Перевод с румынского и вступление Анастасии Старостиной
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 5, 2002
От переводчика
Данной подборкой мы открываем читателю Элиаде, какого не знают в России, — Элиаде, который отдавал свой пыл не научным штудиям и мистическим романам, а просветительской публицистике, самой актуальной злобе дня. Смолоду, еще в лицейские годы, он завел обыкновение набрасывать заметки обо всем, чем занимался и что читал, и оформлять их в газетные очерки. Это наследие внушительных размеров и непревзойденного разнообразия — очерки по ботанике, энтомологии, химии и алхимии, по истории религий и по философии, по всему кругу чтения: он знал толк в учебе и умел искать и находить духовных учителей.
Рано, уже лет в двадцать, он и сам ощутил себя духовным учителем — появились соратники, сложилась аудитория в столице и провинции. Все эти люди были молоды, честолюбивы, их ждали великие дела. Политическое объединение Румынии свершилось, страна открылась миру, теперь лучшие умы могли проявить себя на поприще культуры.
В 1928 году Элиаде выступил с циклом статей под общим заголовком “Духовный путевник”. По замыслу, они должны были указать его сотоварищам этапы духовного совершенствования, расставить вехи на пути интеграции в Европу, предстоящем молодому поколению. Много лет спустя Элиаде сам признавался, что этот цикл “не грешил” логикой. В нем было больше экзальтации, намерения перевернуть мир и мальчишеского желания казаться взрослым, суровым, бывалым. Цикл касается в основном интеллектуальной деятельности. Тем больше было изумление чинных критиков, когда в финале автор разразился экстравагантным эссе “Апология мужества”, где сочетались эрос и аскеза, явно чувствовался Ницше и прослеживалась библейская тенденция придавать символический, сокровенный смысл любовным мотивам.
С “Апологией мужества” контрастирует своей дидактикой текст одной из лекций Элиаде, посвященных духовным техникам (по возвращении из Индии в 1932 году он выступал по румынскому радио с двадцатиминутными передачами, делясь опытом стимуляции умственной и душевной работы; судите по названиям: “Чему учат путешествия”, “Медитация”, “Развлечение и умственный отдых”, “Искусство и техника чтения”…). И, наконец, как образчик “утонченных радостей эрудиции” будоражит ум философское эссе, посвященное легенде о Парцифале.
АПОЛОГИЯ МУЖЕСТВА
Литания деве
Пою деву, пою тоску девы, обреченной перед рассветом на плач. Пою деву, утолившую голод мужчины — и мышцы его, и кости его — до отдохновения. Пою деву и всех дев за скорбное их рабство. Пою белую добычу в руках, растущих из солнца. Пою невольные муки, слезы по безвозвратной невинности, стон в страхе перед алчностью властелина.
Пою деву, пою застенчивого врага, пою теплое искушение в сумерках, пою глаза, научившиеся лить слезы и повергать в прах. Пою деву и всех дев, телесность их, которая перехватывает стрелы взглядов. Плоть их, которая замутняет ясность — небес, глаз, духа. Телесность дев, которая расцветет в страсти и свернется — томительным сном и тенью — на всех путях, возвышающих до геройства.
Пою деву, пою печального товарища того печальника, которого я славлю, называя его мужем.
Пою опару, взошедшую и в нашей плоти. Пою смиренного ангела, кротко льющего слезы и в наших душах. Но песня моя есть ненависть, губы мои суть кровь, глаза — полыхание головни, и руки — вехи, воздетые к небу.
Пою чары, пою соблазны, пою неги, что освещали нашему брату жалкое его нисхождение сквозь дым усталых факелов с вершин, где лишь ветер оглаживает камни.
Послушайте хвалу деве:
Лилейная нагота, чьи извивы ласкают глаз, чей запах — росный ладан, курящийся на углях;
плечи, белые змеи, в чью мякоть уходят изнуренные губы и отрываются в новом жару;
чуткая шея кипенной Суламифи;
груди, набухшие от накала грез в час полуночи, когда под жаркий шип упоения колени расстаются, предрекая трагедию;
груди округлые и торчащие, пространством сведенные на одной чаше весов;
живот, подобравшийся в скованность линий; невинное чрево — дичащееся, как молчаливый лес, — напрягшееся в ожидании чуда;
незрелые, как зеленый плод, бедра, покров потаенной испарины, тени, от которых трепещут ноздри и закипает дыхание;
икры, ребус, тоже ждущий разгадки!..
Так я твержу монотонную мою литанию деве, обреченной перед рассветом на плач.
Славословие мужу
Слава тебе — пол, в котором были сотворены утесы и круги небосвода.
Слава вечно неутолимому, неутомимому, в чьей груди дыхание глубоко и жгуче, а в чреслах, обильных семенем, — ярость победы.
Слава лбу, набыченному перед штурмом, слава штурму вершин, расколотых безднами, в цвету раскаленных углей.
Слава глазам под прищуром век — сдержанной грозе, брызгам огня.
Слава рукам, остову для змеящихся мышц, подрагивающих на зов.
Слава телу и слава крови. Крови красной, тяжелой, просящейся на губы, как вино в ложбинке между грудями дьяволицы. Крови, которая наливает глаза и будоражит нутро, напрягает до дрожи мышцы, и душит, и ослепляет.
Слава — ненасытным устам, в решениях стиснутым, безумным в ярости, страшным в хотении.
Устам — варварски распахнутым для скоромного, для всех ветров, деревьев, родников и камней.
Устам, обожженным жаром белых тел, неласканых сокровищ, источников темных нег.
Слава зубам, неистовым, победительным — острому жалу для непорочных плеч, беспокойных икр, бедер, круглящихся от отравы укрощения.
Слава мужескому образу, слава святому уродству, слава скулам, ломающим линию щек, сильным челюстям, сжимающим зубы, высокому лбу, что бодается с небом.
Слава глазам, которые хотят все, все берут силой и все себе подчиняют.
Слава страсти, буре, в которой дух проходит обжиг и очищается.
Слава чистому мужу.
