Перевод Е. Зиминой
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 12, 2002
Недавно я посетил один лондонский литературный вечер (из тех, знаете, где вместо вина пьют Перье[1]), дабы усладить слух собравшихся интеллектуалов рассказом о беседе с Анри Мансонжем[2]. Хочу заметить, что интервью это можно смело назвать уникальным. Мансонж, как вы, конечно же, знаете, считается величайшим на сегодняшний день французским мыслителем и философом и, кроме того, старейшиной движения под названием “структурализм” — радикально новой системы, которая преобразила интеллектуальную жизнь, потрясла Кембридж до самого основания, изменила само наше мировоззрение (если таковое имелось) и стала моднейшей темой разговоров во всех уголках света от Эр-Рияда до Равалпинди.
Поймать Мансонжа было очень непросто. В отличие, скажем, от Жан-Поля Сартра, он славится своей скромностью. Когда бы он ни появлялся в телепрограмме “Апостроф” — французском варианте “Саут-бэнк шоу”[3], правда, с большим количеством интеллектуалов, Мансонж всегда держится в тени, спиной к камере (на голове что-то вроде пластикового мешка для мусорного ведра) и обычно отказывается выступать. В то время как основная часть французской интеллигенции живет в Париже, он скрывается в провинции.
Мне удалось отыскать его в приморских Альпах, в маленьком домике, где он коротал время в обществе домашней свиньи, охотясь (безо всякого, впрочем, успеха) за трюфелями. Мансонж обычно ведет себя оскорбительно по отношению к иностранцам и отказывается разговаривать с особами, которые, подобно мне, пишут о нем книги. Но ко мне он проявил необыкновенное великодушие и поделился не только своим драгоценным временем, но и глубоким знанием предмета.
Я все еще продолжал распространяться на вышеупомянутую тему, как вдруг ко мне прицепился какой-то разъяренный господин. Он явно лез в драку. “Структурализм, да это, черт побери, пустая трата времени! — прорычал он мне в лицо. — Все вы, интеллектуалы чертовы, одним миром мазаны, от вас толку — ноль!” Я, разумеется, не согласился, сказал, что структурализм — философия, или наука о знаках, или семиотика — вошел в нашу жизнь самым непосредственным образом. Структурализм столь же важен для современного мышления, как графитовая ракетка для современного тенниса, а потому любой, кто думает иначе, — просто трусливый обскурант. И если сегодня мы все чаще сомневаемся в своем существовании, если форма теперь везде и повсюду заменяет содержание, если мы задерживаемся перед общественным туалетом, не зная, какую дверь выбрать, ибо таблички нередко сбивают с толку, то в этом заслуга радикальной мудрости философов структурализма. “Да слышите вы меня или нет? Никакой, к черту, пользы!” — продолжал орать человек. Честно говоря, дело чуть не дошло до драки, но тут, к счастью, появилась супруга скандалиста, потащила его на улицу и принялась заталкивать в машину. Как я со злорадством отметил, к зеркалу заднего вида была прицеплена меховая игральная кость, к ветровому стеклу — наклейка “Мстить не стану — изведу занудством”, а к заднему бамперу — “Виндсерфисты делают это стоя”. Тем временем подошла и моя жена и, хлопнув меня по затылку новым номером “Международного лингвистического журнала”, дала понять, что нам пора собираться.
Я не успел разозлиться — обычно надо постараться, чтобы это произошло, — но отсутствие взаимопонимания меня огорчило. Жена защелкнула на мне ремень безопасности и повезла домой, чтобы там наказать по всей строгости. По дороге я объяснял ей, что в наше время человек, надумавший появиться на литературном собрании, не проштудировав “Курса общей лингвистики” Соссюра или “Разврат как действие” Мансонжа, заслуживает всеобщего презрения. Что он сможет сказать о nouveau roman или nouvelle vague, не говоря уж о nouveau Beaujolais[4]?
Даже в Чиме или Левиттауне[5] известно, что без структуралистской революции не было бы ни автоматической обработки текста, ни штрих-кодов в супермаркетах, ни сотовых телефонов, ни Джорджа Стайнера[6] — да и вообще никаких атрибутов современной жизни. “Ну, хорошо, — сказала жена, как всегда продемонстрировав практический подход к жизни, — почему же, если это так важно, никто об этом не знает?” И втолкнув меня в гостиную, заперла дверь снаружи. Мне предстояла долгая ночь в одиночестве. Я задумался над вопросом жены и с грустью понял, что вынужден с ней согласиться. Почему все-таки существует такая пропасть, такой разрыв, или научно говоря, апория между семиотиками, нашими проводниками и советчиками, и остальным человечеством?
И тут — это часто бывает со мной после вечеринок — меня осенило. Почему получилось так, что эти люди сумели передать свои знания лишь немногим избранным вроде меня? Могу ответить! Потому что они, как и все современные профессионалы, говорят только друг с другом. Да еще и на сложном профессиональном жаргоне, состоящем из таких слов, как “пролект”, “идеолект”, “социолект”, “означающее” и “означаемое”. Слова эти очень хороши на конференциях в Малибу или на лекциях Британского Совета для англоговорящих, где они неизменно производят сильное впечатление. Зато для миллионов людей, которые знают, что живут в созданной структуралистами вселенной, но ничего в этом не смыслят, такие слова совсем не годятся.
Значит, нужно вооружиться ручкой и бумагой, сесть за стол и все в доступной форме объяснить. Но кто же это сумеет сделать? Где найти такого гения, что водил бы компанию с современными философами и лингвистами, понимал их сложный жаргон и причудливые ритуалы, мгновенно отличал ударный гласный от шипящего или свистящего, но в то же время был в курсе кипящей вокруг жизни? Такой человек должен обладать смелостью — чтобы говорить правду, ясностью ума — чтобы преподносить сложные идеи в доступной форме, авторитетом — чтобы объяснить, как все это важно, и, наконец, мудростью — чтобы понимать, как это может повлиять на жизнь многих, а то и всех людей на земле. Уж и не знаю, кому такое дело по плечу… Да нет, знаю — мне. Но у меня и так дел по горло! Пришлось бы отменять все встречи, месяц не спать… Нет, я решительно не могу.
