Изречения, шутки, замечания и воспоминания апокрифического профессора. Перевод с испанского Валерия Столбова. Вступление Бориса Дубина
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 6, 2002
*
Слово “отражение”, сбившее с толку всю теорию познания, говорил Майрена в классе риторики, окружено множеством двусмысленностей, которые могут иметь роковые последствия для поэтов. Вещи либо воспринимаются нашим сознанием, либо нет. Нелегко доказать и до сих пор никто еще не доказал, что они сознанием отражаются. Однако даже если мы допустим, что в сознании присутствует нечто вроде зеркала, в котором отражаются образы вещей, более или менее похожие на сами эти вещи, у нас тут же возникает вопрос: а как сознание воспринимает образы такого зеркала? Ибо восприятие зеркального отражения объекта ставит перед нами ту же проблему, что и восприятие самого объекта. Несомненно, что зеркалу сознания приписывают волшебную силу самого сознания и подменяют отражение образа в сознании — осознанием образа. Таким путем обходят проблему, которую ставит перед нами здравый смысл: проблему абсолютной разноприродности актов сознания и его объектов.
Вас, тех, кто собирается стать поэтом, человеком с фантазией, вас приглашаю я поразмыслить над этой темой. Ибо и вам так же придется иметь дело с вещами, присутствующими или отсутствующими в сознании, а не с их копиями, переложениями или отражениями.
(Практические занятия по ораторскому искусству)
— Сеньоры (сказал Родригес, один из лучших учеников Майрены), я меньше всех других достоин чести выступать перед вами; мой талант равен нулю, мое невежество почти энциклопедично. Посему я взываю к вашей cнисходительности… Да что там!.. Какая уж тут снисходительность?.. К вашему милосердию!
Класс. Прекрасно сказано!
Майрена. Не унижайтесь, сеньор Родригес. Приятна скромность, но не самоунижение.
— Сеньоры (сызнова начинает Родригес), я буду краток, но каждое мое слово будет исполнено смысла. Навострите уши и слушайте меня со всем вниманием, на какое вы только способны.
Класс растерянно молчит.
Одинокий голос. Он назвал нас ослами.
Оратор (обернувшись к учителю). Продолжать?
Майрена. Будьте мужчиной, продолжайте.
*
От единого к иному — великая тема метафизики. Все усилия человеческого разума были направлены на устранение второго термина. Иного не существует: такова рациональная вера, неисправимое творение человеческого разума. Для него реальность тождественна самой себе, как если бы все сущее было, в конце концов, абсолютно и необходимо, единым и неизменным. Но иное не позволяет себя устранить: оно упорствует, не поддается; это твердая косточка, на которой разум может поломать себе зубы. Абель Мартин с его поэтической верой, не менее человечной, чем вера рациональная, верил в иное, “в подлинную Разнородность бытия” или, как сказали бы мы, в неисцелимое влечение к иному, которым томится единое.
*
(На уроке)
Майрена. Сеньор Мартинес, подойдите к доске и пишите: “Старые мечи славных времен…”
Мартинес повинуется.
Майрена. Как, по-вашему, какие времена имеет в виду поэт?
Мартинес. Те времена, когда эти мечи были молодыми.
*
Свобода, сеньоры (говорил Майрена своим ученикам), проблема метафизическая. Не путайте с ней “либерализм” — изобретение англичан, великого народа моряков, боксеров и ироников.
*
Только англичанин способен улыбнуться своему противнику и даже поздравить его с мастерским ударом, завершившим схватку. Даже если у него подбит глаз и сломаны два ребра, англичанин всегда выглядит победителем над другими боксерами, которые сильнее его, но хуже воспитаны для боя, а потому недостойны триумфа. И в самом деле, англичанин сумел облагородить драку, превратив ее в игру — более или менее жестокую, но всегда честную, — игру, в которой побеждают без бахвальства и проигрывают, не впадая в черную меланхолию. Даже в таком трагическом поединке, как схватка человека с морем, которую уж никак не превратить в игру, англичанин теряет изящную осанку последним. Все это правда. Но если речь идет не о борьбе, то какой пример могут нам преподать англичане? Ведь не вся же человеческая деятельность сводится к единоборству.
*
— Найдите мне глупых оптимистов, — сказал один политик Хуану де Майрене, — я сыт по горло пессимизмом наших ученых мужей. А без оптимизма мы не двинемся с места.