Вы — выжимки любовных ночей, вы — смиренники в тине посредственности, вы — отщепенцы удали, вы — чахлые сыновья заснеженных пещер, вы — ароматические свечи умилительных храмов, все вы — изможденные, пресыщенные, хиреющие — искупайтесь в холодном тяжелом дожде, раскрошите камни, напейтесь соленой морской воды! Новыми соками оделят вас земля и небо. Новую душу вольет в вас солнце. Жесткие мысли пробьют вам темя — дерзайте! Родитесь во второй раз в мужской силе.
Тоска по утраченным высотам
От надрывных слов не пропадет голос. Истины спокойно пойдут своим чередом.
Я не считаю мужчиной каждого, кто носит мужское имя. Есть условия мужества, которые надо исполнить. Для мужества надо еще раз родиться, как и для христианства: через решительный перелом своей жизни, через преодоление, через преображение. Можно ли разбить эти условия на категории и свести их к эпитетам? Мужество — феноменология в динамике, подвижная вереница позиций по отношению к жизни, к духу, к Богу. От вихрастого ветреника, пребывающего в простодушном неведении насчет потенций своего пола, до просвещенного родителя, отца освоенного мира, внедренного в других его волей, — сколь долог путь? Только в становлении застигнешь мужественность — пусть это покажется парадоксом.
Неотъемлемый атрибут мужчины, очевидный на всех этапах эволюции, от первичного жеста владыки, который ублажает свое тело за счет чужой боли, до строгой отрешенности аскета — это естественное действие воли. Сила воли — вот к чему тянет женщин. Им хочется, чтобы их сокрушили — или же они сами подстрекают себя к капризу как к иллюзорному проявлению воли. Псевдомужчины любят поразмышлять о силе воли, поумствовать, а потом отвергнуть или принять ее в безобидных дозах, расточая риторический пыл. Но воля есть действие — чисто мужское. Это не головная фантазия, а осязаемый опыт, недоступный сознанию, скудному на духовный заряд, без изобилия и щедрости. Может быть, самой судьбой, в силу космического трагизма, было предопределено проявлять волю — с напором и постоянством, а не мимолетными вспышками — только одному полу. Судьба предопределила и неизменное, живое присутствие соблазнов. Слабость предков пронизала человека до мозга костей, накипью осела в мозгу и в сердце. Народилось множество бесполых особей. И все труднее ратовать за насущность мужской потенции. Общество защищается от нее и, не будучи в состоянии ее устранить, изолирует или извращает. У бомонда в почете светские львы. Потому-то для душ, которые томятся по утраченной чистоте, так ужасно чистилище.
Жизнь, не приносящая ни боли, ни блаженства, а лишь отправляемая корректно, как упражнение для мышц, была бессознательной. Сознание сообщило человеку, во-первых, порыв к преодолению себя — вместе с тягостным чувством его неосуществимости. Эту проблему обсуждали многие умные головы и многие люди действия. Но вот что понял я сам: сознание высветило немощность человека в Космосе. “Хочу это яблоко, хочу эту деву!” Мужчина, нагой средь бела дня, кусает яблоко, дева кровоточит. Стоило пробудиться сознанию, как человек подумал: “Захочется мне пойти по воде — утону, а захочется Солнца с неба, другие посчитают, что я спятил”. Такого разлада не знала душа первого человека. Если бы он захотел, он пошел бы по морю как посуху и получил бы в руки Солнце. Не требуйте от меня доказательств. Разве не факт, что доисторическая воля нам теперь недоступна? И что наш мозг, мысливший слишком много веков, не может судить о ней? Слабость тысяч мужчин, перешедшая по наследству тысячам псевдомужчин наших дней, усугубилась, когда был назван дуализм “Человек—Космос”. Но из этого же дуализма восходит преображение мужчины, становление его личности.
Вот толкование парадокса. Врожденная уверенность в своей немощи, унаследованная через плоть и через дух, сделала из мужчины чуть ли не законченную посредственность. Сознание приняло как естественный закон отгороженность воли от необъятности, от Космоса. Малость человека стала восприниматься как данность. Однако всегда находились мужчины, которым пошла впрок фатальная болезнь воли, подточенной недостатком абсолютной веры в себя, все более изощренными головными причудами, изнеженностью чувств. Их дух замесил новое тесто, открыл неустанный труд мужества — превозможение, преодоление, обгон. В этой первореторте сублимировались последние фазы мужского трагизма, выкристаллизовалась печаль аскета.
Из-за утраты воли, для которой не было ничего невозможного, так что ей не было нужды его хотеть, душу человека вечно мучают желания. Мучительный аппетит на все — такова пытка мужа. У того, кто приходит к осознанию себя, начинают умножаться желания. И он истекает кровью при каждом поражении.
Как мне прославить эту алчность мужской плоти и духа, как не через
Песнь о том, кто хочет все?
Я хочу не тело твое и не глаза твои — но все на свете тела.
Если же хоть одна тайна останется чужой тайной — я брошу тело.
Почему я бросаю тело, которое не отдало мне все?..
Все — обогрей меня!
Все — распусти меня до нитки, люби меня, ненавидь меня, неси меня по воздуху и по миру!
Хочу: руки мои — гирляндой вокруг земного шара. Хочу: глаза — морем на горизонте, в котором безропотно тонет солнце. Хочу: губы — присоской на груди земли и солончака. Хочу: плечами — до неба. И хочу, еще раз: руки — как трассы светил.
До скрежета зубовного хочу все — и корчусь, и рот набит золой дробных наслаждений. Почему нельзя пожить хоть час во всем? Вы видите, как я кровоточу, вы слышите мои стоны, когда вокруг ходит чужое? Ненавижу мозги и ненавижу тела, над которыми я не властен.
Хочу пахучее, плотское, хочу свежее веяние гор, хочу дух гнилья, смерти, засухи, моря…
Но к чему этот зов, к чему звать безымянные запахи?
Чресла рабынь, листья ильма, стужа утесов — все, к чему мне никогда не припасть, — но я не стану приструнивать желание.
Я хочу горечь скоромного и сладость смоквы.
Я хочу написать все; к чему расточать яд каплями или по горсточке — мед?
Сказать ли, что я хочу все объять мыслью, проникнуть в средостение всего, родиться еще раз в Боге? Сказать ли, что желания иссушают мою улыбку и недобро смеживают глаза, потому что они — отрава, просочившаяся в меня сквозь слабость моих дедов?