Но сложилось так, что вскоре вышла моя книга о Мансонже — “Мансонж”. Меня завалили письмами, порою даже не слишком воинственными. Просматривая почту, я все больше убеждался, что наступило время объясниться. Люди просто взывали о помощи! И теперь, когда появилась моя книга, они с надеждой обращались к философам нового времени, желая решить для себя проблему социальной выживаемости! Вопросов было несметное количество. Не имея возможности ответить каждому адресату в отдельности, я решил написать всем сразу — ведь я и раньше подумывал высказаться на эту тему. Месяцем, разумеется, не обошлось, на работу ушло почти полгода бессонных ночей. Довольно скоро я узнал, что мой ответ не только широко разошелся среди читателей, но и принес утешение многим и многим. Было бы нелюбезно с моей стороны не огласить содержание моего письма. Вот оно:
Уважаемый коллега-семиотик,
благодарю Вас за письмо, где Вы спрашиваете, какую пользу могла бы принести Вам современная семиотика. Вам, разумеется, будет интересно узнать, что с таким же вопросом ко мне обратились сотни других людей. Извините, что не могу ответить Вам лично. Я попытался свести все полученные вопросы к нескольким основным, а потому надеюсь, что Вы найдете ответ в дальнейших строках моего письма. Прошу Вас внимательно изучить его содержание, дабы мои доводы действительно могли изменить Вашу жизнь, а уж в какую сторону, решать, слава богу, не мне. Не пугайтесь специальных слов и выражений — я не мог их избежать. Мудрость не всегда проста. И помните, современное мышление — такой же атрибут сегодняшней жизни, как автоматическая обработка текста или попытка получить наличные у капризного банкомата. Жизнь станет легче, если Вы выучите необходимый язык общения.
О чем пытаются рассказать лингвисты?
Хороший вопрос, даже очень хороший. Они пытались рассказать, может, не очень убедительно, что человек, например мужчина, не может жить без общения. Еще в большей степени общение требуется женщине, да и все остальные живые существа тоже к нему стремятся. Именно поэтому лингвисты, говоря о коммуникации, часто приводят в пример танцы пчел — пчелы постоянно переговариваются друг с другом с помощью особых знаков и устраивают вечеринки не хуже нас с вами. Люди тоже непрерывно общаются, но, благодаря изобретению карманных словарей, они пользуются устной речью или доверяют свои мысли бумаге. Вот почему мы называем их существами, использующими язык как средство общения, хотя, скажем, для некоторых жителей Шотландии такое определение, мягко говоря, не подходит. Люди — это существа, пользующиеся лексическими и грамматическими системами для передачи друг другу разного рода информации, например, о том что в данном месте парковка запрещена. Вам, вероятно, показалось, что и без всяких лингвистов все понятно, но это кажущаяся простота. Лингвисты, усердно трудясь в забоях языково-просветительских шахт, сумели многое доказать. Например, то, что существует два совершенно разных представления о языке. Одно именуется “здравым смыслом”, а другое — иначе.
“Здравое” представление о языке состоит в том, что мы используем его для описания окружающего мира таким, каков он есть. Язык позволяет нам высказывать то, что мы хотим, придавать любой смысл своим словам и понимать общающихся с нами людей. Слова намертво прилипают к вещам и не только описывают их, но и являются ими. Собака — это собака, хотя во Франции она превращается в chien, оставаясь все-таки собакой, которая загоняет кошек на деревья, или, что по-французски то же самое, chats на arbres. Тем не менее со словарем в кармане и парой франков в качестве чаевых мы в состоянии со всем этим справиться — одни и те же вещи обозначаются разными словами, но мы их узнаем, несмотря на языковые различия. Английский язык отличается от других тем, что в нем вещи имеют правильные названия, а в других языках — неправильные, тем не менее люди говорят об одном и том же. Вы говорите “картопля”, а я — “картошка”, но мы прекрасно понимаем друг друга и могли бы даже вместе приготовить незатейливый салат. Язык, на котором мы говорим, принадлежит к одному и тому же типу, так же как и картина реальности, которую мы видим. Таков здравый смысл и, следовательно, взгляд на язык с точки зрения здравого смысла.
Конечно же, проявлять здравомыслие совершенно неправильно. Во всех учебниках по лингвистике вы найдете этакого шута горохового по прозванию “носитель языка”, который все на свете путает. Он борется за здравый смысл, то есть выступает против семиотического подхода к языку. А раз на понимание такого подхода уходят годы и годы, значит, он — единственно верный. Как говорил Соссюр, великий ученый из Женевы, чьи лекции студенты опубликовали после его смерти, невозможно описывать мир, как он есть, потому что на самом деле он не таков. Мир — это лингвистический конструкт, так как его облик определяется языком. Язык — это сеть, наброшенная на хаос. Не мы говорим языком, он говорит нами. Он появился раньше, чем мы успели заметить его появление, и запрограммировал нас на изучение самого себя. Ему некогда было правильно называть вещи правильными именами, поэтому появились случайные, обретшие смысл только в системе языка как единого целого. Все языковые системы отличаются друг от друга и основываются на различных законах. Вы, например, смотрите на рыбу и видите рыбу, а японец, возможно, видит что-то совсем другое, может, ему она представляется чем-то вроде лошади. Это происходит потому, что японцы все делают задом наперед и снизу вверх, поэтому у них совершенно другие языковые законы.
Приведенные примеры доказывают, что названия предметов не реалии, а случайность. Эти случайные названия приклеились к предметам, что последним вовсе не по нраву. Вы дивитесь сейчас, наверное, зачем я заставляю вас все это читать — я ведь сам сказал, что слова должны быть совершенно произвольными. Не теряйте присутствия духа! Это лишь демонстрация того, что язык — спасибо современным лингвистам! — утратил невинность. Чтобы это понять, сравните его с сексом. Ага, уже сравнили! На заре столетия появился Фрейд с новыми теориями о бессознательном, и теории эти полностью уничтожили невинность секса, а заодно, к счастью, и связанное с ним чувство вины. Фрейд доказал, что все вокруг — секс, поэтому даже кашлять или кататься на велосипеде стало гораздо интереснее.
То же самое происходит сейчас и с языком. Он, как и секс, утратил невинность. И теперь семиотики доказали, что все вокруг — язык, включая и секс. Великий французский семиотик Ролан Барт продемонстрировал, например, что пища — тоже язык. Он приглашал своих студентов на восхитительные обеды, где можно было “читать” тарелки с мясом и картошкой. Так он изобрел nouvelle cuisine[7]— интерпретацию пищи, а не ее поедание. На самом деле все, что мы выставляем напоказ, о чем подаем сигналы или чем обмениваемся, есть язык — будь то секс, пища, деньги, одежда, спорт или законные супруги. Все это система знаков, управляемая валютным курсом (неплохое, между прочим, название для современного романа). Я — язык, и вы — язык, хотя одни из нас в нем сильны, а другие — не очень.