— А что бы вы сказали о здравомыслящем оптимисте?
— Ах, маслом каши не испортишь, но где вы такого найдете?
*
…Философия с точки зрения неискушенного разума, говорил Хуан де Майрена, выворачивает мир наизнанку, по выражению Гегеля. Напротив, поэзия, как добавлял мой учитель Абель Мартин, есть изнанка философии, мир, увиденный, в конечном счете, с лицевой стороны. В этом “конечном счете”, поясняет Хуан де Майрена, проявляется несколько язвительный склад мышления моего учителя: “Чтобы видеть с лицевой стороны, сначала нужно увидеть с изнанки”. И наоборот.
(О критике)
Если вам когда-нибудь придется заняться критикой, литературной или художественной, будьте благожелательны. Благожелательность — это не то же самое, что терпимость к подлости, не попустительство бездарности, а желание блага, страстное желание обнаружить чудо красоты. Без него критика не будет плодотворной. Злопыхательская критика, которой занимаются ворчуны и меланхолики, нередко встречается в Испании, но она не открыла ничего доброго. Дело в том, что критика этого рода не жаждет и не взыскует добра.
Я не хочу сказать, что злопыхательская критика порой не бывает вызвана несостоятельностью художественного замысла. Но сколько раз мы видели плохую комедию, яростно разгромленную критикой, по уровню во много раз худшей, чем сама эта комедия!.. Вы меня поняли, сеньор Мартинес?
Мартинес. Думаю, да.
Майрена. Вы могли бы резюмировать в нескольких словах то, что я сказал?
Мартинес. Не подобает смешивать критику с кровожадностью.
Майрена. Совершенно верно.
— Как, по-вашему, Бальзак хороший романист? — спросил у Майрены молодой человек, член литературного общества в Чипионе.
— По-моему, хороший.
— А мне, представьте, он кажется настолько плохим писателем, что я его даже не читал.
(Хуан де Майрена. “Дон Никто в столице” — набросок комедии в
трех актах)
Акт первый
Сцена единственная
Важный сеньор. Клаудио, его слуга.
В. С. Скажи мне, Клаудио, кто был здесь сегодня утром?
К. Один человек, он спрашивал вас.
В. С. Но кто он такой?
К. Человек.
В. С. Он не назвал своего имени?
К. Ах, проклятая память! Ведь он оставил визитную карточку.
В. С. (читает). “Хосе Мария Никто. Коммерсант”. (Обращается к Клаудио). Если вернется, впусти его.
Занавес.
Акт второй
Сцена единственная
Важный сеньор. Клаудио.
В. С. Не приходил дон Хосе Мария Никто?
К. Нет, я его не видел.
В. С. Никто больше меня не спрашивал?
К. Никто.
В. С. Никто?
К. Никто.
Занавес.
Акт третий
Сцена единственная
Важный сеньор. Клаудио. Туалетное зеркало, которое ведет себя так, как это описано в диалоге.
В. С. Объясни мне, Клаудио, что происходит с этим зеркалом?
К. А что с ним происходит?
В. С. Когда я хочу посмотреться в него, оно раскачивается, как колокол, видишь? И поворачивается ко мне своей деревянной обратной стороной.
К. И в самом деле! Как интересно!
В. С. А теперь заметь: к зеркалу никто не прикасается, а оно само возвращается в нормальное положение. Попробуй ты посмотреться в него.
К. Стоит спокойно. Со мной оно не вертится, сеньор. Теперь попробуйте вы.
В. С. Не смей вертеться! Опять? Черт!
К. Оно шутит.
В. С. Проклятье! (Хриплым голосом.) Клаудио, кто был здесь сегодня утром?
К. Нынче утром здесь был дон Хосе Мария Никто. Ему надоело вас ждать, и он ушел, сказав, что больше не вернется.
Занавес
(О Дон Жуане)
Дон Жуан — мужчина, созданный для женщин, тот мужчина, кого женщины любят и оспаривают друг у друга и на кого все прочие мужчины всегда будут взирать с завистливым презрением, если не с презрительной завистью. Вероятно, Дон Жуан наделен той физической красотой, которую женщины считают воплощением мужских достоинств. Этим я хочу сказать, что Дон Жуан в женском сознании — всегда идеальный мужчина. Дон Жуан может быть красивым или безобразным, сильным или слабым, стройным или согбенным, но он знает, что в глазах женщины он прекрасен. Без такого сознания донжуанство вообще невозможно.
