Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 5, 2002
Размышляя по поводу присуждения В. С. Найполу Нобелевской премии по литературе, неизбежно упираешься в два вопроса: почему именно ему и почему именно сейчас?
Эти вопросы в его случае стоят неизмеримо острее, чем в отношении любого из предыдущих лауреатов, будь-то Дарио Фо, Вислава Шимборская или Гюнтер Грасс, для каждого из которых есть свое маленькое и естественное объяснение. Дело в том, что имя Найпола неизбежно приходило в голову чуть ли не на протяжении всей последней четверти столетия при отборе достойных кандидатов, и оно приходило в голову одним из первых. Интерес вызывает не тот факт, что премия наконец нашла адресата, а тот, что четверть столетия она старательно его обходила. Строго говоря, мы уже позорно приучены к тому, что высшая литературная награда безошибочно вручается либо маргиналам, либо фаворитам вчерашнего дня, либо в порядке национальной очереди, независимо от очередности таланта. На каждого Бродского, Маркеса или Йейтса можно привести десятки справедливо преданных забвению и вызывающих лишь недоуменное воздевание бровей. Имена Эйвинда Йонсона, Франса Силланпяя или Хенрика Понтоппидана сегодня никому ничего не говорят, а у них есть еще братья и сестры.
За объяснением надо обращаться, конечно же, к творчеству самого Найпола. Нельзя ошибиться сильнее, чем отнеся его к некоей графе карибских писателей, которым премия если и положена вообще, то лишь в свою узкую карибскую очередь, которую уже разменял Дерек Уолкотт. Тринидад послужил писателю местом рождения, он был его родиной, но лишь в том небольшом смысле, что для безоглядного побега нужно место, откуда убегаешь. С этим островом связаны его юношеские воспоминания и первый жизненный опыт, который закономерно послужил материалом для ранних романов, таких, как “Таинственный массажист” и, в особенности, “Дом для мистера Бисваса”. В конечном счете разрыв стал фактом не только биографическим, но и литературным. На смену теплой и окрашенной юмором атмосфере ранних вещей приходит жестокий мир зрелости, в котором родиной и одновременно чужбиной становится вся цивилизация с ее неприглядными окраинами. Тринидад отныне — лишь одна из этих окраин. Самой бесповоротной декларацией разрыва можно, наверное, считать тот факт, что Найпол объявил свой неожиданный нобелевский трофей достоянием приемной Англии, а не отеческого Тринидада — центростремительный путь закончен.
Найпол родился в островной “глубинке”, если позволить крохотному Тринидаду роскошь иметь периферию, в индийской семье высшей касты браминов, и этот аристократический налет странным образом мешается с фактическим рабством: предки писателя были сельскохозяйственные рабочие, привезенные сюда англичанами по кабальным контрактам — такими индийскими коммунами сегодня пестрят многие архипелаги мира. Сплав великого честолюбия с комплексом неполноценности стал пружиной, которая не могла не выбросить в метрополию. Уже на школьной скамье, в столичном Порт-оф-Спейне — у Тринидада есть и столица — он дал себе неколебимое обещание из двух пунктов: стать писателем и навсегда уехать. Второй был исполнен, когда островное правительство наградило способного школьника стипендией, дающей право на обучение в любом университете Великобритании — Найпол избрал Оксфорд. “Я оставил их всех, — пишет он о спутниках юности, — и энергично прошагал к самолету, не глядя назад, глядя только на собственные ботинки и на тень перед собой, пляшущего карлика на гудроне”.
50-е годы — работа на радио “Би-би-си” в программе “Карибские голоса”, регулярные рецензии в журнале “Нью стейтсмен”. Настоящий литературный дебют — “Мигель-стрит” в 1959 году, а затем — уже упомянутые “тринидадские книги”. “Дом для мистера Бисваса” многие до сих пор называют вершиной творчества Найпола; основания есть, но все-таки — странная вершина, взятая практически на старте сорокалетней карьеры. Вполне возможно, что мотивы такой оценки коренятся в характере зрелого творчества В. С. Найпола, а во многом и в его личности. “Дом для мистера Бисваса” — это художественно переосмысленная биография отца, профессионального неудачника, всю жизнь мечтавшего стать писателем, но не прыгнувшего выше репортера местной газеты. Реальный Найпол-старший не только не возражал против призвания сына, но, напротив, всячески его приветствовал и понукал к этому поприщу, ставя в пример классиков и рекомендуя имитировать их стиль и манеры.