Вот так обстоят дела на сегодняшний день, но пусть это не повергает вас в суровое молчание. После того как секс потерял невинность, люди не перестали им заниматься. У них просто пропала охота притворяться, будто они не знают, что делают, когда занимаются сексом, который, оказывается, существовал независимо от их размышлений. Точно так же и с языком. Сегодня нам всем следует признать, что мы — взрослые “означающие”, всегда участвовавшие в семиотической деятельности. Не нужно паниковать: мы уже в ней — здесь и сейчас. Поэтому я предложил бы то же, что и Зигмунд Фрейд старушке Вене: “Прилягте на диван и расслабьтесь. Я здесь, рядом. И я вам помогу”.
Нужно ли мне заново учиться говорить?
Честно говоря, да. Проблемы языка и секса похожи еще и тем, что существовали веками, но никто на это не обращал внимания. С давних пор — со времен вавилонского столпотворения — людям было известно, что завести друзей, завоевать возлюбленную, создать коллектив, объединиться в нацию и даже болеть за дворовую футбольную команду легче, если иметь общий язык. Ибо язык — это способ конструировать мир таким, каким мы хотим его видеть, создавая сеть значений, понятных каждому говорящему на этом языке и неясных для чужака. Язык — это клуб по интересам; чужой быстро оказывается за переделами группы. Вы наверняка замечали, что к одним и тем же понятиям люди часто относятся по-разному: то, что одни считают “демократией”, другие именуют “тоталитаризмом”. Кто-то называет любовь “любовью”, а кто-то — “сексуальным домогательством”. Обыкновенный “носитель языка” скорее всего сочтет, что одно и то же понятие можно описать по-разному, и опять попадет впросак. Объясняю: мы сейчас пытаемся понять, как создается диалект: языковая фикция, схема управления реальностью, позволяющая удерживать особей, говорящих на одном языке, внутри группы, выталкивая остальных.
Именно таким был принцип создания кланов, наций и даже администрации Никсона. Поэтому дети изобретают тайные языки, футболисты из “Слоун-Рэйнджерс” и “девушки из Долины”[8] говорят на особом жаргоне, а любовники придумывают друг для друга специальные словечки. Даже птицы на деревьях свистят по-разному. Поэтому латынью пользуются и теологи, и врачи, которые украшают рецепты таинственными иероглифами, и адвокаты, которые применяют законы и вчиняют иски о конфискации и возмещении ущерба. Оперные певцы исполняют арии на языке, который представляется им итальянским, а британские аристократы говорят на особом, режущем слух языке, мало напоминающем человеческую речь. На самом деле они просто скрывают свою личную жизнь и хранят профессиональные тайны. У них, как и у лингвистов, имеется профессиональный диалект (пролект), благодаря которому их знания выглядят уникальными, а потому и ценятся гораздо выше. То, что я решился высказаться по данному вопросу, следует считать актом беспримерной храбрости — теперь вы узнаете все о пролекте, на котором говорят представители одной из самых влиятельных современных профессий. То, что я делаю, они называют вульгаризацией, а я — свободой слова.
Итак, я рассказал о диалекте — языке той или иной группы, и пролекте — языке, на котором говорят профессионалы. Существует также идеолект (прошу не путать с идиолектом, это в корне разные вещи) — идеологический язык управления реальностью. В ходе истории идеолекты меняются, поэтому мы их и различаем. В Средние века все говорили на теоцентрическом идеолекте, в XIX столетии люди овладели дарвинистским идеолектом, в XX-м — перешли на фрейдистский. Каждый раз они назначали жрецов: священников, ученых, психоаналитиков, которым полагалось поддерживать доминирующий вымысел. В 1968 году главенствовал идеолект, согласно которому мир стал бы, наконец, таким, как надо, если бы произошла радикальная революция. Теперь считается, что мир стал бы более вменяем, если бы мы чаще играли в теннис и бросили курить. Возможно, все это преходящие заблуждения — не забывайте, что и язык сам по себе фикция, вымысел, но в разные времена эти идеолекты претендовали на роль единственной реальности.
Все это очень интересно, можете сказать вы (а может, и не скажете), но только что-то не особенно помогает. А я говорю — помогает, и даже очень. Излагаю основной принцип: язык существует не для того, чтобы называть предметы, а чтобы создавать фикцию и совершать — желательно выгодную — сделку. Это основной урок современного менеджмента. Суть его заключается в следующем: нужно проникнуть вглубь, а не оставаться на поверхности и стать не рабом языка, а его господином. Вот поэтому вам и нужен внутригрупповой язык — диалект, пролект или идеолект. Иными словами, нужен язык для внутреннего пользования, или “язык для своих”. Читайте дальше, и все станет ясно.
Как выучить “язык для своих”?
Замечательный вопрос. Наш сегодняшний мир — тесный, шумный, многоязычный, где каждый норовит обскакать остальных… Посмотреть со стороны — не мир, а умора.
Знаки, языки, сигналы и коды здесь словно соревнуются друг с другом, прямо как в аэропорту в нелетную погоду. Указатели вспыхивают, стрелки то и дело меняют направления, табло трещат под лавиной противоречивой информации, громкоговорители выкрикивают пугающие сообщения, повторяя их на всевозможных языках; в результате, примчавшись не к той стойке, вы видите, как ваш самолет уносится в небо. Мы называем такое состояние избыточностью — уровень шума выше уровня воспринимаемого сигнала. В чем у нас сегодня нет недостатка, так это в избыточности. Изобретают все больше языков, чтобы, например, компьютеры могли общаться друг с другом; бесчисленные радиопередатчики засыпают приемные станции потоком сообщений; шум стоит в воздухе и через озоновый слой уходит в атмосферу. Чтобы все эти сообщения услышать, двух ушей мало, да и уловить их никаких приемников не хватит. Таково наше постмодернистское состояние.
Так было не всегда. Пока история не набрала оборотов, всем было достаточно одного-единственного языка. Дитя училось говорить, уцепившись за материну юбку (или — в матриархальных обществах — за отцовы штаны), и слов вроде “пища”, “деньги” и проч. вполне хватало до конца жизни. Если человек (а так обычно и бывало) не покидал свою общину, овладевал каким-либо одним ремеслом или профессией — от землепашца до священника, не менял пола и проживал жизнь, так сказать, в одной и той же шкуре, то от первого произнесенного слова до момента составления завещания он вполне обходился одним-единственным диалектом. Теперь все изменилось. Жизнь — это огромный бутик, где стойки манят бесценным товаром: тут вам и самые разные “эго”, всевозможные индивидуальности и профессии на любой вкус, стили жизни на выбор. Покупай и иди куда угодно, делай, чего только душа ни пожелает, становись кем хочешь, потому что в продаже есть все, а ограничений никаких — если, конечно, имеется надежная кредитная карточка. Весьма и весьма немногие плещутся в одном и том же лингвистическом бассейне с рождения до могилы. Да и кому же хочется быть устойчивой личностью, застывшим набором ролей, опорой общества?