Есть ли в Дон Жуане что-нибудь извращенное? В этом кумире женщин недоброжелатели хотели бы обнаружить женственное начало. Мужская зависть поутихла бы, если бы удалось доказать, и особенно женщинам, что Дон Жуан, этот баловень судьбы — попросту извращенец… Парадоксы всегда соблазнительны, но в данном случае парадокс неудачен. Наилегчайшее сексуальное отклонение разрушило бы самую сущность донжуанства: постоянное устремление к женщине. Среди женского пола есть и такие, кто обвиняет Дон Жуана в нарциссизме, ибо женщины, к которым Дон Жуан всегда относился пренебрежительно, думают, что он слишком поглощен собой и, подобно Нарциссу, влюбился в свой собственный образ. Но это самообман, порожденный женской ревностью, которая приписывает самому Дон Жуану свойственный женщинам культ его личности. Дон Жуан, которого торопливо одевает слуга, не смотрит в зеркало, у него просто нет для этого времени. Утонуть в зеркальных глубинах, как сын Лириопы … какая нелепость!
Дон Жуан возникает на заре Ренессанса, в обществе, все еще соблюдающем иерархию, установленную церковью. У него сатанический характер богохульника. В нем нет даже атома язычества или ветхозаветного духа Моисея. Дон Жуан — герой христианского мира. Его типичный подвиг — насильно овладеть монахиней, не имея желания оплодотворить ее. Свободный от библейского эроса, Дон Жуан отказывается не от плотских наслаждений, а, подобно монаху, от зачатия. Раскаявшийся Дон Жуан идет в монастырь — да в какой-то мере он и был монахом, — а отцом семейства становится совсем уж в редких случаях.
И до чего же бесполезен для человеческого рода, спрашивает себя мой учитель, Дон Жуан, этот отменный самец, который не заботится о приумножении адамова племени? Не относится ли он вместе с рукоблудами и мужеложцами к мальтузианцам? К этому мнению склоняются многие, в особенности отцы семейств, удрученные плодовитостью своего безгрешного ложа. А может быть, Дон Жуан — это эротический возбудитель, который воздействует на воображение женщин и побуждает их преодолевать часто встречающуюся природную холодность? Но кто это знает? Такие вопросы относятся не к сущности Дон Жуана, а к полезности его для общества. Они не должны нас интересовать.
*
Хуан де Майрена сетовал на отсутствие хорошего учебника испанской литературы. По его словам, такого учебника не было и в годы его молодости. Кто-то сказал: “И вы тоже нуждаетесь в какой-нибудь книжонке?” “Я, — ответил Майрена, — сожалею, что учебник по литературе не был написан, ибо никто не смог его написать. Говоря по правде, в области литературы у нас нет общих идей. Будь у нас такие идеи, мы имели бы добротные учебники по литературе, да к тому же могли бы обойтись и без них. Не знаю, поняли ли вы меня… Вероятно, нет”.
(Стихи и проза)
XVIII век думал вместе с Д’Аламбером: “В стихе хорошо лишь то, что прекрасно передается прозой”. В соответствии с духом своего времени Д’Аламбер, как и Дидро, любил парадоксы. За столетие до него учитель философии месье Журдена изрек: “Tout ce qui n’est point vers est prose”, то есть высказал мысль, обратную парадоксу, истину Перо Грульо. А столетие спустя Малларме, в полном согласии с учителем месье Журдена, но в абсолютном противоречии со взглядами Д’Аламбера, скажет: в поэзии хорошо только то, что никоим образом не может быть высказано прозой.
Примечание. Хуан де Майрена не дожил до недавних дебатов о “чистой поэзии”, в ходе которых последнее слово сказал не Д’Аламбер, а месье де ла Палисс: “Чистая поэзия это то, что остается от поэзии после того, как из нее уберут все ее нечистоты”.
*
Не будем вдаваться в рассуждения о смерти. Для этого вы, сеньоры, еще слишком молоды… Однако будет нелишним, если вы начнете размышлять о смерти, как о часто встречающемся и, по-видимому, естественном явлении и заучите на память бессмертный гекзаметр Гомера: “Oiper phyllon gene toide kai andron”.