В качестве переходной точки можно, достаточно произвольно, взять 1971 год, когда у Найпола вышла небольшая книга рассказов “В свободном состоянии”, удостоенная высшей литературной награды Великобритании — Букеровской премии. Сердцевину этой книги представляет собой то ли длинный рассказ, то ли короткий роман — по-русски повесть, которая и дала всей книге название. Буквально оно переводится как “В свободном государстве”, но такой перевод теряет горькую иронию встроенной многозначности.
Сюжет повести — своеобразная одиссея, автомобильное путешествие героя и его попутчицы по неназванной африканской стране, прототипом которой может быть Конго или Уганда. Эта страна недавно обрела независимость, и теперь там идет обычный процесс освобождения от проклятых пережитков: физические расправы, конфискация имущества, экспроприация и депортация этнических меньшинств, коррупция, ненависть и всеобщая паника. В момент описываемого путешествия в стране — гражданская война: некто президент свергает и убивает некоего короля, но этот процесс мнимой модернизации — лишь видимость, под которой бурлят анархия, племенная рознь и прямой геноцид. Автор ни во что не вмешивается и никого не судит, и общая картина деградации человеческого общества преподносится метонимически, как разрушение комфортабельного жизненного пространства бывшей колонии. Вот, к примеру, описание курортного городка, где герои останавливаются переночевать.
Тротуары поросли травой вокруг мусора из домов, вещей, которые не приносили пользы и были выброшены: треснувшие квадраты цветного стекла, обломки стульев в обивке, матрацы с выпотрошенными пружинами, книги и журналы, страницы которых слиплись в твердые сморщенные таблички. В одном месте Бобби заметил расплющенную сигаретную пачку, черным по выцветшему красному: “Белга”. Она напомнила о европейских отпусках, как будто Бельгия и Европа когда-то располагались по ту сторону воды, и озеро было чем-то вроде Ла-Манша. Курорт строился не для туристов из Африки — его создавали для людей, которые думали, что приехали в Африку жить, и рассматривали этот курорт как вариант своего отечественного быта: парк, причал, прогулочная набережная. Теперь, после беспорядков по ту сторону озера, после независимости и паники с недвижимостью, после армейского мятежа, после исхода белых на юг и азиатской депортации, после всех этих убийств курорт остался без назначения.
Сами герои — англичане, живущие в Африке уже не на правах хозяев, а в качестве иностранных специалистов: он — государственный служащий, она — жена сотрудника государственного радио, которое все время, как бы за кадром, разражается руладами ненависти. Это они, нейтральные наблюдатели, оторванные и от бывшей родины, и от здешней действительности, пребывают в “свободном состоянии”, но это состояние столь же мнимо, как и свобода государства, и герою приходится понять это под сапогами африканских солдат, избивающих его просто от нечего делать. Когда в конце за ними закрываются ворота европейского квартала, этой почти игрушечной модели западной цивилизации, у нас уже нет сомнения, что стихия, бушующая вокруг, вскоре сомкнется.
На первый взгляд может показаться, что главной мишенью повести является колониализм, в отношении которого запас ярости Найпола неистощим. Но во вселенной, которую он беспощадно воздвигает, колониализму нет никакой альтернативы, ему на смену движется не кукольная национальная независимость, а варварство и людоедство, стая одичавших псов, захвативших власть в курортном городке.
Этот жестокий и беспросветный мир критики многократно уподобляли миру Джозефа Конрада, которого и сам В. С. Найпол охотно признает чем-то вроде предтечи. Центральное место в творчестве Конрада тоже занимает Африка, возведенная в символ конца цивилизации, и первобытное зверство в душе человека, прорывающее радужную пленку цивилизации, — достаточно вспомнить хрестоматийную повесть “Сердце тьмы”. Еще поразительнее сходство писательских судеб: оба покинули страну своего рождения, оба забрасывают своих безродных героев за кулисы цивилизации, где им предстает объективизация человеческого подсознания, кошмар Фрейда без цензуры “эго”. Полезно вспомнить, что Конрада, одного из крупнейших писателей столетия, так и проводили в мир иной без нобелевских почестей.