Итак, классические профессии постепенно исчезли, потому что юристы отдавали под суд врачей, а врачи убивали юристов. Прежние общественные лестницы рухнули, и каждый божий день изобретаются новые иерархии. Никто не хочет быть аристократом, меньше всего — сами аристократы. Буржуазию ненавидят, причем больше всего — сами буржуа. О рабочем классе — этом кумире викторианской эпохи — с придыханием говорят лишь пошлые выпускники Итона. Наступила эра Протея, а не Водолея. Метаморфоза — вот название игры, и никогда еще не было так трудно понять ее правила: кто с кем и как именно. Неудивительно и то, что наибольшим успехом пользуются справочники модных товаров и услуг, хотя они устаревают, не успев выйти в свет. Неудивительно и то, что новыми народными героями стали теперь дизайнеры, удачливые торговцы, спекулирующие на знаках, сигналах, моде и шике.
Продолжим? Никогда не слышали “Wham”[9] и не пробовали крэк? Ничего не знаете об абстрактном искусстве, фотографии, импрессионизме и не бывали в Глайндборне[10]? Никогда не играли на лютне? Не читали Лиотара[11]? Не делали общий массаж тела с лосьоном от Пьера Кардена, не носили серьги в сосках? Ничего не знаете о психоанализе Лакана[12], не занимались дельтапланеризмом? Не читали “Радугу земного притяжения”[13]? Так и не достигли оргазма, когда подружка облизывала вам ушко? Ну, узнаете себя? С женой Сэмюэля Беккета не знакомы? И на первом этаже “Лангема”[14] не обедали? В любом уголке Ислингтона и Камдена, Кармела и округа Марин[15] найдутся люди, которые хотя бы раз в жизни купили вок[16], открыли потрясающий магазин, где продается горячий хлеб, участвовали в уличных беспорядках, плавали без купальника в Эйлате, “отметились” в Изалене и “Херлингеме”[17], приобрели лэп-топ и тайм-шер на голландских Антиллах, шесть раз развелись и получили статус почетного пассажира в семи авиакомпаниях мира, но все равно никак не могут успокоиться. Им кажется, что они все-таки что-то упустили — приписывали себе означаемое, подбирали означающее, но так и не семиотизировались. По правде говоря, все мы находимся в таком же затруднительном положении, и хороший учебник очень помог бы его исправить. Без него в эпоху лексического пресыщения и семиотической путаницы просто не разобраться.
Все меняется, и так быстро, что ни один знак не остается неизменным. Знаете ли вы, что у ЕС имеются не только горы мяса и масла, но и горы знаков? (Каждый документ должен быть переведен на двенадцать языков, один из которых бюрократический.) Везде и повсюду означающее ускользает от означаемого. Путешествуя несколько лет назад по Америке, я ввел понятие “охорашивания”. Оно пришло мне на ум, когда я летел рейсом одной новой чартерной авиакомпании, экипаж самолета которой явно страдал от непомерно долгих рабочих дней. “Меня зовут Барби, — сообщила по радио стюардесса, когда мы наконец под утро плюхнулись в аэропорту О’Хара. Благодарим, что воспользовались услугами авиакомпании Рэмбо Эр. Надеемся, что полет был приятным, желаем вам всего хорошего…” и проч., и проч. Бедняжка Барби от усталости перепутала день с ночью! Но это неважно. Важно то, что мы были в Америке, в современном мире, и наступило время “охорашивать” действительность.
Меня вдоволь “охорошили” в гостинице аэропорта, где меню (“свежайшее мясо, разделывается официантом у вас на глазах и подается во вкуснейшем соусе”) выглядело несравненно вкуснее самого блюда. Подошедшему официанту (“Здесь замечательно, правда?”) я ответил в тон. Я “охорошился” красотой постановки вопроса, читая анкету в казенном номере отеля: “Здесь так уютно и чисто, прямо как дома! Правда ведь?” или “Может, это и не самое сильное впечатление в Вашей жизни, но близко к тому, не так ли?”. “Охорашивание”, являющееся, по сути, употреблением приличествующих случаю штампов, — это глубокий раскол между означающим и означаемым, это способ использовать язык не для того, чтобы описать грубую реальность, а для того, что подменить ее. Явление это распространилось повсеместно от Токио до Ташкента, где с приходом гласности в гостиницах появились таблички с надписью “Не беспокойтесь по поводу насекомых, они прошли санитарную обработку”. Неудивительно, что нам приходится учиться жить в мире плавающего означающего, и именно поэтому мы так нуждаемся в помощи лучших философов и семиотиков.
Вот так обстоят дела. Эти заметки — не дешевое руководство для модников, которое вы можете найти в любом журнале или купить в книжном киоске по дороге к метро. Это также и не пережившая недолгую славу философия Нового Века, распространявшаяся выходцами с Востока по пути к Акапулько. Не стоит ждать простых советов, благодаря которым вы почувствуете себя более уверенно или приобретете глубокие знания. Это высококачественная консультация на основе парижского опыта, учитывающая также и соображения Декарта, Канта, Гегеля и Хайдеггера (названы, разумеется, далеко не все известные философы, помогавшие осуществить этот проект). В его разработке принимали участие ведущие профессора известных университетов, которые, прежде чем прийти к какому-либо заключению, предпочли немало повояжировать по свету. Идеи были почерпнуты в труда самых великих умов, в частности у самого графа Фердинанда де Соссюра, звездного профессора всемирно известного Женевского университета в изысканной Швейцарии, где написал своего “Улисса” Джойс. А потом все было еще проверено и перепроверено авторитетным Венским лингвистическим кружком[18], появившимся в городе, где находится чудная школа испанской верховой езды.
Изучение этих великих идей свидетельствует о следующем: в нынешней полиморфной вселенной нам нужен не просто еще один традиционный диалект, пролект или идеолект, а нечто совершенно новое — респектолект (чтобы примкнуть к группе задающих стиль жизни и крепко стоящих на ногах людей), психолект (чтобы войти в психически здоровое сообщество) и медиалект (чтобы овладеть не одной из старых профессий, а какой-либо новой суперпрофессией — стать яппи). Таковы реальные потребности в век лексических излишеств, меняющегося образа жизни и компьютерных технологий. И если вы сумеете правильно усвоить все изложенное, то и пятнадцатискоростной велосипед, и кондоминиум на берегу океана, и лыжи “Россиньоль”, и кашемировое австрийское пальто, и все-все, о чем вы так мечтали, само приплывет к вам в руки.