В переводе это будет: “Как поколения листьев, мы поколенья людские”.
Здесь Гомер говорит о смерти как гениальный эпический поэт, который взирает на нее с опушки человеческой рощи. Подумайте о том, что каждый из вас однажды увидит смерть изнутри, и судьба его совпадет с судьбой одного из листьев. И на сегодня — ничего больше.
Одни ученики Майрены затвердили гомеровский стих наизусть, другие запомнили также и перевод, нашлись и такие, кто сделали грамматический анализ текста и предложили свой перевод, более точный или более красивый, чем вариант учителя; или, ухватив из перевода образ листьев, воспели дерево, сначала зеленое, затем нагое и наконец снова зазеленевшее. Однако ни один, по-видимому, не запомнил ни комментарий Майрены к гомеровскому стиху, ни заключительный совет учителя.
Майрена не стал настаивать. Смерть, думал он, не тема для юношей, устремленных в завтрашний день, они воображают, что будут жить, и знать не хотят бездонную пропасть, которая притягивает наши старческие мысли.
— А теперь, сеньоры, поговорим о бессмертии.
*
“Cogito, ergo sum” , — говорил Декарт. А вы говорите по-другому: “Существую, значит я есьм”, какой бы язвительной ни казалась вам эта сентенция. Ну а если вы сомневаетесь в собственном существовании, умолкните и уходите.
*
Испанец обычно добрый и жалостливый человек. Насилие и жестокость в Испании — несмотря на наше пристрастие к бою быков — никогда не были в чести. Зато нам всегда недоставало уважения к чужому успеху, сочувствия и особенно снисходительности к нему. Вот перед нами тореро образцово отработал на арене, и весь амфитеатр взорвался аплодисментами, но давайте подождем. И когда восстановится тишина, мы, несомненно, увидим человека, который поднимется, засунет два пальца в рот и засвистит во всю мощь своих легких. Но не подумайте, что он освистывает тореро — вполне возможно, он тоже ему аплодировал, — нет, он освистывает аплодисменты. <…>
*
Если вы когда-нибудь изберете своей профессией литературу или ударитесь в публицистику, остерегайтесь мании преследования, которая может стать вашим мучителем. Не думайте, что о Гомере или Сервантесе пишут только с целью заткнуть вам глотку, как говорят в простонародье, или для того, чтобы навалиться на вас, сбить с толку и выставить напоказ вашу бездарность. Пусть вас не пугают призрачные враги, которые могут принудить вас писать очевидные глупости.
(Против противоположностей)
Ничто, говорил мой учитель, не может быть противоположностью сущему. Ничто из существующего не может иметь свою противоположность ни в чем.
Есть сущность розы, которая присутствует во всех розах, и другая — огурца, и третья — куницы и т. д., у всех у них — одинаковые свойства. Скажем иначе: все розы суть роза, все огурцы суть огурец и т. д., и т. д. Однако где вы найдете сущностную или просто существующую противоположность розе, огурцу, кунице? Бытие лишено противоположности, хотя с этим и не все согласны. Ничто есть отрицание бытия. Для того чтобы стать противоположностью, ему бы пришлось для начала хоть чем-нибудь стать, и тогда оно стало бы розой, огурцом, куницей.
(Особая осторожность)
Я уже говорил вам, что скептицизм может выйти из моды. В этом случае, вполне возможном и даже вполне допустимом, я советую вам занять скептическую позицию. Против нас, скептиков или философов в собственном смысле этого слова, будут изобретены новые хитроумнейшие философские системы, и прежде всего они появятся в Германии. Ибо человек — странное животное, которое, как он сам утверждает, для того чтобы оправдать свое существование, нуждается в некоей абсолютной истине, какой бы скромной ни была ее абсолютность. Этого и особенно — скромных абсолютов вы должны особенно и остерегаться.
(Об относительной скромности)
По словам Майрены, однажды он прочитал на позолоченной дощечке, украшавшей двери клиники, следующую надпись: “Доктор Римбомбе от четырех до пяти консультирует за умеренную плату скромных служащих, страдающих хронической гонореей”. Обратите внимание, заметил Майрена, что скромность здесь относится не к доктору, и уж тем более не к гонорее.