Полыхаю изнутри — и нет ничего моего! Сколь долго буду полыхать и сколь долго сверкать углям?..
Вам знакома ярость души, ощущающей свое бессилие? Я ненавижу человеческое в себе, ненавижу собственное тело, ненавижу поражения предков — ибо они мешают мне овладеть всем. Я не могу владеть всем, не могу пить, кусать, любить, месить и тесать — все. Я — только бедное тело, в котором бьется и бунтует душа, алчущая обрести все. Бьется и сетует на свою немощь.
Вы, те, что по ту сторону, — вы угадываете проблеск новой зари? Это рвутся вверх знающие, что всем не овладеть. Они споют, быть может, песню колкой и горькой победы…
Мужество — понятие не целиком чувственное, как и не целиком духовное. Отсюда, из одержимости всем, начинают произрастать кристаллы разнообразных синтезов, которые несут мужчину к высшему просветлению. Синтез и преодоление суть разрядка потенций, осуществление возможностей, которые бродят в душе со времен грехопадения. Мужской дух ощущает себя внутри ценностей, творимых сознанием и утверждаемых волей. Женщины заимствуют ценности. Псевдомужчины их толкуют, режут на порции и комбинируют. Свежий взгляд, неожиданный ракурс, самостийное творение, предназначенное, чтобы накормить другие духовные жизни, — дает только истинно мужское сознание.
Эволюция мужчины зиждется как раз на внутренних борениях, на опыте, на упорстве духа. Потому она и ускользает от взгляда историка. Возмужалость, как и вера, нисходит святым — суровым — духом на жизнь человека. Нельзя наметить фазы. Нельзя прописать рецепты. Мужество существует, оно экспериментирует. Мы можем указать его черты разве что в общем. Не забудьте: они непрестанно меняются, преобразуются, вытекают одна из другой.
Человек берет вершину один, молча, втайне ото всех — без ступенек, без дороги, без веревок. Поражения и победы принадлежат только ему. Друг и невеста о них не знают. С каждый часом, прожитым сурово, по-мужски, он приближается к тому творению, для которого рожден, — к своей зрелости.
Уточнения для дам и господ
Для господ, которые принизили, обесчестили, скомпрометировали, извратили, разложили до гнили потенции сильного пола; для дам, которые превознесли и тем помогли укоренить вечную мужскую посредственность, я вношу эти уточнения — прямое хирургическое вмешательство во очищение первоначального смысла.
Дон Жуан не воплощает в себе суть мужской силы. Тот, кто тратит жизнь, коллекционируя женщин, явно ценит их более, чем они того заслуживают. Беспокойство и жадность донжуанов выдают посредственность. Им не приходит в голову собрать и вложить все в одно-единственное любимое тело и душу. Заблуждение неизлечимо. Разве поймут они, что никогда не овладеют всеми — а только многими? Червь беспокойства подрывает, подтачивает, сосет их душу. Неудачники, они гибнут раньше, чем успевают суровым трудом возвысить свою личность.
Никакое преодоление, никакое перевоплощение скрытых потенций, данных тебе твоей принадлежностью к мужскому полу, немыслимо без неустанной внутренней жизни. Из нее родится, если мы захотим, новый муж, властелин нового времени. Уловить внутреннюю пульсацию истинно мужского духа — значит уловить заложенную в нем силу. Отсюда, из духа открывается путь преодолений. Да будут прокляты предки! Но все равно: их мужественность, их чистая воля недоступны нам ни в физиологическом, ни в космическом плане. Некогда — за один миг или за тысячелетие — произошел тот болезненный переворот в сущностях — или критериях — или ценностях — как вам будет угодно. Откат от мужественности стал настоящей трагедией, если не падением для человека. Те, кто проник в суть первоначальной воли, воли человека-Бога, поразмыслив, многое поймут, задумавшись над этой простой фразой.
Однако, милые дамы, я не хочу ни утомлять ваш взор картинами давно забытого прошлого, ни докучать вам теологическим кокетством. Как бы то ни было, жизнь духа, жесткая внутренняя жизнь остается единственным спасением. Не усмехайтесь, господа, вам она незнакома, хотя вы думаете иначе. Ваша мнимая внутренняя жизнь заимствована из книг, сверена по знаменитостям и цветет в соседстве с изяществом Сикстинских мадонн. Вы зачитываетесь поэтами для снобов, утонченными, сладкоголосыми изысками. Ваша философия сложилась при первом же разочаровании чувств — разве не так? Ваша задумчивость выставлена напоказ в антрактах нордических спектаклей, на палубе парохода в сумерках, даже в одиноких прогулках. В ваших душах застрял сгусток отрочества, та бесполезная меланхолия, которую вы полагаете печалью гения, та снисходительность к себе, которая говорит о заурядной и самовлюбленной натуре. Вы чересчур женственны. Женская душа, конечно же, чарующа и беспредельна. Но оставьте ее дамам, любительницам чтения, или тем, что несут из салона в салон свой идеал — умника с голоском тенора.
Жизнь мужского духа сурова. Не судите ни по улыбке, ни по презрительной ясности глаз — за ними идет тяжкий труд, никому не ведомый, с поздними плодами. Труд всегда тяжек — поскольку предполагает схиму. Чувствуете, откуда веет рассвет? Спасение исполнится через аскезу, через дисциплину — и труднее всего ей поддается труд.
Как мне воспеть труд? Как воспеть мастерок, известь и камень, при помощи которых я возвожу стену духа к свинцовым вершинам в разводах заревого багрянца? Я хотел бы передать странице дрожь жадного аппетита, утоляемого в работе, когда согнута спина, блестят глаза и стиснуты кулаки. Духовная жизнь без дисциплины — ничто. Расхлябанность можно допускать время от времени как опыт. Никогда — как норму. Дисциплина, разумеется, не означает ни методологию, ни строгие предписания, ни умственную гигиену. А лишь непрерывность, упорство, одержимость в превозможении и в проникновении вглубь.