Стоит ли попробовать себя в языке надписей?
А почему бы и нет? Язык надписей и ярлыков — одна из самых очевидных возможностей попытаться озвучить, отчетливо выразить и обозначить наш шумный век. Чтобы убедиться в этом, достаточно как следует рассмотреть, вернее “прочитать”, гардероб друзей и приятелей. Известно, что во все времена одежда имела символическое значение — она и придумана была для этого, а вовсе не для защиты от холода. Солдаты одевались, чтобы наводить страх, священники — чтобы подчеркнуть свою мудрость и чистоту; всегда и везде и одежда, и ее отделка демонстрировали достаток, положение и власть. Одежда повышала авторитет, выражала принадлежность к определенному слою общества и заявляла либо отрицала сексуальную доступность ее обладателя. Областью повышенной семиотической активности стала женская грудь, и любой модельер знал, что, умело подобрав фасон и крой одежды, чуть обнажив либо скрыв некоторые части тела, можно вызвать желание или интерес к объекту, не провоцируя прямого на него нападения. Однако вплоть до недавнего времени все эти символы изъяснялись экивоками: они намекали, но не называли прямо. Слова как таковые красовались только на форменной одежде швейцаров, носильщиков, продавцов и разносчиков товара. Теперь же все изменилось.
Стоит только людям встретиться, они тут же начинают “читать” друг друга. Так и лезут на глаза надписи и логотипы — начертанные поперек груди, вышитые на животе, вытканные на верхней одежде и украшающие исподнее. Ни одна часть человеческого тела не осталась без внимания, каждая заработала себе право на иероглиф. Женская грудь стала просто рекламным пространством, ее эротическая функция “сдается внаем” по любому поводу и самым разным обществам: БЕГ ВО ИМЯ ХРИСТА, СЕРФИСТЫ ПРОТИВ СПИДА, ЛЕСБИЯНКИ ПРОТИВ КУРЕНИЯ. Логотипы, завладев телом человека, завоевали и его имущество: машину, лыжи, собаку. В темноте многоэтажных автостоянок скучают, ожидая хозяев, их машины. Раздраженно поглядывая друг на друга, они посылают друг другу сварливые сообщения: ЛЮБОВЬ — ЭТО ВСЕ ВЕРНИТЕ ЦЕЛИБАТ и тому подобное. Мы называем такой феномен языком наклеек и надписей (а можно назвать и сердечным разговором, ведь слова идут оттуда, где расположено сердце), он распространен повсеместно. Неудивительно, что тиражи книг падают. Хватило бы времени прочитать всех встречных!
Сообщения поступают к нам в самом разном виде. Одни из них — этикетки с именами великих модельеров. Вдруг кто-нибудь не поймет, что я ношу галстук от Гуччи, если на нем не написано “Гуччи”, или шейный платок от Либерти, если это самое “Либерти” не выткано на нем огромными буквами (я-то на самом деле ношу шарф с этикеткой “Икволити”, это немножко другое). Забавно — производители одежды платят огромные деньги, например, футболистам за то, что они рекламируют их продукцию, а мы в свою очередь платим огромные деньги тем же производителям, в сущности, за то же самое. Одни сообщения носят личный характер, как, скажем, Я СЕКСУАЛЬНЫЙ (АЯ) или Я ИНТЕЛЛЕКТУАЛ. Другие декларируют принадлежность к какой-либо отдельной группе: ПОЧТАЛЬОНЫ ДЕЛАЮТ ЭТО ДВАЖДЫ В ДЕНЬ, содержат моральные призывы: СПАСЕМ ПИРАНИЙ или идеологические установки: КАСТРИРУЕМ ВСЕХ МУЖЧИН. Но подавляющая часть сообщений идет, разумеется, на всяческих идеолектах: РАЗБОМБИ ЭТУ ЦЕРКОВЬ, Я В ВАШЕМ РАСПОРЯЖЕНИИ, СВЯЩЕННИКИ ДЕЛАЮТ ЭТО ВО ВРЕМЯ ВЕЧЕРНИ.
Так для чего же нам нужны такие, от сердца к сердцу, беседы? В эпоху, когда все стремятся выставить себя напоказ, скромность или робкое заигрывание иначе как анахронизмом не назовешь. Что нам нужно сейчас, так это семиотическая скорость: повстречав на улице девицу с надписью на футболке ЛЕСБИЯНКИ, ВПЕРЕД, я, не снижая оборотов, продолжаю двигаться дальше. Мы вроде как поговорили — не разжимая губ. Есть в моем гардеробе несколько футболок, надписи на которых для меня — китайская грамота, и я иногда подумываю, не изучить ли мне этот чертовски трудный язык. В век быстро меняющихся ценностей сообщения можно поменять так же быстро: приличный гардероб обеспечивает семиотическое вхождение практически в любую группу — вам не приходится высказывать при этом своего мнения. Кроме того, значок с надписью УЛЫБАЙСЯ совершенно не мешает ходить с насупленным видом. Важно суметь сказать Я — ЭТО Я или, лучше, Я — ЭТО Я, ЛИЦО В ТОЛПЕ, КОТОРОЙ ПРИЯТНО СЧИТАТЬ МЕНЯ СВОИМ. Недостаточно быть просто личностью. Раз сегодня мы изучаем не автора, а его тексты, значит, мы изучаем не личность, а знак. В конце концов, сегодня мы конкурируем не с людьми, а с рекламой “Полароида” и мятных леденцов “Поло-Минт”. Вот так мы это и “означим”.
Помогут ли мне беседы с психоаналитиком?
