гулливера” и “Скромного предложения” темы и мотивы, трудно совместимые с хрестоматийно-глянцевым Свифтом и поневоле вызывающие ассоциации не с самыми светлыми страницами человеческой истории. C точки зрения Клода Росона, творения британского сатирика (быть может, помимо воли писателя) стали своего рода “местом встречи для нескольких самых тревожных нравственных ужасов последних пятисот лет”.
Разумеется, Росон как проницательный литературовед точно прочитывает иносказательный ход, использованный писателем в памфлете, где предложено употреблять в пищу тушки ирландских младенцев. Да и в отношении Свифта к йеху не усматривает он прямой проповеди жестокости, вспоминая признание сатирика в том, что его задача — “смягчить мир, а не направить на другой путь”. И все же “каннибальская” метафора в памфлете рискует быть воспринятой, например, как своего рода оценка ирландского общества тех времен, а йеху могли ассоциироваться исключительно с “дикарями” в том раннеколониальном смысле, который придавался тогда этому слову в Англии. Росон отмечает, что в четвертой части романа йеху противопоставлены гуингнмам даже “не как альтернативная раса, а как какой-то иной биологический вид, вроде крыс…” и наказываются не столько за то, что они делают, сколько за то, что они существуют.
Впрочем, варварство для Свифта не ограничивалось миром “дикарей” в привычном этногеографическом смысле. Ведь еще Монтень, о котором Росон не без оснований пишет как о предшественнике Свифта в отношении к варварству, будучи современником Варфоломеевской ночи, склонялся к мысли, что европейцы способны быть варварами не в меньшей мере, чем собственно дикари.
Финал четвертой книги Гулливера с торжеством нетерпимости добродетельных гуингнмов по отношению к отвратительным йеху приводит исследователя к вопросу о том, насколько правомерна в принципе нетерпимость к определенной группе людей (социальной, расовой, национальной). Склонная к радикальным мерам ассамблея гуингнмов сравнивается здесь с печально известной Ваннзейской конференцией января 1942 года, где высшие чины СС по указке нацистского руководства Германии вынесли вердикт “окончательного решения еврейского вопроса”. Правда, поиск аналогичных “хирургических” мер в отношении целых народов обнаруживается автором даже в самых древних и великих творениях, – например, в Библии. “Истребление с лица земли” — решение, которое можно встретить в Бытии (потоп, разрушение Содома и Гоморры), в Книге пророка Амоса.
Проекты радикальных решений, порожденные нетерпимостью, находит Росон и у писателей более поздних времен, испытавших в той или иной мере влияние свифтовского “Скромного предложения”, — к примеру, у Оскара Уайльда и Бернарда Шоу. Уайльд в “Душе человека при социализме”, а Шоу в предисловии к пьесе “Майор Барбара” столь же решительно предлагали “искоренять” бедность. У обоих писателей, при всей несхожести их идеологических позиций, автор книги находит проповедь “эстетического идеала устранения нищеты путем устранения бедных, поскольку нищета уродлива либо стесняет гения”. На взгляд Росона, в своих атаках против бедности и бедных Шоу зачастую был далек от умеренности фабианского социализма, а создатель “Портрета Дориана Грея”, как отметил еще “левый” британский литературовед Терри Иглтон, подчас оказывался ближе к марксистскому радикализму, чем марксист Уильям Моррис. Оговорки касательно того, что многое в творениях Уайльда и Шоу шло от их faзons de parler, еще раз напоминают нам о недюжинном литературном чутье исследователя, не испытывающего, однако, сомнений в правомерности постановки двух остроумнейших писателей в выстроенный им ряд.
Правда, читатель не найдет примитивного обвинения Уайльда и Шоу в античеловечности. Были, конечно, и примеры другого толка, о которых Росон также вспоминает: восторженное отношение Селина, Арто, Жене к фигуре Гитлера или антисемитские выступления Эзры Паунда. У писателей, творчество которых обсуждается в книге главным образом, — и масштаб иной, и политическое мышление посложнее. Историк литературы не забывает, что и Шоу и Уайльд в конкретных случаях выступали противниками карательных акций против бедноты (пусть не из симпатии к бедноте, но из-за неприятия карательных мер как таковых), а Монтень и Свифт были принципиальными противниками колониального ограбления и резни, и живи они в ХХ веке, наверняка не приняли бы нацизма.
Несомненное влияние на подход Росона к проблеме оказали цитируемые им рассуждения Джорджа Оруэлла, который первым сравнил положение свифтовских йеху с дискриминацией и преследованием евреев в гитлеровской Германии. Некоторую хромоту этого сравнения, думается, способен разглядеть всякий, кто внимательно читал “Путешествия Гулливера”, а к тому же знает хоть что-то о нюрнбергских законах и их методичном исполнении. Вот и суждение о том, что свифтовская сатира бывала “направлена не против угнетателя, но против жертв”, вызывает немалые возражения. Уйдя — не без усилия над собою — от чисто литературоведческого разговора и балансируя между художественным миром аллегорий и трагическими фактами реальной истории человечества, автор подчас допускает явный крен в сторону последней. Он справедливо опасается того, что иные свифтовские пассажи могут затронуть не самые благозвучные струны в душе так называемого массового читателя, но явно забывает на некоторое время, что понимание художественного мира, созданного сатириком, требует даже от аудитории тинейджеров некоторой эстетической подготовки.
Время, минувшее после 1945 года, включая начало нового века и тысячелетия, оказалось во многом сложнее, а отношения между различными человеческими группами и народами — запутаннее и обостреннее, чем в период, обозначенный в подзаголовке монографии. Необходимость взаимопонимания и толерантности становится еще более насущной, чем когда-либо прежде. С другой стороны, деятельность некоторых современных организаций экстремистского толка вполне подпадает под определение “варварская”, а их лидеры и деятели представляют собою такую модификацию свифтовских йеху, что тотальная толерантность, проповедуемая по преимуществу в университетских кампусах сословием прекраснодушных либералов, может, пожалуй, привести к тому, что лет через двадцать рассуждать о проблемах этой самой толерантности будет просто некому…
Широко известно высказывание Теодора Адорно о том, что после Освенцима нельзя писать стихи. Время показало, что все-таки можно, хотя само сомнение философа оказалось продуктивным для испытания поэзии мерками нравственности. Появились ли бы на свет обсуждаемые в книге эпизоды и высказывания Свифта, если бы писатель творил “после холокоста”? Этим вопросом задается Клод Росон, приглашая к раздумьям и читателя. Вопрос, если понимать его не буквально, куда как сложен: конфликтность и жестокость в современном мире вполне могут отразиться и на художественном арсенале сатирика. Об этом, как и обо всей многокомпонентной системе отношений между литературой и гуманистической нравственностью, заставляет задуматься в чем-то дискуссионная, но, безусловно, глубокая и интересная книга литературоведа, выступившего на сей раз в несколько новом для себя амплуа.
Марк СОКОЛЯНСКИЙ