Кто работает на постоянное духовное преодоление, тот дистиллирует мужественность до эссенций, пьянящих своей чистотой. Вы не узнаете, любезные дамы, в мрачном неофите, прошедшем пытку инициации, лощеного господина, блестящего дилетанта литературных салонов, сноба и любителя модной философии. Вот что вам следует усвоить: ваш наметанный глаз никогда не уловит истинные достоинства мужчины, беспокойный дух товарища, запредельные пути любовника. Благодарите, любезные дамы, псевдодуховность, ваше лакомство, которое стряпают скомпрометировавшие свой пол. Почитая ее за истинную, превознося ее как лучшую пищу для ума, вы органически отстраняетесь от чистого мужского духа. И уж не мы, конечно, тому виной.
Первый знак предпринятых духом шагов — это молчание. Разумеется, ему далеко до сурового немотствования аскета. По складу своему мужчина чужд откровенничаньям, этой напасти отроков и сентиментальных, женоподобных душ. К чему признания? К чему дробить себя, делясь болью или радостью? Зачем допускать чужую мысль и в это последнее прибежище истинного уединения — в переживания духа? В строгом молчании мужчина добывает свои внутренние сокровища, о которых никто не должен подозревать. Такое молчание не выставляет себя напоказ. В повседневной, обывательской жизни, какую мы вынуждены терпеть, его надо скрывать за легким поверхностным разговором.
Мужскую натуру душит возмущение и одолевает гадливость при виде суррогатов — подделок под личность, снобов — любителей порисоваться печатью скорби и тайны на челе. Милые дамы, вы охотно попадаетесь в сети этих надушенных юнцов, которые разглагольствуют о грезах, о славе, о меланхолических странствиях, о прекрасных принципах, об оригинальности. Вот глубокая рана, которой мужской пол обязан вам: оригинальность. Вам подавай оригиналов: чем субтильней, тем лучше, всех, кого надломила катастрофа, всех, у кого каша в голове, любую бездарь, которая повторяет как попугай парадоксы знаменитого педераста, нашпигованных чужими цитатами философов, дилетантов с трескучей погремушкой вместо души, поэтов и поэтишек, самих себя зачисливших в гении, наглых, глумливых эрудитов, старых греховодников из числа газетных писак, мистиков с грошовыми потугами на святость. Милые дамы, и это для вас — настоящие мужчины, идеальные женихи, герои вашей мечты. Берите же их. Если вы заберете их всех — то-то радости будет нашему брату!..
А вы, судари мои, если вы всерьез решили взрастить личность до вершин — не льститесь на ту чувственность, о которой все говорят, не имея о ней представления. Чувственность мощная, захлестывающая, дамам неведомая, волнует плоть только того, кто умеет ее укрощать. Трепет губ, ноздрей, глаз — пустяки в сравнении с ожогом желания, на которое способны глубины тела и духа…
Не сетуйте на то, что вас не понимают, не надевайте маску тех, кто клянчит сочувствия и интереса к себе. Жалкие подобия мужчин, они полощутся, как флаги женоподобия, не способного снести ледяной холод рассудка. А поскольку путь к немедленному успеху ведет через топи — откажитесь от успеха. Вы пожнете успех другого рода — когда придет час.
Вот несколько надписей со скрижалей для дам и господ, которые хотели бы видеть мои уточнения в доходчивой форме:
Дон Жуан был неудачником. Слишком падкий до женщин, остывая, он все равно находил “забвение” среди юбок.
Новое мужество, созвучное новому человечеству, строится на духовной жизни. Чистый муж без устали правит ее на внутреннем точиле, испытывает, усугубляет.
Женский род прельщают суррогаты внутренней жизни: заурядный, бесплодный, “с чужого плеча” идеализм.
Кризис первого этапа в развитии мужчины: переход от подобия духовности к строгой и дисциплинированной работе духа.
Феминизация общества — сильный искус на пути эволюции. Первейшие враги мужчины: самолюбование и снисходительность к себе, откровенничанье, дешевая меланхолия, снобизм. Единственное спасение: духовная аскеза.
Трагизм мужчины
Жить в постоянной опасности — вот завет мужества.
Не говорите мне, что в нынешних условиях нет места ни для опасности, ни для геройства. Не говорите мне о комфорте цивилизации, которая нейтрализовала яд борьбы, введя его в рамки закона. И ныне мужчина подвергается такому же риску, что и пещерный человек. Существуют угрозы для духа. Выходи на бой, кто не страшится. Подвиги совершаются и в библиотеке, и в келье аскета. На этих сумеречных полях брани легко попасть под отравленную стрелу. Гибель подстерегает в окопах, в болотах, в лесах. Безумие… Вы думаете, неудачи и провалы — не те же раны для духа, а потеря смысла не означает смерть? Вы думаете, надо меньше отваги для того, чтобы читать дьявольские письмена, чем для того, чтобы скрещивать шпаги?
Развитие и очищение мужества в жизненном опыте, сублимация до высшего — столь редкостного — озарения исполняется через творчество и творчества ради. Не втуне идет эта жизнь. Все четче разграничиваются истинно мужская духовность и обезьяньи ужимки дилетантов и снобов. Либо проращивать и обогревать новое сознание, не замкнутое на физиологии, — его-то я и называю личностью, — либо мусолить два-три сентиментальных переживания, надергивая им толкования из книг и цветя под чужими лучами.
Всякий муж призван творить. Плодовитость в прямом смысле была, вероятно, знаком с небес. В дитяти продолжается род плоти и род духа, если отец по крови — к тому же и духовный родитель. В мужском сознании дремлет жажда творить, превосходить самого себя — через взятие крепостей, через искусство, через всяческое освобождение духа. Не все могут быть великими полководцами, поэтами или мыслителями. Но с нашей точки зрения, не это важно. Вид творчества — дело второстепенное. Важнее творчество изначальное: личность. Вот что каждый из нас должен выкристаллизовать из опыта, из борьбы, из поражений, из страданий: сознание. Благодаря ему мы сохраним себя. В нем — оправдание того, ради чего мы появляемся на свет, ради чего нужен наш героизм. Разумеется, я не говорю сейчас о личности женщины, это другая духовная структура. Я беру личность как конечный синтез мужества. И показываю, как этот синтез проходит.