Это зависит от того, где вы живете. Такого рода беседы вошли в обиход на рубеже века в старушке Вене, все началось с Зигмунда Фрейда и его лечения разговорами. Тем не менее Европа предпочла Фрейду Маркса и психоанализу историю, поэтому дело не пошло. В результате психоанализ переехал в Америку, у которой истории не было, зато было много причин для нервозности. Так что потребность выговориться — это удел тех, кто перенес потрясение и потому охотно идет на подобную процедуру. Когда-то, встретив на улице знакомого, было достаточно спросить его “Как поживаете?” и получить в ответ вежливое “Спасибо, а вы?”. В результате такого общения никто ни к кому не лез в душу и, кивнув на прощание, вы оба чувствовали себя лучше. Но теперь, если вы, встретив на улице соседа, спросите, как у него дела, и он ответит: “Э-э, вы знаете, я так озлобился против матери, но я над этим работаю, а парень, который живет у меня на этой неделе, так, знаете, мне помогает; может, надо; покончить с этим и опять жить в одиночестве… Н-да, а знаете, я совсем уже больше не ем полуфабрикаты, перешел, знаете, на здоровую пищу, только шаурмой питаюсь… Толстого читаю, вот ведь действительно человек был…” Распрощавшись наконец со своим соседом, если вам это, конечно, удастся сделать, помните, что это и была “кушетка психоаналитика”.
Такого рода общение — результат избыточности вашего ментального семиозиса или следствие контакта зрелого сознания с представителем эгоцентрического поколения. Подобный разговор основывается на сомнительном предположении о том, что сознанием обладают все и его следует пробуждать в первом встречном даже путем титанических усилий.
Это дискурс поколения, не скрывающего своих чувств, действующего сообща, имеющего голову на плечах и напористо шагающего по пути личностного становления. У “исповедального” общения есть одно большое преимущество: вы всегда говорите о том, кого действительно любите, к кому хорошо относитесь и кому стремитесь помочь, — то есть о самом себе. Можно предположить, что если вы очень много говорите о своей персоне, значит у вас есть свое “Я”. Однако французская философия утверждает, что это неверно. “Я” — это изобретение языка. И с этой точки зрения язык этот недешево обходится, его приходится изучать в группах психотерапии, тратить выходные на коллективное промывание мозгов, участвовать в семинарах по взращиванию самосознания, где вы узнаете, как соотнести Кляйн[19] и Лакана, а также определите свой любовный лексикон и свои ощущения — именно ощущения — от мягкой выпуклости, которая находится у вас ниже поясницы.
До сегодняшнего дня психоаналитические откровения остаются атрибутом американской жизни, проявлением национального синдрома хорошего самочувствия. “Кушетка психоаналитика” так и не нашла себе места в Англии, потому что англичане никогда не относились к психологии серьезно — именно по этой причине страдающие агорафобией[20] пациенты в английских больницах ожидают лечения не в одиночестве, а в группе. Чтобы принимать всерьез вышеупомянутые откровения, нужно жить в здоровом, богатом, удобно устроившемся на кушетке, углубленном в себя обществе, в котором полно психоаналитиков, готовых принять любые действующие кредитные карты, — наверно, лучше всего такая картинка прорисовывается где-нибудь в Калифорнии. Подобного рода беседы являются продуктом общества Одиноких Странников, где алтарем жизни считается Бар Одиночек, проходящих долгий путь сначала к зрелому самосознанию, а потом — к одинокой старости. “Кушетка психоаналитика”, кроме всего прочего, обходится достаточно дорого, потому что, сунув однажды голову в петлю, трудно вытащить ее оттуда. В общем, урок понятен. Если вас все-таки вовлекли в такое общение, старайтесь вести его не на психолекте, а на медиалекте. Будьте психиатром, а не пациентом. Стоит заговорить на психолекте — и вы пропали, а медиалект — это язык, за который вам будут платить.
Для чего мне нужен медиалект?
Отличный вопрос, просто в десятку! Давайте коротко обсудим изменившуюся природу труда. Были времена, когда практически все работали как каторжные. Мужчины спускались в шахты, женщины вкалывали в поле, дети скребли щетками дымоходы. Но считалось, что любая работа идет на пользу, и тот, кто от нее отлынивал, и сам страдал, и для других становился тяжелым бременем. Теперь мы живем в постиндустриальном мире. На смену труду пришла технология, а усердие уступило место досугу. Поэтому нам нужен не труд, а квазитруд, новый вид деятельности по программированию технологии и обслуживания досуга. Труд становится все менее изнурительным и тяжелым, но и квазитруд тоже дело не из легких. Он требует солидного образования (теперь даже чтобы стать клоуном, нужно окончить специальное училище) и, что более важно, умения показать себя. Квазитруд очень профессионален, мало того, он все обращает в профессию.
Квазитрудиться принято в одежде для отдыха, особенно хорошо подходят футболки “Лакост”, а рабочую одежду, например джинсы, носят на отдыхе.
Квазиработой может быть все, что угодно: программное обеспечение, арбитраж, тренерская деятельность, освоение земельных участков, но больше всего этим видом деятельности занимаются в области, называемой “медиа”. Это слово употреблялось когда-то и в единственном числе, а теперь все больше — во множественном, и с каждым днем его “всеохватность” растет и растет. Медиа, как и хорошее платье от Лоры Эшли, идет всем без исключения. Если вы, к примеру, содержите стрип-бар в Сохо или небольшое уличное кафе, обклеиваете стены афишами, меняете кассеты в магнитофоне в местной пивной, красите себе ногти за прилавком бутика или обрабатываете документы в офисе, то вы — театральный режиссер, кулинар-консультант, эксперт по дизайну, диск-жокей, кутюрье или референт соответственно. И работаете вы в медиа. В современных городах есть целые кварталы — например, Ислингтон в Лондоне, где просто все подряд работают в медиа. Здесь живет Шейла, искусствовед специализируется по телекоммуникации частенько отсутствует на работе, Джорджина — рецензент издательства (практически не уходит с работы), Шерил — агент по рекламе (почти все время проводит на Сейшелах) и Шарлин — манекенщица (постоянно раздевается).
На примере Шейлы, Джорджины, Шерил и Шарлин (дам, достойных всяческого уважения, и давайте все вместе им поаплодируем) видно, что медиа — это мир широких возможностей и огромного разнообразия. Он простирается от изобразительного искусства до искусства театрального, от рекламы до фотографии, от пропаганды до деятельности по связям с общественностью, от танца до дизайна одежды, от менеджмента до маркетинга, от оформления витрин и одевания манекенов до — случай Шарлин — раздевания на публике. Что же собирает всех этих людей на одном шумном и веселом “парти”? Да то, что у них знакообразующие, или семиотические, профессии — профессии, которые из-за постоянной потребности наводить лоск на реальность так расплодились в современном мире. Вы еще только успели полюбопытствовать, где бы купить кружку для левшей или пластырь от Шанель, а у медиа уже готов ответ. Люди из медиа торгуют самим семиотическим продуктом — знаками, образами и словами — и сумели обратить избыточность в товар, который все хотят покупать.
Так что учите медиалект. Знать бы только, какой именно?
Не подскажете, с чего лучше всего начать?
