Роман. Перевод с немецкого С. Шлапоберской
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 6, 2002
I
Мы зовемся Тротта. Род наш происходит из Сиполья в Словении. Я говорю: род, потому что мы не одна семья. Сиполья больше не существует, и уже давно. Сегодня оно вместе со множеством других окружающих его общин входит в более крупный населенный пункт. Как известно, таково веление времени. Люди не могут жить поодиночке. Они объединяются в бессмысленные группы, и деревни тоже не могут существовать поодиночке. Так что возникают бессмысленные сообщества. Крестьян влечет в город, а деревни как раз и хотят стать городами.
Я знал Сиполье, когда еще был ребенком. Мой отец однажды взял меня туда с собой — семнадцатого августа, накануне того дня, когда во всех, даже самых маленьких местечках монархии праздновался день рождения императора Франца Иосифа I. В нынешней Австрии и в бывших коронных землях найдется совсем немного людей, у которых наша фамилия вызовет какое-либо воспоминание. Однако в давно забытых анналах старой австро-венгерской армии эта фамилия значится, и, должен признаться, я этим горжусь — именно потому, что эти анналы забыты. Да, я не дитя нынешнего времени, мне даже трудно удержаться и не назвать себя прямо его врагом. Не то чтобы я это время не понимал, как я часто сам уверяю окружающих. Это всего лишь безобидная увертка. Просто ради собственного удобства я не хотел бы становиться агрессивным или злобным и потому говорю, что не понимаю того, о чем мне следовало бы сказать, что я это ненавижу или презираю. У меня тонкий слух, но я притворяюсь тугоухим. Я считаю более порядочным симулировать физический недостаток, нежели признать, что я услышал какие-то грубости.
Мой двоюродный дед был тем самым простым лейтенантом от инфантерии, который в битве при Сольферино спас жизнь императору Францу Иосифу. Лейтенанта возвели в дворянство. Долгое время в армии и в хрестоматиях имп.-кор. монархии его называли не иначе как “Герой Сольферино” до тех пор, пока, согласно его собственному желанию, на него не легла тень забвения. Он вышел в отставку. Похоронен в Гицинге. На его надгробной плите выбиты сдержанные и гордые слова: “Здесь покоится герой Сольферино”.
Милость императора простерлась дальше — на его сына, который стал окружным начальником, и на внука, который в качестве лейтенанта горно-стрелковых частей пал осенью 1914 года в сражении под Красне-Буском. Я никогда его не видел, как вообще не видел никого из возведенной в дворянство ветви нашего рода. Тротты из этой ветви стали преданными слугами Франца Иосифа. Мой отец, однако, был мятежником.
Он был мятежником и патриотом, мой отец; это особый вид, который существовал только в прежней Австро-Венгрии. Он хотел реформировать империю и спасти Габсбургов. Слишком уж хорошо понимал он суть австрийской монархии. А потому навлек на себя подозрения и был вынужден бежать. Еще в молодые годы он уехал в Америку. По профессии он был химиком. Люди его специальности требовались тогда на невероятно быстро развивавшихся фабриках по производству красок в Нью-Йорке и в Чикаго. Пока он был беден, он, пожалуй, тосковал только по водке. Но когда он наконец разбогател, его взяла тоска по Австрии. Он вернулся на родину. Поселился в Вене. У него были деньги, а людей, у которых водятся деньги, австрийская полиция любила. Мой отец не только остался вне подозрений, он еще и пытался основать новую словенскую партию и купил в Аграме две газеты.
Он приобрел влиятельных друзей в ближайшем окружении престолонаследника, эрцгерцога Франца Фердинанда. Мой отец мечтал о славянском королевстве под владычеством Габсбургов. Мечтал о монархии австрийцев, венгров и славян. И да будет дозволено мне, его сыну, на этом месте своего повествования сказать: мне представляется, что мой отец, проживи он подольше, вероятно, смог бы изменить ход истории. Однако он умер приблизительно за полтора года до убийства Франца Фердинанда. Я его единственный сын. В завещании он назначил меня наследником своих идей. Не зря же он нарек меня при крещении именем Франц Фердинанд. Но тогда я был молод и безрассуден, чтобы не сказать легкомыслен. Ветреным я был во всяком случае. Жил я тогда, как говорится, сегодняшним днем. Нет! Это неверно: я жил сегодняшней ночью, днем я спал.