Обогатившись опытом, дух попадает в сумерки раскола, под две лавины — дионисийство и христосованье. Сенсуальность, языческие услады, меланхолия утомленных желаний, буйная жизненная сила, растрачиваемая впустую, свобода в Пане, мысль в Аполлоне. Или — дисциплина чувств, иерархия их удовлетворения, наклонность к неустанному очищению и духовному преодолению, порыв к полному слиянию с Богом, свобода во Христе, небесная свобода, происходящая из обуздания.
Только в мужском сознании, прошедшем ряд испытаний, этот конфликт обозначается трагически. Столкновение мучительно. Только мужа, идущего путем самоосуществления, может по-настоящему искушать жизнь, могут истощать дионисийские желания, томить вожделения. Там, где сопротивление ничтожно, соблазн не усугубляется, не сочится ядоносными сладкими каплями.
Конфликт, который переходит в кризис с того момента, когда наклонность к аскетизму возводится в принцип, — разрешается сам по себе через новое зрение и переоценку ценностей, развитые духом в постоянной работе над собой. Я называю личностью, по сути дела, не что иное, как высший синтез, необходимый для духовной динамики, синтез, которым Пана и Христа возводят на престолы в их владениях. Это переоценка ценностей жизни, наслаждения, космоса, Божества. Это широкое и упорядоченное видение всего; поддержка внутреннего равновесия. Личность творится, личность питается в неустанной борьбе с собой и миром, она возводится — камень на камень — в соответствии с работой духа. Вот единственное творение, которое от нас требуется. Я уже показал выше, что только так можно уцелеть в мире, потому что личность — духовный организм, чья жизнь превосходит физиологию, как растение превосходит минерал.
Личность, в упорном труде сформированная, только в труде и познается. Тут тоже не обходится без подделок: иные “личности” подогнаны под образцы книжных героев, как мозаики, составленные наобум (множественность эго объясняется функциональной поливалентностью сознания или противоречивостью, неотъемлемой от сознания физиологического. Противоречивость может быть вызвана и просто переизбытком опыта).
В каждой душе по-своему разрешается конфликт “тело—дух”, складывается свое видение, по своей оси выравниваются силы. И это потому, что в основу личности всегда ложится собственный опыт, который никогда в точности не повторялся ни в каком другом сознании.
Вы видите неустанное бдение мужской души и разъедающее ее беспокойство? Вы понимаете трагедию этой души, которую сублимация потенций пола приближает к Богу, а искушение приковывает цепями к телу полуденного беса, Диониса? Вам понятны муки воли, когда зло не гибнет от воплощения добра, но растет бок о бок с ним и подкарауливает, и изощряется в искусах и угрозах? Мужчина трагичен пронзительным дуализмом: душа его держит оборону не только против тела, но и против телом рожденной души. Мирра христианства против сенсуального язычества Диониса и против томного язычества Аполлона.
Отречение
Я буду скуп на слова. Передо мной сейчас печальные кручи, куда не ступала нога человека. Знаете ли вы про горы, среди которых завершает жизнь в одиночестве: достойный муж — тот, что доискался у себя в душе своего предназначения? Знакомо ли вам одиночество желанное, одиночество исчерпывающее, одиночество непоправимое?
Некто вырывается из нашего мира. Годы и годы он казался нам таким же, как мы. И вдруг: он оставляет нас далеко позади, его воля попирает нашу. Кто же мог проникнуть в его молчание? Теперь он ушел, а может быть, он уже мертв и покоится где-то в ледяной пещере, где-то в пустыне. Он ушел от нас не потому, что боялся жизни. Он ушел не потому, что потерял к ней вкус, устал, истомился. Такие обычно поворачивают вспять. Там, наверху, между сумерками и зарей, человека ждет борьба, о которой мы не подозреваем, ее вдохновляет безумие, подстегивает голод, бессонница, воспоминания. Как вы можете думать, что в одиночестве, в пещерах человека ждет покой? Туда уходят самые сильные среди нас, те, кто — мысли они иначе — пришли бы к победе, к славе, к наслаждениям.
Все или ничего — из дольнего мира. Вот первый толчок к отречению. Наше владычество — насколько далеко простирается? Одна женщина, сотня женщин, тысяча? И на какой срок? И — в полной ли мере мы владеем ими? Их мысли нам никогда не взять в плен. А сколько стран можем мы покорить? А море, которое вечно простирается впереди? А цветы, которых нам не собрать? А небо, которое мы дробим ограниченным нашим взглядом?..
Наслаждение комом встает поперек горла, когда душу осеняет аскетическое мужество. Это достойно — с презрением отвернуться от крох, протянутых телу. И это доблестно — отказаться от утех и наград для духа.
Что слава — этот последний искус, перед которым склоняется столько мужских умов? Она осязаема — или это только звук? Насколько она помогает преодолению себя — чтобы душа не замутнялась ни от похвал, ни от ненависти? Сколько веков она длится? И наконец — как может соблазниться тот, кто хочет все, жалкой славой на одном, пусть и лучшем континенте? Обескураживающие вопросы…
Все синтезы должен перекрыть новый синтез. Духовность настоящего мужчины не ведает угомона. Его молчанию не должно быть равных. Пустынножитель воплотит такое молчание — абсурдное для заурядных наших светил — когда слышны земля, лес, птицы. В уединении он перестрадает любови, покинутые навсегда. Из памяти и из страданий возвысится его дух. Соблазны не исчезли. Личность не сложилась окончательно. В ретортах души кипят эссенции, которые для тех, кто в миру, были бы дурманом: неведомые, диковинные, божественные. О них — умолчу.
Он будет жить один, безымянный, забытый, в полной безвестности. Он умрет в морозную ночь, под бескрайним покровом стужи. На миг запотеет снег от его вздоха. Никто его не оплачет. Ни у кого не дрогнет сердце от этого подвига самопреодоления.
Но кто скажет — воистину ли он умер?
И кто скажет, не означает ли это высшее отречение господства надо всем? Может быть, такие карлики, как мы, снующие по улицам и страдающие в теплых комнатах, — всего-навсего марионетки, добыча неистовой его воли? И что, если именно это — истина? Что, если мы поступаем, желаем и думаем по воле великого схимника?..
Так кончается “Апология мужества” и начинается цикл “Песни во славу Пустынника”.
6 января 1928 г.