В эту Африку ада Найпол возвращает нас еще раз в романе “Изгиб реки”. Его течение эпичнее и в чем-то спокойнее, чем концентрированный ужас “свободного состояния”, но этот ужас подступает еще беспросветней и неукоснительней. Герой романа, мусульманин индийского происхождения Салим, живет во все той же полу-Уганде-полу-Конго, в ту же эпоху сброшенных кандалов и опьянения свободой. В этой стране, которая рассыпается и оплывает у него под ногами, он становится чем-то вроде мысленного летописца конца света, а поскольку сам он не очень хорошо понимает смысл происходящего, многое мы видим лишь через его плечо, и наш испуг — вдвое сильнее.
Салим и его друзья-сверстники — люди, успевшие прилепиться к западной культуре, мелкие коммерсанты, пытающиеся сохранить свой приблизительный западный образ жизни вопреки невзгодам, и пока вокруг набирает силу бессмыслица анархии, они упрямо играют в сквош и в своих убежищах от подступившего хаоса слушают голос Джоан Баэз, гостьи с другой планеты, о которой они еще теплят воспоминание. Цивилизация рассыпается в археологию.
Дело не в колониализме (с ним у Найпола, в конце концов, есть свои семейные счеты), а в том, что писатель не дает сбить себя с пути расхожими истинами, готовыми формулами порицания и восхваления, которых мы привыкли сегодня ожидать как от политиков, так и от деятелей культуры, и в которых колониализму, расизму и всему плохому всегда противостоит прогресс, гуманизм и еще много хорошего. Какая-нибудь Надин Гордимер, приглашенная в Стокгольм за десять лет до Найпола и, при всей скромности таланта, сорвавшая себе голос на проповеди прогресса, сегодня в ужасе наблюдает, как ее родная Южно-Африканская Республика неукоснительно превращается в полу-Уганду-полу-Конго из “Изгиба реки”, а ее книги изымают из школьных и университетских программ.
С определенного момента в творчестве Найпола появляется новый жанр — проза путешествий. Но в отличие от многих других современных писателей, работающих в этом жанре, автор вовсе не пытается представить свои дорожные наблюдения в парадигме понимания, прощения и оправдания: вот, дескать, люди, от которых Запад отводит глаза, и которым надо что есть сил помогать — иначе они обидятся и обрушат где-нибудь небоскреб. В путевом творчестве Найпола поражает и даже шокирует его полная необремененность прогрессивными клише нашего времени, и, может быть, именно эта черта столько лет отпугивала от него нобелевский благородный институт. Найполу часто ставят в вину не просто отсутствие прогрессивного пафоса, но прямые атаки на этот пафос, в том числе такие несимпатичные черты, как расизм: “Сэр Видья не любит негров” — это слова уже упомянутого Дерека Уолкотта. Если такие обвинения не беспочвенны, исходя от недоброжелателей, то главный объект расизма — отражение в зеркале. Из юношеского письма Найпола старшей сестре по поводу фотографий, приложенных к заявлению о приеме в университет: “Я глядел на этого азиата на бумаге и думал, что никакой индиец из Индии не может выглядеть более по-индийски, чем я”. Это нежелание быть азиатом, сохранившееся на всю жизнь — вовсе не расовое, а культурное. Урожденному европейцу его не понять и не различить в своей “европейскости” степеней и качеств.
Путешествуя по Индии, Латинской Америке, американскому Югу и мусульманским странам, Найпол не обращает внимания на достопримечательности. Главная достопримечательность для него — люди, за которыми он с беспристрастной пристальностью наблюдает и чьи многословные исповеди он терпеливо выслушивает. Мир этих путевых заметок подчас жесток и опасен — он не таков, каким предстает нам на страницах просвещенных западных землепроходцев, перечисляющих все эти жестокости и опасности лишь затем, чтобы шантажировать Запад, требовать бесконечных извинений и ассигнований. Найпол почти не судит своих собеседников, но тем самым и не щадит их — извинений для них у него нет.