II
Но однажды утром — это было в апреле 1913 года — мне, еще заспанному, только за два часа до того вернувшемуся домой, доложили о визите кузена, некоего господина Тротты.
В шлафроке и шлепанцах я вышел в переднюю. Окна были раскрыты настежь. В нашем саду усердно выводили свои мелодии утренние дрозды. Раннее солнце приветливо озаряло комнату. Наша горничная, которую я до тех пор никогда еще не видел в такую рань, показалась мне в синем фартуке какой-то чужой — ведь я представлял ее себе только как юное существо, состоявшее из чего-то белокурого, черного и белого и чем-то похожее на флаг. Я впервые увидел ее в темно-синем одеянии, вроде тех, что носили монтеры и газовщики, и с пурпурно-красной перьевой метелкой в руках, и одного ее вида было бы довольно, чтобы внушить мне совсем новое, совсем непривычное представление о жизни. Впервые за много лет я видел утро в своем доме, и я заметил, что оно прекрасно. Горничная мне понравилась. Раскрытые окна мне понравились. Солнце мне понравилось. Пенье дроздов мне понравилось. Оно было золотым, как утреннее солнце. Даже девушка в синем была золотой, как солнце. Ослепленный сплошным золотом, в первый миг я даже не заметил ожидавшего меня гостя. Я увидел его лишь через несколько секунд — или то были минуты? Он сидел передо мной — худой, черный, молчаливый — на единственном стуле, что стоял у нас в передней, и не шелохнулся, когда я вошел. И хотя его волосы и усы были такими черными, а его кожа такой смуглой, посреди утреннего золота в передней он тоже казался частицей солнца, во всяком случае частицей далекого южного солнца. С первого взгляда он напомнил мне моего покойного отца. Он был таким же худым и черным, таким же смуглым, мосластым и мрачным, был истинным сыном солнца, а не таким, как мы, белокурые — всего лишь его пасынки. Я говорю по-словенски, отец научил меня этому языку. Я поздоровался с моим кузеном Тротты по-словенски. Казалось, он этому нисколько не удивился. Это было естественно. Он не встал, а остался сидеть. Протянул мне руку. Улыбнулся. Под его иссиня-черными усами сверкнули белизной крупные крепкие зубы. Он сразу же обратился ко мне на “ты”. Я почувствовал: это брат, а не кузен! Мой адрес он получил от нотариуса.
— Твой отец, — начал он, — завещал мне две тысячи гульденов, и я приехал сюда, чтобы их получить. К тебе я пришел, чтобы тебя поблагодарить. Завтра я хочу вернуться домой. У меня есть еще сестра, я хочу теперь выдать ее замуж. С приданым в пять сотен гульденов она получит самого богатого крестьянина в Сиполье.
— А остальное? — спросил я.
— Остальное я возьму себе, — весело сказал он. Он улыбнулся, и мне показалось, будто солнце еще ярче озарило нашу переднюю.
— Что будешь делать с этими деньгами? — спросил я.
— Расширю свое дело, — ответил он. И словно только сейчас подобало назвать мне свое имя, гость поднялся со стула: он встал с непринужденной уверенностью, а имя свое произнес с трогательной торжественностью. — Меня зовут Йозеф Бранко, — сказал он.
И только теперь я спохватился, что стою перед ним в халате и шлепанцах. Я попросил его обождать и пошел к себе в комнату, чтобы одеться.
III
Было около семи часов утра, когда мы вошли в кафе “Магерль”. Явились туда и первые пекарские мальчишки-разносчики, снежно-белые и пахнущие хрустящими царскими булочками, витушками с маком и солеными палочками. Свежеподжаренный кофе, девственный и пряный, благоухал, как само утро. Мой кузен Йозеф Бранко сидел со мной рядом, черный и южный, веселый, здоровый и бодрый, а я стыдился своей бледной белокурости и невыспанной усталости. К тому же я был немного растерян. Что мне ему сказать? Он только усилил мою растерянность, когда заявил:
— Утром я кофе не пью. Я хотел бы супу.
Конечно! В Сиполье крестьяне по утрам ели картофельный суп.