Подскажу. В основном, все начинают с бесед о популярной музыке. Это идеальная тема для разговора, в особенности для дилетантов, потому что поп-сцена состоит практически из одних дилетантов. Сцена эта предоставляет неограниченные возможности для огромного числа начинающих: певцов, которые не умеют петь, танцоров, которые не в состоянии сделать два притопа, гитаристов, постоянно забывающих свою партию, горе-клавишников, не годящихся настоящим музыкантам в подметки. Талант не важен, потому что в их мире все держится на энергии, желании, ненасытной потребности удовлетворить собственное “я”, истерии, юношеской фрустрации и фанатической приверженности “своей” группе. Ценен только дух. Все это, к счастью, означает, что научиться вести такие разговоры очень легко — раз уж это под силу подросткам, то вам и подавно.
Беседы о попсе делятся на три категории. Первая — это разговор о вкусах, о том, какая, например, музыка вам нравится. Вряд ли вам нравится любая, но вкусы хороши тем, что о них не спорят. Тем не менее помните, что выбор очень многое решает. Остановившись на арт-роке или тяжелом металле, кантри-вестерне, пауэр-попе или евро-попе, вы выбираете не только отупляющий шум, но и образ жизни. Ваш выбор определит и все остальное: внешность, диетические предпочтения, любовников, друзей и, самое главное, врагов, так как враждебность, порождаемая современной музыкой, уступает по силе лишь вражде между футбольными болельщиками. Популярная музыка — это род войны, и у каждого из стилей — свои сторонники. Неважно, что стили эти эфемерны и уже на следующей неделе уйдут из чартов[21]— по крайней мере, на этой неделе их можно считать нетленными шедеврами. Стили действительно меняются стремительно, я за ними не слежу, а потому и советчик из меня неважный. Лучше полистайте журналы по современной музыке, так и пестрящие портретами стилистов, “делающих” вашего кумира. Кроме того, почти в любой семье имеется охваченное страстью к музыке чадо — оно наверняка просветит отсталых предков, когда им придет пора переключаться на новый предмет обожания.
Существует также диско-беседа. Она ведется на особом профессиональном жаргоне, который вводят в употребление диск-жокеи: всезнающие гуру, бесконечно зудящие о звукозаписи и фонограмме, о лучших дисках и певцах и о прорвавшемся на сцену и сорвавшем первый успех молодняке. И есть, наконец, техно-беседа, требующая знания особого языка для обсуждения технических особенностей разнообразных усилителей, которые вам необходимо купить, чтобы доконать не только домочадцев, но и соседей. Не отставайте от жизни — следите за последними достижениями в электронной технике, читайте специальные журналы. В них вы найдете последние новости о динамиках для высоких и низких частот, деках и пластинках, компакт-дисках и графических эквалайзерах[22] и сумеете понять, какой грохот должен исходить из недр вашего “Олуфсена”. Но все это только подготовка к разговору, а не сам разговор. Язык, о котором мы только что говорили, — это язык потребителя. Вы уже усвоили, что лучше быть не психопатом, а психоаналитиком. Точно так же лучше быть не слушателем, а певцом и не поклонником поп-звезды, а самой звездой.
Разумеется, так думают многие, поэтому конкуренции не избежать, но пробиться все-таки можно. Необходимо усвоить, что важно добиваться не гармоничного совершенства, а искать определенный стиль, предпочтительно агрессивный и оскорбительный. Поп-музыка способна загонять толпы народу на концертные площадки, то есть оркестровать поведение публики — дезориентировать, одурачивать и приводить в дикое и истеричное сексуальное возбуждение. На сцене следует показывать, что у вас период течки, а изнуренный от приставаний вид, как известно, придает шику, обаяния и свидетельствует о сексуальной харизме. Слава, в конце концов, не заставит себя ждать, и если вы продержитесь на ее пике в течение двух недель, то станете знаменитостью. В этом случае вам придется взять на себя много новых обязательств. Выяснится, что нужно и колоться, и заниматься извращенным сексом, и во время бесконечных турне перетаскивать свой скарб из Гамбурга в Голливуд, из Австралии в Токио. Придется, между прочим, выучить и новый язык — язык ангажементов и концертных площадок, “скинов” и “квакушек”, соло-гитаристов и безбилетников, рекламных выступлений и взяток, “роуди” и “групи”, “платины” и “золота”[23].
Но все это стоит того. Как только вам удастся выпустить шлягер, мир распахнется перед вами. Вы станете богаче королей, могущественнее политических деятелей, знаменитее Папы Римского, и, что приятно, в отличие от них всех у вас не будет никаких моральных обязательств. Яхты в Эгейском море, виллы в Майами, особняки в тюдоровском стиле в Глостершире, целые гаражи “мерседесов” — все у вас будет, только заикнитесь. Вы обретете идеальный современный стиль, который заключается в том, чтобы быть богатым и не давать повода для порицаний.
Не позволяйте успеху вас испортить, оставайтесь таким же простым и искренним. Рассказывайте, что никогда не забываете о своем скромном происхождении, повторяйте, что деньги для вас ничего не значат и что единственный интерес вашей жизни — это искусство. Все это будет враньем (детство прошло в притоне, деньги — единственное, что интересует вас в этой жизни, а искусство — это вообще не про вас). Но вы будете героем современного мира столько времени, сколько сумеете играть свою партию (я имею в виду не музыку, разумеется) без ошибок.
Жаль только, что взлететь на такую высоту можно, лишь притерпевшись ко всей этой музыке.
В каких медиа лучше всего делать карьеру?
Попробую дать совет. Большое количество людей, и людей серьезных, лелеющих мечту стать настоящими писателями, раз-другой посмотревши “Всю президентскую рать”[24], направляют свои стопы в мир медиа. Они хотят быть журналистами, издателями, редакторами, телепродюсерами. Следовательно, они надеются стать сильными мира сего, создателями общественного мнения и вкуса. Они намереваются изучать реалии эпохи, отражать важнейшие мировые события, расследовать скандалы и реформировать “Таймс”. К сожалению, на деле все получается иначе. У эпохи нет никаких реалий. “Таймс” находится под пятой у Руперта Мэрдока, и поэтому ни о каких реформах и речи быть не может. Мнения не формируют — ими ловко манипулируют. Скандалов может и не быть — пресса легко раздует их сама. Времена дотошных репортеров — карандаш за ухом, одна нога здесь, другая там — прошли. Нынешний иностранный корреспондент держится подальше от колючей проволоки, он сидит не за границей, а дома, в убежище родной редакции, и ваяет из выуженных по телеграфу новостей сначала общественное мнение, а потом компьютерную базу данных.