*
Не советую вам ни пренебрегать штампами, общими местами, расхожими фразами, которыми полон наш язык, ни намеренно уклоняться от них, — я хочу, чтобы вы подходили к ним осторожно и осмысленно. Например: “Ибо всегда почтенные седины…” Стоп! Разве седины всегда почтенны? Есть преждевременные седины, которые отнюдь не свидетельствуют о глубокой старости. Кроме того, разве могут быть “почтенными” седины старого ростовщика? По-видимому, нет. А вот седины человека, состарившегося в науках, трудах, подвигах, и впрямь почтенны. Но какие седины общество может считать почтенными, а какие — нет? И почему прилагательное “почтенные” так часто сопровождает существительное “седины”? Может быть, число старцев, почтенных в полном смысле этого слова, превышает число аморальных старцев, седины которых никак не заслуживают почтения? Проделав такой анализ, который я всего лишь начал, а вы можете продолжить, вы освободитесь от заклятия общих мест, от серьезной опасности утопить свою мысль в народном подсознательном, затолкнуть ее в огромный омнибус, набитый языковой пошлостью. Потому что теперь вы уже можете применять штампы в соответствии с новой логикой, которую ее изобретатели и знатоки называют логистикой и которая требует “исчисления предикатов”, к чему мы не привыкли. Например: “Седины почти всегда почтенные; седины в некоторых случаях почтенные; седины, не всегда презренные; седины на тридцать пять процентов почтенные” и т. д., и т. д. <…>
Чтобы стать клоуном, говорил мой учитель, надо быть англичанином, принадлежать к великому народу юмористов, который глубоко постиг бессмертное изречение римского комедиографа: “Ничто человеческое мне не чуждо”, — и которому прежде всего не чужда неисчерпаемая человеческая глупость. Клоун, цирковой дурачок, выставляет эту глупость напоказ, он исповедуется в ней спокойно и весело, как дети и святые. Когда мы видим и слушаем английского клоуна, нам становится понятно, откуда появился Шекспир, этот гений человечности и буффонады; читая же Корнеля, Расина, даже Мольера, мы не в силах понять, откуда взялся французский клоун. Ну а читая Кеведо?.. Пусть ответят кеведисты, если таковые найдутся. Со своей стороны, добавил Майрена, я только осмелюсь сказать, что читая… Сервантеса, можно постигнуть все.
*
Великий грех, говорил мой учитель Абель Мартин, грех, которого народы обычно не прощают, резонно или нерезонно приписывая Сократу, — внедрение новых богов. Ясно, что к новым богам следует относить и старых небожителей, которых так или иначе проводили в почетную отставку. Эту нелюбовь к новым богам, которые действительно новы или только выглядят таковыми, вполне можно понять: нет новшества, последствия которого были бы ужасней. Люди всегда понимали, что, сохраняя старые божества, мы остаемся примерно в том состоянии, в каком были, а всякая смена богов непременно повлечет за собой в той или иной степени катастрофические изменения.
*
Но боги меняются, и с этим ничего не поделать, они сами возводят себя в небожители — вопреки тому, что думал мой наставник, который хвастался, будто возвел в небожители своего собственного бога. Нам же нужно постараться видеть богов по возможности нагими и без личин, такими, какие они есть на самом деле. Ибо о богах не скажешь того, что сказано о Господе: умрет всякий, кто узрит Его лик. Боги сопровождают нас всю жизнь, и надо знать их, чтобы ходить рядом. И они молчаливо покидают нас на пороге смерти, через который им, по всей видимости, не переступить. Так постараемся же заслужить эту тихую печаль богов, которую греки так хорошо умели выразить на погребальных стелах.
*
Для того чтобы навеки сохранить неизменной суть вещей, нет средства надежней, чем беспрестанное обновление их внешнего вида или перемещение их с места на место. Именно поэтому, говорил мой учитель, подлинные новаторы с удовольствием, если б могли, повесили бы новомодников, а новомодники при первой же возможности побивают камнями подлинных новаторов.
(Говорит Майрена, не всегда ex cathedra)
Под областью наших мыслей располагается область наших верований, мы могли бы сказать, что она занимает самый нижний этаж нашего интеллекта. Есть люди, столь глубоко разделенные с самими собой, что они думают обратное тому, во что верят. И такой случай, осмелюсь утверждать, чуть ли не самый распространенный. Это не должны упускать из виду политики. Ибо то, что они называют общественным мнением, есть нечто гораздо более сложное и менее определенное, чем кажется. В моменты великих потрясений, которые мощно перекраивают сознание народов, возникают необычные явления, с трудом поддающиеся правильному истолкованию: внезапные превращения, которые приписывают личным интересам; неожиданные изменения взглядов, слывущие за неискренность; необъяснимые точки зрения и т. д. А это значит, что на поверхность общественного мнения всплыли многие сокровища, хранившиеся на дне сундуков сознания.