Так что я заказал картофельный суп. Его пришлось довольно долго ждать, а я стеснялся тем временем макать рогалик в кофе. В конце концов принесли суп, дымящуюся тарелку. Казалось, мой кузен Йозеф Бранко вовсе не заметил лежавшей на столе ложки. Своими смуглыми, поросшими черным волосом руками он поднес эту дымящуюся тарелку ко рту. Пока он глотал суп, казалось, что обо мне он совсем забыл. Весь во власти этой дымящейся тарелки, которую он высоко поднял своими крепкими тонкими пальцами, он имел вид человека, для которого аппетит — это благородное побуждение и который не прикасается к ложке лишь потому, что считает более изысканным есть прямо из тарелки. Да, пока я смотрел, как он поглощает суп, мне показалось почти непонятным, зачем люди вообще изобрели ложки, эти смешные инструменты. Мой кузен отставил тарелку, я увидел, что она совершенно пустая, блестящая и чистая, словно ее только что вымыли и вытерли.
— Сегодня после обеда, — сказал он, — я получу деньги.
Что у него за дело, спросил я, которое он собирается расширить.
— Ах, — сказал он, — дело-то совсем крошечное, однако оно способно кормить человека целую зиму.
И тут я узнал, что мой кузен Йозеф Бранко весну, лето и осень был крестьянином, который всецело предан своему полю, а зимой он жарил каштаны. У него имелись овчинный тулуп, мул, небольшая тележка, котел, пять мешков каштанов. С этим хозяйством он ежегодно с начала ноября разъезжал по некоторым коронным землям монархии. Если же какое-то место особенно ему нравилось, то он оставался там на всю зиму, пока не прилетали аисты. Тогда он обматывал мула пустыми мешками и направлялся к ближайшей железнодорожной станции. Он погружал в поезд мула, уезжал домой и снова становился крестьянином.
Я спросил его, каким образом можно расширить такое маленькое дело, и он растолковал мне, что тут еще много чего можно предпринять. Например, кроме каштанов продавать еще печеные яблоки и жареную картошку. К тому же мул у него за это время состарился и ослабел, и можно бы купить нового. Двести крон на это он так и так уже отложил.
Одет он был в блестящий атласный сюртук, цветастый плюшевый жилет с пестрыми стеклянными пуговицами, а на шее у него висела тяжелая золотая часовая цепочка изящного плетения. Я же, воспитанный отцом в любви к славянам нашей империи и вследствие того склонный принимать всякую фольклорную бутафорию за некий символ, сразу же влюбился в эту цепочку. Я хотел ее получить. И спросил кузена, сколько она стоит.
— Не знаю, — сказал он. — У меня она от отца, а ему она досталась от его отца — такие вещи не продают. Но поскольку ты мой кузен, я тебе с удовольствием ее продам.
— Итак, сколько? — спросил я. А про себя подумал, памятуя теории моего отца, что словенский крестьянин слишком благороден для того, чтобы вообще беспокоиться о деньгах и денежных ценностях. Кузен Йозеф Бранко долго думал, потом сказал:
— Двадцать три кроны.
Каким образом ему пришло в голову именно это число, я спросить не осмелился и дал ему двадцать пять крон. Он тщательно пересчитал деньги, не делая никаких поползновений дать мне две кроны сдачи, достал большой красный носовой платок в синюю клетку и завернул в него деньги. Только потом, после того как он дважды завязал платок узлом, он снял цепочку, вынул из жилетного кармана часы и все положил на стол — часы и цепочку. Это были старомодные тяжелые серебряные часы с ключиком для завода; кузен помедлил, прежде чем снять их с цепочки, какое-то время нежно, почти с любовью смотрел на них и в конце концов произнес:
— Поскольку ты все же мой кузен! Ежели ты дашь мне еще три кроны, я продам тебе и часы!
Я вручил ему монету в пять крон. И теперь он тоже не дал мне сдачи. Вытащил опять носовой платок, медленно развязал двойной узел, приложил новую монету к остальным, сунул все в карман брюк и чистосердечно посмотрел мне в глаза.
— Мне и жилетка твоя нравится! — сказал я через несколько секунд. — Я хотел бы и ее тоже у тебя купить.