Воспитание духовной культуры: методы
Просто диву даешься, как мало интересует людей самое насущное — то, что может либо обратить их жизнь в непрестанный рост, либо подвести к преждевременной духовной смерти. Замечено — и учеными, и художниками, — что духовное и умственное развитие кончается обыкновенно очень рано. В большинстве своем люди застревают на духовной ступеньке отрочества. То есть они судят и чувствуют, как судили и чувствовали в 16 — 17 лет: те же формы выражения, те же предрассудки. Не отдавая себе в том отчета, взрослые смотрят на жизнь, как малолетки. Биологический рост продолжается, а духовный и душевный стопорится. Причин тому может быть много, и не всегда они до конца понятны. Но главная из них — дурное духовное питание. Очень и очень часто духовный и умственный рост прекращается за недостатком пищи. Человек проживает жизнь с незрелым, увечным духом. Удивительно, что такой важнейшей из важных проблемой почти никто не занимается. Удивительно, что приемы и средства духовного питания известны мало и практически не используются. Мы располагаем множеством пособий и книг по развитию художественного вкуса, по овладению всеми приемами познания. Но, насколько мне известно, нет ни единого учебника, который бы обучал искусству духовной взрослости. Это по меньшей мере странно. Впрочем, о равнодушии нашего современника к главным ценностям жизни можно рассуждать долго. Взять хотя бы тот факт, что в эпоху громадной роли печатного слова у нас нет введения в методологию чтения. Другими словами, у нас нет учебника, который бы превратил этот новейший порок — чтение — в прием, в снасть для возделывания духа. В самом деле, чтение сегодня — это либо наказание, либо порок. Мы читаем к экзамену, или по работе, или чтобы убить время. Между тем у чтения может быть и более благородная миссия — давать постоянную духовную подпитку, а не только лишь служить источником информации или руководством по развитию вкуса. Возьмем один пример. В мировой литературе довольно книг, укрепляющих дух, книг, которые заражают жаждой жизни, свершений, мужества. Такое чтение не просто увлекает интересным замыслом и хорошим слогом — у него есть явные оздоровительные свойства. Вспомним “Мартина Идена” Джека Лондона или “Конченого человека” Джованни Папини. Эстетическая и нравственная ценность этих произведений спорна, но они захватывают. Это книги-тоники, проглотив которые всякий почувствует, что его душевные ресурсы обогатились, воля к труду и к борьбе всколыхнулась. В минуты душевной засухи, в те минуты усталости и упадка духа, которые каждому из нас знакомы, следует читать подобные книги. Но мало кто к ним прибегает — особенно тогда, когда они больше всего нужны. Нам предлагают десятки тысяч фармацевтических препаратов, тонизирующих лекарств, сиропов и бог знает чего еще — но никто не подумал о колоссальной целебной энергии, скрытой в печатном слове. Литература может быть мощным стимулирующим средством. Только набредаем мы на это средство случайно, все порознь и отнюдь не всегда в самую нужную минуту.
Я сослался лишь на один пример. Найдутся и другие, что засвидетельствуют, что человек пренебрегает существенным. Может быть, чтение — и не самое главное для духовного роста. Но существенное — по крайней мере для нас, и как таковое его следует упорядочить. О необходимости пособия по методике чтения можно было бы многое сказать. Люди читают по большей части что попало: что находят у родителей, у друзей, в близлежащих библиотеках. Мы узнаем Достоевского раньше, чем Виктора Гюго, и Андре Жида — раньше, чем Ренана. В возраст, когда страсть к чтению умеряется, мы входим, так и не узнав великих книг отрочества и ранней юности. Не только наша “культура” остается ущербной, с пробелами, но остается ущербной и жизнь души, что гораздо труднее поправить. “Пособие-введение” помогло бы избежать всех этих оплошностей, разбазаривания времени и серьезных лакун. Там были бы перечни книг по рубрикам: возраст, темперамент, время года. Книги, которые хороши, например, для подростка, или для влюбленного, или для охотника. Книги на осень, на ночь под св. Андрея, на Рождество и Святки, на Светлую Седмицу, на летний солнцеворот. Есть некая гармония между космическими феноменами и ступенями душевного роста, гармония, которую очень немногие из нас открывают вовремя. Уже составлена “Антология на осень”, но нет точных подсказок, каким образом эту “осень” созерцать, усваивать и как от нее освобождаться, если она начинает нас подавлять.
Мы подходим теперь к тому, о чем редко говорится. Я имею в виду возможность, даваемую чтением, приближать нас к великим ритмам природы, из которых, кстати сказать, мы выпали по неразумию или невежеству, к естественной жизни, от которой мы отделились и которую тщимся понять. Весну или летний солнцеворот — эти космические явления мы ощущаем на биологическом и на чувственном уровне, то есть вслепую, более или менее случайно. Таинство великого пробуждения растительности не минует, естественно, никого из нас. Но насколько многозначнее были бы наши ощущения, если бы мы могли расшифровывать его вселенские, абсолютные эмблемы, символы, смыслы.
Существуют, бесспорно, стихотворения на разных языках, которые осмысленно вели бы нас по временам года, когда бы мы имели тексты и знали, как их читать. Мы вступали бы в весну с одной книгой, на Светлой Седмице призадумывались бы над другой; ночь на Ивана Купалу, 24 июня, заставала бы нас, склонившимися над страницами солнцеподобной книги, укрепляющей и возвышающей дух. Наша малая библиотека главных книг была бы календарем для души. Чтение обрело бы свой первоначальный, мистический смысл: устанавливать связь между человеком и космосом; воскрешать для короткой человеческой памяти обширный коллективный опыт по освящению жизни ритуалами. Чтение могло бы исполнить все эти функции духовного питания — в том случае, если бы существовал учебник, который раскрывал бы нам ценность великих книг и сокровенный смысл других, не столь великих, но столь же важных.