Для легкомысленного политика характерно полнейшее пренебрежение этими вещами. Однако наибольшая польза, которую приносят великие исторические бури, состоит в том, что они заставляют нас увидеть эти явления яснее и отчетливее, чем в случаях, когда мы различаем лишь поверхностное волнение.
(Снова в кафе)
— Существует мнение, говорил мой учитель, что нет ничего более буржуазного, чем пролетарий, поскольку, в конечном счете, пролетариат создала буржуазия. Пролетарии всего мира, добавлял он, объединяйтесь, чтобы возможно скорее покончить с буржуазией, а следовательно, и с пролетариатом.
— Ваш учитель, дорогой Майрена, видно, совсем выжил из ума.
— Возможно. Но послушайте, Тортолес, что он рассказывал об одном андалузском кондитере, яром атеисте, которого философ-прагматик пытался обратить в веру его предков.
— Чьих предков, друг Майрена? Ваше “его” звучит двусмысленно.
— Предков философа-прагматика, вероятно. Так послушайте, что сказал философ: “Если бы вы верили в Бога, в Высшего Судию, который спрашивал бы с вас за ваши проступки, вы делали бы конфеты гораздо вкуснее тех, что сейчас продаете, и брали бы за них дешевле и выручали бы много денег, ибо ваша клиентура значительно увеличилась бы. Вам выгодно веровать в Бога”. “Но разве Бог существует, сеньор доктор?” — спросил кондитер. “Это нелепый вопрос, — возразил философ. — Важно, чтобы вы в Него верили”. “Ну а если я не могу?” — снова спросил кондитер. “И это не важно. Достаточно того, чтобы вы хотели верить. Тут может быть одно из трех: или вы в конце концов уверуете, или поверите в то, что уверовали, а это примерно одно и то же, или, в крайнем случае, станете трудиться над своими конфетами так, как если бы верили в Бога. И в любом случае результат будет один: вы улучшите качество товара, которым торгуете, — на благо своим покупателям и к вашей собственной выгоде”.
Кондитер, как рассказывал учитель, оказался не совсем глух к доводам философа. “Загляните ко мне, — сказал он ему, — через день-другой”.
Когда философ вернулся, он увидел на лавочке кондитера новую вывеску: “Кондитерская Ангела Мартинеса, поставщика Господа Бога”.
— Прекрасно. Но я хотел бы знать, друг Майрена, что произошло с качеством конфет…
— Качество конфет, конечно, не улучшилось. Но, как сказал кондитер своему другу философу: “Важно, чтобы вы уверовали в то, что оно улучшилось, захотели уверовать или, в крайнем случае, съели эти конфеты и заплатили мне, как если бы поверили в это”.
*
— Некогда было сказано: “Головы плохи, так пусть правят сапоги”. Очень испанский подход, друг Майрена.
— Подход общечеловеческий, дорогой дон Косме. Специфически испанского здесь только то, что сапоги у нас правят не всегда хуже, чем головы. <…>
*
— Стало быть, друг мой, бык сломал вам ключицу?
— Он мне весь летний сезон сломал.
Этот знаменитый ответ приписывают Бадиле, прославленному пикадору. Неизвестно, был ли Бадила глуховат, или до того невежествен, что не знал названия своих собственных костей, вещь, впрочем, невозможная для мастера гарроты. То, что значение слова “ключица” было ему знакомо, явствует из его ответа. Возможно, Бадила был предтечей новой логики, к которой мы хотели бы приобщиться, этого гераклитовского хода мысли, где выводы не имеют прямого соответствия со своими предпосылками, ибо они не дети их, а, так сказать, внуки. Иначе говоря: к моменту появления вывода предпосылка уже частично устарела, так как время протекло не напрасно. К тому же обратите внимание, что в естественном потоке мышления — мышления Бадилы и, некоторым образом, поэтического мышления — мыслит не чистый разум, а весь психологический комплекс, и логические формы никогда не могут быть понтонами, поставленными на якорь в реке Гераклита, они сами — волны этой реки.