Когда-то журналистика была привлекательной профессией. Более надежной по сравнению с работой актеров. Более чистой по сравнению с занятием абстрактной живописью. В отличие, скажем, от музыкантов не требовалось умения играть на музыкальных инструментах. В отличие от телевизионщиков не требовалось влезать так глубоко в технику. В отличие от писателей-романистов можно было разъезжать по свету. Теперь все поменялось. Работа стала ненадежной и грязной. Нужно владеть большим количеством инструментов и знать технику, потому что газеты теперь “подключают” своих репортеров к компьютеру или, вернее сказать, компьютер к своим репортерам. Времена, когда типографии находились при редакциях или когда первую полосу придерживали для сенсационных новостей, прошли. Большинство журналистов по причине пикетов или наличия доступных банков данных никогда не выходят из офиса, разве что заскочат в ближайший паб или смотаются по заданию редакции задарма на Сейшелы. Что же касается самих новостей, то ничего нового не происходит. Почти обо всем уже написано — о скандальных расследованиях и помилованиях, арестах и поимках, болячках и СПИДе, обо всех Дианах и Ферги; шаблон, которым пользуются репортеры, подвергается лишь незначительному техническому обновлению.
В общем, практически обо всех новостях можно написать, не выходя из офиса, потому что новость — это по определению любое событие, происходящее в пределах достижимости репортерского уха. Чаще всего новости находят вас сами: мир полон людей, которые с легкостью предадут друга, выдадут национальный секрет, разденутся догола или поведают о том, как именно провели с любовницей вчерашнюю ночь, и все это — из одного лишь желания увидеть свой рассказ в газете. Разумеется, каждая газета имеет свои маленькие стилевые отличия. “Таймс”, например, печатая новости, полностью приводит имена участников событий, “Гардиан” их перевирает, а “Сан” для простоты вообще опускает. Но самое главное — это то, что новости никакого отношения к реальности не имеют. Новости — это газетная выдумка, а газета — это пестрящий событиями роман, который набран на компьютере сотрудниками редакции, вышедшими в соответствующий день на работу, отпечатан на бумаге плохого качества и по прочтении тут же отправлен в мусорное ведро.
С точки зрения высоких технологий, журналистика на сегодняшний день выглядит довольно примитивно, поэтому люди, желающие связать свою судьбу со средствами массовой информации, все чаще переходят на телевидение. Там тот же пестрый роман озвучен, вместо слов в нем — движущиеся картинки, сюжет плотно сбит, и смотреть этот роман можно по двадцать четыре часа в сутки целую жизнь. Для чего и требуется телевидению большое количество техники и опытных специалистов, каждый из которых, включая даже паренька, разносящего реквизит, становится знаменитым сразу же по окончании программы, как только побегут по экрану титры. На телевидении есть люди, которые выискивают сюжеты, есть свои писатели, которые облекают эти сюжеты в слова, режиссеры, которые заправляют съемками, операторы и звукооператоры, без которых мы ничего бы не увидели и не услышали, гримерши, накладывающие на лица актеров грим таким слоем, чтобы мы не сомневались в его наличии, и осветители, не дающие изображению утонуть во мраке. Все они говорят на своем собственном пролекте — сложном языке телеведущих и статистов, блондинок и рыжих, наплывов и протяжек, освещения и реквизита. Но настоящий язык телевидения — это сам символ телевидения, сложный технологический процесс, в результате которого придуманный мир переносится из студий в мощный ментальный аудиовизуальный центр, называемый человеческим мозгом.
Короче говоря, телевидение сегодня — этот величайший роман, который творит вселенную. Оно создает жизнь такой, как мы ее знаем, — жизнь как бесконечно мерцающий и вспыхивающий сигнал, передающий сообщение, как длинный ряд сериалов, в которых бесконечные сюжеты вроде Ирангейта, Бури в пустыне, Всеобщих Выборов и теории Большого Взрыва разнообразятся многочисленными ток-шоу, викторинами, интерактивными опросами и рекламными паузами. Сложный сюжет, именуемый жизнью, разворачивается то в студии, то на натуре, где толпы статистов, чтобы привлечь внимание оператора, машут руками в камеру. Повесть о жизни может быть старой или новой, может пестреть красками или быть черно-белой. Чаще всего это малобюджетная постановка с плохим сюжетом и неудачно подобранными актерами, к тому же оставляющая впечатление, что отпущенные на нее деньги кончились раньше времени. Но это наша теперешняя жизнь со всеми ее недостатками и преимуществами, героями и злодеями, слезами и смехом.
Телевидение, по крайней мере, на сегодняшний день — это знак времени, и оно предлагает нам три варианта на выбор. Можно сидеть на диване в обнимку с тарелкой макарон и считать все происходящее на экране подлинной реальностью — такова судьба рядового “носителя языка”. Можно попробовать примкнуть к исполнительскому составу — участвовать в массовых сценах и размахивать руками, можно хлопать в ладоши, сидя в студии, или хипповать на музыкальных шоу, или обойти конкурентов в викторине, выиграв поездку на Канары. Конечно, придется смириться с тем, что сценарий для шоу уже написан, роли распределены заранее, всем заправляет режиссер, и текст мы произносим за кого-то другого, если нам вообще дадут возможность открыть рот. А можно выбрать третий вариант: попытаться стать творцом или звездой — автором сценария или актером, который имеет право вносить в этот сценарий поправки, — словом, персоной, имя которой зритель по окончании передачи ищет в титрах. Иначе говоря, попытаться стать не только означаемым, но и означающим.
Ну, надеюсь, теперь понятно, почему сегодня все хотят работать в медиа или крутиться как можно ближе к ним. Телевидение в этом смысле представляется мне самым удачным местом приложения сил. На сегодня телевидение — это мозговой центр семиотической эпохи. Если надумали туда прорваться, торопитесь. Я считаю, что при нынешних темпах развития технологий дни телевидения тоже сочтены: уровень избыточности растет день ото дня. Раз уж вы настроены серьезно, настоятельно советую вам заняться лингвистикой. Лингвистов сейчас как собак нерезаных, но по-другому и быть не может, коль скоро они сумели доказать, что язык — это все. К лингвистам обращаются за консультацией по любому поводу, пожалуй, самые лучшие виды на будущее сейчас у них. Пролект, разумеется, язык трудный, но понять его, как вы убедились, можно. Да нет, в самом деле, идите в лингвисты! Может, это и не самый блестящий из всех советов, что вам когда-либо давали, но близко к тому, не правда ли?