Мы так подробно обсудили скрытые и неиспользуемые возможности чтения именно с тем, чтобы подчеркнуть безразличие современного человека к фундаментальным вещам. Раз у нас нет “Введения в чтение”, как можем мы помышлять об учебнике по духовному росту, о руководстве по духовной пище? Мы начали с констатации общераспространенного феномена: из-за недостатка духовной пищи люди остаются на всю жизнь подростками с ограниченным набором логических предрассудков и умственных схем и упорно судят о мире исходя из них. Можно ли избежать этой чудовищной ущербности? Мы полагаем — можно. И не обязательно при помощи книг и вообще того, что именуется культурой, но благодаря непрерывной подпитке всех душевных сил, которые есть в каждом нормальном человеке. Не требуется особой философии, чтобы уяснить себе, какую роль играют в повседневной жизни такие простые вещи, как медитация, созерцание, радость, молчание, уединенность — не говоря уже о молитве и прочих связанных с ней духовных практиках. В душе каждого бывают периоды засухи, бесплодия, отчаяния. И каждый экспериментальным путем находит противоядие от этих минут усталости и смуты. Каждому известно, что значит даже час одиночества или созерцания великого космического явления: заката, бури, звездной ночи. Наступающие радость и просветление — это корни, которые душа пускает в конкретное, в жизнь, — питающие ее корни. Выправление нашей духовной ущербности как раз и начинается с заботы об этих корнях, с возделывания почвы. Речь идет, таким образом, не о претензии на философию, мистику и прочее. Речь идет о том всего-навсего, чтобы организовать наш положительный жизненный опыт. О том, чтобы преобразить в тоник, в укрепляющее средство медитацию, созерцание или молчание. Эти простые вещи неоценимы для поддержания нашего внутреннего равновесия, для внутреннего роста. Если на свете у стольких людей чахлая душевная жизнь, то это не оттого, что их книжное образование прекратилось, а оттого, что они пренебрегают простыми упражнениями по сосредоточению и медитации. Книжная культура — не предел для духовного роста. Питающие дух корневища куда как глубже, они уходят непосредственно в живую жизнь. Тем не менее книга тоже может стать питающей силой, средством приближения к жизни. Некоторые преувеличивают — в силу своего невежества или склонности к иронии — пагубное влияние книг. Как мы уже говорили, чтение, если браться за него с умом, укрепляет и тонизирует. Но мы не будем сейчас устанавливать нормы и определять техники, обеспечивающие духовный рост. Ограничимся замечанием, что часто встречаются души не просто ущербные, остановившиеся на отметке шестнадцатилетия, но и больные: неуравновешенные, подавленные тоской, безнадежностью. Душевная подпитка, о которой мы рассуждаем, может быть в некоторых случаях отличной психотерапией. В наших силах увеличить меру собственного здоровья, оптимизма, энергии. Духовное здоровье, как и духовный рост, идут рука об руку. И для их поддержания не так уж много нужно.
Мир сегодня чаще, чем в прошлые времена, забывает об этих простых вещах, стоящих во главе угла. Так легко быть если не счастливым, то по крайней мере примиренным с самим собой! Нужно выкроить какой-нибудь час, чтобы помолчать, чтобы со вниманием посмотреть вокруг. На вид это так просто, что не берется в расчет. В последующих лекциях мы попытаемся показать значение для нашего роста и возмужания некоторых из этих простых вещей: медитации, созерцания, одиночества и прочая.
14 июня 1935 г.
Одна подробность из “Парцифаля”
В легенде о Парцифале есть очень знаменательный эпизод. Говорится, что король Рыболов захворал и никто не мог его излечить. Хворь была странная: он терял силы, дряхлел, все больше впадал в немощь. Напомним, что этот король Рыболов, вокруг которого выстроено столько гипотез, в некоторых средневековых текстах фигурирует как король Грааля или, по крайней мере, связан напрямую со святым потиром, привезенным в Европу, по легенде, Иосифом Аримафейским. Здесь не место — да в наши намерения это сейчас и не входит — разбирать символический смысл прозвища Рыболов. Довольно сказать, что рыба символизировала обновление, возрождение, бессмертие. Чаша святого Грааля иногда называется “богатый рыбарь” — например, в “Иосифе Аримафейском” Робера де Борона. С другой стороны, в легенду о Граале вторглись элементы нордической, кельтской традиции. А в кельтской традиции говорится о “рыбе премудрости” (salmon of wisdom), которая тоже может соприкасаться с Граалем и королем Рыболовом. Загадочный недуг короля Рыболова повлек за собой угасание всякой жизни вокруг замка, где погибал суверен. Реки замерли в руслах, деревья не зеленели, земля не рожала, цветы не цвели. Говорится: такой силой обладало это непонятное проклятие, что даже птицы разучились любить и голубки чахли в одиночестве среди руин, доколе их не касалось крыло смерти. Сам замок тоже тронуло разрушение. Стены постепенно оседали, словно бы их подтачивала невидимая сила; гнили деревянные полы, камни выпадали из парапета и рассыпались в прах, как будто счет шел не на минуты, а на века. Чтобы подчеркнуть значение подробности, ради которой я пишу этот комментарий, я привел описание картины всеобщего упадка и королевской болезни по двум источникам: первый — о сэре Говене, второй — о Парцифале. Со всех концов света в замок прибывали рыцари, наслышанные о славе короля Рыболова. Но их так изумляло зрелище распада и непонятная хворь короля, что они забывали, зачем приехали, — а приезжали они спросить о судьбе и местонахождении чаши святого Грааля, — и в замешательстве представали перед недужным, выражая ему сочувствие и пытаясь подбодрить. И с приходом каждого нового рыцаря король еще больше слабел и еще больше дичали окрестности. Тех же рыцарей, что оставались в замке переночевать, наутро находили мертвыми.
Но вот к королю Рыболову, не зная о его недуге, отправился Парцифаль. Кстати сказать, Кретьен де Труа в своем “Персевале”, романе, как известно, незаконченном, умышленно изображает героя простаком. Чтобы подчеркнуть божественность дара, преобразившего паладина, этот автор всеми силами старается сделать из него Perceval le simple или, по выражению Натта, the Great Fool — тип, распространенный в мировом фольклоре. Курьезна сцена отъезда Парцифаля. Все рыцари смеются, наблюдая, как он карабкается на лошадь, как она упирается и как он вынужден прибегнуть к плетке, чтобы сдвинуть ее с места. Прибыв ко двору короля, Парцифаль продолжает смешить публику своей неотесанностью. И не только — он еще и придурковат. Встретив девушку, он набрасывается на нее с поцелуями, поскольку ему-де сказали, что к этому обязывает куртуазность. Вам не кажется, что этот Парцифаль — по крайней мере так, как его понимал Кретьен де Труа, — самый настоящий прототип Дон Кихота? Налицо совпадение психологических черт и даже сходство деталей и эпизодов. Взять хотя бы лядащую лошаденку Парцифаля и сцену отъезда (мать пытается его удержать, чтобы “не подняли на смех при дворе короля”) или эпизод с девушкой, которую он бросился обнимать. Но самой знаменательной кажется мне придурковатость обоих рыцарей. За их бестолковым и юродивым поведением кроется Дар — у Парцифаля, Мечта — у Дон Кихота (как жаль, что Унамуно, который читал все на свете, пропустил смачные описания Кретьена де Труа!). Рыцарь Печального Образа обрел бы истинного друга в Perceval le simple, попирающем все правила рыцарского поведения и все же несущем в себе Дар, который превратит средневековое рыцарство в новую человеческую породу.