Итак, Бадила, неизвестный предтеча, скромно, без капли тщеславия, свойственного некоторым гениям нашего времени, содействовал созданию новой, с виду волшебной, логики, и мы еще не знаем, что из нее выйдет со временем.
*
Одним из наиболее характерных признаков перемены духовного климата служит упадок комического и сопровождающее его опошление смеха. По правде сказать, никогда еще на земле не было столько людей, смех которых напоминает ослиное верещание, как в наше время.
Но все во благо, как говорят прогрессисты. Ослиный смех — явственный знак комизма абсурдного, комизма на грани исчезновения. Ибо если мы взглянем попристальнее или послушаем повнимательнее, то найдем, что нет ничего печальнее и даже, в определенном смысле, апокалиптичнее, чем ослиный крик.
*
По словам моего учителя Абеля Мартина, продолжал Майрена беседу со своими учениками, за чтением Ницше приходишь к выводу, что это Христос нас отравил. Но вполне возможно предположить и обратное, добавлял Абель Мартин, что это мы отравили Христа в наших душах.
*
Синематограф, говорил мой учитель, в доказательство своих метафизических воззрений — это изобретение сатаны, который задумал оглупить род человеческий. Синема открывает перед нами великую эстетическую пустоту этого безостановочного мира, где человек — вершина животного царства — как будто бы движется сам по себе, а на самом деле проявляет свойства простого снаряда. Ведь герой, который сломя голову несется по улице, лезет на телеграфный столб, балансирует на краю крыши, а потом сваливается в колодец, в конце концов надоедает нам, как бильярдный шарик, мечущийся между бортиками стола. Пока этот человек не остановится, думаем мы, нам не узнать о нем ничего интересного.
(О политике)
Вспомним еще раз макиавеллический совет, о котором забыл сам Макиавелли: “Постарайся лишить своего врага уверенности в своей правоте. Иначе он обратит эту правоту против тебя, ведь человек — это животное, которое использует правоту исключительно как повод к борьбе. Упаси бог столкнуться со скотиной, уверенной в собственной правоте”.
*
По правде говоря, объяснял Хуан де Майрена своим ученикам, видение прошлого, которое мы называем воспоминанием, столь же необъяснимо, как и видение того, что должно произойти, которое мы называем пророчеством, прорицанием или предсказанием. Ибо ничем не доказано, что наш мозг сохраняет следы полученных прежде впечатлений и следы эти наделены чудесной способностью воспроизводить или возрождать образы прошлого. И даже если мы признаем существование таких следов вместе с вышеупомянутой способностью, все равно нам придется столкнуться с тем, что воспоминание поставит перед нами ту же самую проблему, что и непосредственное восприятие: проблему, как мы уже объяснили, пока еще никем не решенную. Таким образом, если наша способность вспоминать прошлое нас не удивляет, то мы не должны удивляться и способности провидеть будущее, которой считают себя наделенными некоторые люди. В обоих случаях мы имеем дело с явлением необъясненным, а может быть, и необъяснимым. Разумеется, я советую вам в равной мере удивляться трем вещам: и воспоминанию, и восприятию, и предвидению, но ни одному из этих свойств не отдавать преимущества. Таким путем вы выиграете в ученом незнании, а лучше сказать в восхищенном незнании, столько же, сколько потеряете в знании фиктивном или ненадежном.
*
Задумайтесь, приучитесь задумываться прежде всего над самыми обыденными фразами, которые обычно бывают и самыми богатыми по содержанию. Например, вот исполненное сердечности и доброжелательности выражение: “Рад видеть тебя в добром здравии”. Или другое, не лишенное метафизического смысла: “До чего мы дойдем?” Или такая фраза, прелестная в своем наивном богохульстве: “На том свете нас заждались”. Стоит для начала исследовать уже сложившиеся обороты речи и только потом пытаться сложить другие, лучшие.
“Скромность великого человека”
Окончательно стало известно, что монумент, который проектировали, дабы почтить память Хуана де Майрены, не будет воздвигнут. Деньги, собранные по подписке среди учеников, согласно настоятельной просьбе мудрого преподавателя, будут распределены между ночными сторожами”
(Из сатирического журнала “Зеленый посох”, 1908 г.)
Перевод с испанского Валерия Столбова