И здесь мы подходим вплотную к нобелевской загадке В. С. Найпола. Существует некий международный фольклор, который невозможно подвергнуть проверке, но согласно которому Найпол давно занесен в черный список Нобелевского комитета, в чьем катехизисе литературные достоинства всегда второстепенны по отношению к идеологической выверенности. Сегодня — а вернее, 11 сентября — эта постройка слабого ума обрушилась вместе с башнями Международного торгового центра. Сегодня мы поняли, что цивилизация — не броня, а тонкая радужная пленка, и что хаос, подступающий извне и проступающий изнутри, — не происки реакции, а нечто куда более страшное и первичное. Талант Найпола — это отказ от любого рода лжи, в том числе самой праведной, и его книги об исламе, бдительно осужденные вчерашним оптимизмом, сегодня болезненно актуальны для нашего отчаяния.
Нобелевская премия В. С. Найполу — это не столько акт справедливости, которая восторжествовала почти нечаянно, сколько результат испуга: правду, оказывается, поведала не Гордимер, а Найпол, и правда и талант оказались в неразрывном родстве. А коли так, часть этой премии, пусть ее и никогда не выдают посмертно, принадлежит тому, кто уже пробовал сказать эту правду раньше — Джозефу Конраду, первому добровольному изгнаннику и провозвестнику.
Эти писатели, подающие друг другу руки через десятилетия, заставляют задуматься о курсе цивилизации и сравнить ее с другими, чье время на планетарной сцене уже закончилось. Главный образец и пропись — это всегда Рим, потому что мы там хотя бы наполовину дома, мы понимаем его социальную и культурную механику лучше, чем эволюцию Древнего Египта или Китая. С определенного времени императоры и их окружение начинают приходить преимущественно с периферии, но для нас важнее и поучительнее то, что из таких же пришельцев большей частью состоит и поздняя римская культура — начиная с Сенеки и его отца. Эти новообращенные — чаще всего куда большие энтузиасты цивилизации, чем потомки коренных жителей, и они преисполнены безоговорочного пафоса в отношении империи, связавшей мир прямыми, как стрела, дорогами и оросившей его тысячемильными акведуками. Как подметил британский историк Арнольд Тойнби, эти предзакатные литераторы пели распадающейся на глазах цивилизации неуместные дифирамбы, опоздавшие как минимум на столетие.
Наша империя — наша, по словам Найпола, “универсальная цивилизация” — богаче опытом, подверстав римский в свой собственный, и поэтому сегодняшние пришельцы с рубежа далеко не так наивны, как римские прототипы. Это — европейцы по выбору и расчету, чем-то сродни русским западникам — точнее, как это ни парадоксально звучит, западники самого Запада, профессионалы. Конрад, еще из сравнительного недалека, побывал в Польше в зрелые годы лишь единожды и жаловался, что она “наваливается”; Найпол, уже почти с конца света, засыпая в английской постели с обогревателем, видел кошмары о возвращении в тропический Тринидад, этот “проклятый курорт”. Время, когда европейцами становятся по рождению, миновало — теперь это стало трудом и карьерой, и в год всеобщего испуга премию облегченно уступили единственным, кто не испугался и кому не все равно — вернее, тому из них, кто еще жив, потому что посмертно нельзя по уставу.
Многие, не впадая в сомнение, без оговорок называют В. С. Найпола лучшим англоязычным писателем нашего времени. На уровне стиля возможен спор и я, пожалуй, затеял бы его первым, но в такой огромной литературе не менее стиля важен выбор роли, и Найпол выбрал для себя самую магистральную. Западная империя, как Рим накануне заката, хотя сейчас совершенно не обязательного, стала цивилизацией для иностранцев, с иностранными писателями. Только они еще не разучились говорить не отводя глаз и не подслащивая голоса.
Европейцам, утратившим веру в свое европейство, сегодня прислан миссионер с передовой, где вера крепче. И когда им становится страшно, они на минуту перестают стесняться своей благодарности перед ним.