Но вернемся в замок короля Рыболова, куда приезжает и Парцифаль. В первый свой приезд он тоже никак не похож на “посланца”. Он уходит, так и не спросив короля Рыболова о Граале. И только во второй раз, когда он приближается к королю Рыболову и задает ему верный вопрос, вопрос необходимый, король как по волшебству встает с одра — да еще помолодевшим.
В параллельной легенде, о сэре Говене, стоит герою спросить про Копье, пронзившее Спасителя на кресте (а копье есть субститут чаши Грааля или ее дополнение), как “воды снова начинают течь в своих руслах и все леса покрываются зеленью”. В других версиях легенды упоминается о чудесном преображении замка — вследствие простого вопроса, заданного Парцифалем, — и об оживлении всех его окрестностей.
***
Довольно было одного-единственного вопроса, чтобы исполнилось это чудо. Однако вопроса долгожданного. Никто не осмеливался его задать до Парцифаля, ни один рыцарь не был так обуреваем поисками Грааля, чтобы преступить правила благовоспитанности, не поволяющие приставать к больному с расспросами, и спросить про тайну святой чаши — потому и усугублялась немощь короля, потому и сместился ход вселенской жизни. Значит, это был не простой вопрос, наподобие тех, что задавали до Парцифаля другие рыцари, а вопрос единственно верный, единственно плодотворный и долгожданный. Вопросы остальных рыцарей порождались удивлением или учтивостью, их не жгло желание добыть истину и спасение — а именно это символизирует для средневековья чаша святого Грааля: истину и спасение. И лишь явившийся за ней в замок Парцифаль ставит один, но верный вопрос. Причем, заметьте, произнесенный вслух, он просветляет не только самого Парцифаля. Прежде нежели получен ответ, где находится Грааль, произнесение верного вопроса влечет за собой вселенское, на всех уровнях жизни, обновление: воды текут, леса зеленеют, плодородие осеняет землю, к королю возвращается сила и молодость.
Этот эпизод из легенды о Парцифале представляется мне чрезвычайно знаменательным для статуса человека в мире. Нам словно бы жребием предопределено отворачиваться от верного вопроса, главного, насущного — единственного, который имеет значение, который плодотворит. Вместо того чтобы спросить себя по-христиански: где истина и путь, — мы блуждаем по лабиринту вопросов и дел, может быть не лишенных притягательности и даже не вовсе бессмысленных, но которые не плодотворят нашу духовную жизнь.
Эпизод замечательным образом выражает тот факт, что верный вопрос еще до того, как на него получен ответ, — уже обновляет и оплодотворяет не только человека, но и весь Космос. Ничто точнее не отражает упадок, в который приходит человек, не задумывающийся о смысле жизни, чем эта картина всего сущего, томящегося в ожидании вопроса. Нам кажется, что мы томимся поодиночке, если не хотим спросить, где истина и путь. Мы думаем, что наше спасение или наш крах никого не касаются. Нам кажется, что круг наших мыслей, хороших или дурных, четко отграничен от чьих бы то ни было, кроме наших собственных.
Но это неправда. Общность людей простирается и на их духовную судьбу, не на одни только низшие уровни — инстинктов или экономических интересов. Человеку, живущему среди себе подобных, трудно спастись в одиночку, если его соседи даже не ставят вопрос о спасении. Такой глубокий и оригинальный мыслитель, как Ориген, утверждал ничтоже сумняшеся, что люди спасутся только все вместе (apokathastasis), а не порознь. Трудно сказать, в какой мере прав тут Ориген, но несомненно, что соборность остается идеалом христианской жизни в любой ее форме (что касается моего толкования эпизода из “Парцифаля”, то я сказал бы, что вся природа страдает от небрежения человека кардинальным вопросом). И эта соборность простирается не только на все человеческое сообщество, к которому мы принадлежим, но и на обступающую нас космическую жизнь, одушевленную или с виду неодушевленную. Paideuma страдает и вырождается по мере того, как мы размениваем жизнь по пустякам. Тратя время на вздор и поверхностные вопросы, мы губим не только сами себя, как сами себя губили бестолковые рыцари из легенды о короле Рыболове. Мы губим, подвергая медленной смерти, выхолащиванию, частичку Космоса. Когда человек забывает спросить, в какой стороне искать источник своего спасения, чахнут поля и хохлятся, бесплодные, птицы. Какой яркий символ слиянности человека с Космосом!..
И тогда, в свете этого эпизода из “Парцифаля”, сразу становится видно величие роли тех, кто дерзает спрашивать — и спрашивать про истину и жизнь! Мучительные вопросы, лишающие сна и разъедающие душу этих людей, поддерживают и питают весь человеческий род. Через муки этих избранных плодоносящей и победоносной становится культура всякого народа и история прокладывает свой путь во времени. Не только люди могут пребывать в добром здравии благодаря вопросам, которые задают себе эти несколько избранных, принимающих, как Парцифаль, муки за нашу духовную лень, но и вся природа, которой грозит упадок и погибель из-за нехватки у нас ума, благородства и отваги. “Парцифаль” навевает на меня мысль, что за одну ночь нас поразили бы болезнь и бесплодие (как жизнь в замке короля Рыболова), не будь в каждой стране, в каждый исторический момент, горстки смелых и просветленных, тех, кто умеет задать себе верный вопрос…
1938
Перевод с румынского Анастасии Старостиной