— Поскольку ты мой кузен, — ответил он, — я продам тебе и жилетку. — И, ни секунды не медля, он снял сюртук, потом жилетку и передал ее мне через стол. — Она из хорошей материи, — сказал Йозеф Бранко, — и пуговицы красивые. А поскольку ее берешь ты, она стоит всего две кроны пятьдесят.
Я отсчитал ему три кроны и заметил в его глазах явное разочарование тем, что ему снова не досталась монета в пять крон. Он казался недовольным, больше не улыбался, однако и эти деньги спрятал так же тщательно и неторопливо, как прежние.
Теперь я владел самым важным, что, на мой взгляд, должно быть у истинного словенца: старинной цепочкой, пестрой жилеткой, тяжеленными часами без хода, с ключиком. Больше я не ждал ни секунды. Я нацепил на себя сразу все три вещи, расплатился и попросил подозвать фиакр. Кузена я отвез в отель — это был “Зеленый охотничий рог”. Я попросил его вечером дождаться меня, я хотел за ним заехать. Я намеревался представить его моим друзьям.
IV
Для виду, чтобы избежать лишних расспросов и успокоить мать, я записался на юридический факультет. Учиться я и не думал. Передо мной разворачивалась большая жизнь — пестрый луг, едва ограниченный очень и очень дальней линией горизонта. Я жил среди веселой, даже распущенной компании молодых аристократов, того слоя, который наряду с художниками был мне в старой империи милее всех прочих. Я разделял с ними скептическое легкомыслие, меланхоличную нескромность, греховную беспечность, высокомерную склонность к уединению — все признаки упадка, приближения коего мы тогда еще не видели. Над бокалами, из которых мы так задорно пили, уже скрещивала свои костлявые руки невидимая смерть. Мы весело бранились, бездумно кощунствовали. Одинокий и обремененный годами, далекий и словно застывший и тем не менее близкий всем нам и вездесущий в этой большой и пестрой империи, жил и царствовал старый император Франц Иосиф. Возможно, в потаенных глубинах наших душ дремали те виды уверенности, которые зовутся предчувствиями, — прежде всего, уверенность в том, что старый император умирает тем вернее, чем дольше он живет, а с ним вместе умирает монархия, не столько наша отчизна, сколько наше царство, нечто более значительное, обширное, возвышенное, нежели только отчизна. Из наших тяжелых сердец вылетали легкие остроты, из нашего чувства, что мы обречены смерти, — безумная радость от каждого подтверждения жизни: от балов, от молодого вина, от девушек, от еды, от увеселительных прогулок, от безумств любого рода, от бессмысленных эскапад, самоубийственной иронии, необузданной критики, от Пратера, от колеса обозрения, от театра Касперле, от маскарадов, балета, от легкомысленных любовных игр в уединенных ложах Придворной оперы, от маневров, которые мы прогуливали, и даже от тех болезней, которыми нас иногда награждала любовь.
Нетрудно понять, что неожиданный приезд моего кузена оказался мне весьма кстати. Ни у одного из моих легкомысленных друзей не было такого кузена, такого жилета, такой часовой цепочки, такой близкой связи с исконной почвой знаменитого словенского Сиполья, родины тогда еще не забытого, но уже легендарного героя Сольферино.
Вечером я заехал за кузеном. Его блестящий атласный сюртук произвел на моих друзей огромное впечатление. Он невнятно бормотал по-немецки, весело хохотал, показывая свои крепкие белые зубы, разрешал за себя платить, обещал купить в Словении новые жилетки и цепочки для моих друзей и охотно брал аванс. Потому что все завидовали приобретенным мною жилетке, цепочке, часам. Все они с удовольствием откупили бы у меня целиком моего кузена, мою родню и мое Сиполье.
Кузен обещал осенью приехать опять. Все мы провожали его на вокзал. Я купил ему билет во второй класс. Он взял этот билет, пошел с ним в кассу, и ему удалось обменять его на билет в вагон третьего класса. Оттуда он еще махал нам на прощанье. А у нас у всех разрывалось сердце, когда поезд стал удаляться от вокзала, ибо печаль мы любили столь же легкомысленно, сколь и удовольствия.
(Продолжение – в бумажной версии)