Роман. Окончание. Перевод с английского В. Пророковой
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 12, 2002
<…>
Обсуждение рассказа Макиши проходит относительно спокойно — по сравнению с тем, что навоображал себе Свенсон, лежа прошлой ночью без сна и представляя, как Макиша обвиняет всех участников семинара в расизме. А на самом деле ребята очень живо отреагировали на беззащитную искренность Макиши, выдавшей потрясающее описание телефонной беседы — ее ведет чернокожая студентка со своим бывшим возлюбленным, белым парнем, с которым они вместе учились в школе и который по настоянию родителей порвал с ней за день до выпускного бала. С первой фразы — “Голос этого недоноска я узнала сразу, хоть и не слышала его уже полтора года” — рассказ, как и сама Макиша, фонтанирует уличным жаргоном, да и во всех подробностях (героиня — второкурсница, учится в университете где-то в Новой Англии) так похож на автора, что, когда Джонелл Бривард говорит: “Оба героя как живые”, ей вторит хор голосов: “Точно! И я так подумал!”, и все присутствующие, в том числе Макиша, счастливы и довольны.
Ребята рассказывают, что именно им понравилось, и Свенсон не хочет остужать их пыл, не хочет озадачивать их вопросами о том, как личный опыт преображается в произведение искусства, не хочет указывать на несуразицы, возникающие, когда в диалог вводится то, что должно писаться “от автора”. (В начале рассказа героиня говорит: “Ты, кретин, чего звонишь? Мы ж не общались с тех пор, как полтора года назад ты накануне выпускного со мной порвал”.) Снисходительность Свенсона — это тоже расизм? Он боится быть с Макишей честным?
За все занятие Анджела высказывается только один раз.
— Мне понравился тот момент, когда девушка с юношей кончают трепаться и замолкают, и вдруг ни с того ни с сего парень говорит ей, что все эти полтора года только о ней и думал.
После урока Макиша задерживается — хочет поговорить со Свенсоном. Клэрис ждет ее в дверях. Анджела так и сидит за столом.
— Отлично получилось, Макиша, — говорит Свенсон. — Похоже, всем понравилось. — Он улыбается, но больше ничего не добавляет, хотя видно, что она ждала большего. Не будь здесь Клэрис и Анджелы, Свенсон наплел бы еще чего-нибудь. Макише их присутствие тоже мешает, и теперь ей хочется поскорее исчезнуть, пока она не уронила собственного достоинства, пока не стала выуживать из Свенсона новых комплиментов.
— Спасибо вам, — говорит она и идет к Клэрис. С порога обе бросают на Анджелу презрительные взгляды, взгляды тайных соперниц. Она смотрит им вслед, оборачивается к Свенсону и говорит:
— Боже ты мой! Ой, простите. Что я такого сделала?
— Да это я чего-то не сделал. — Похоже, у Свенсона уже вошло в привычку в нарушение всех педагогических правил вести с Анджелой неформальные беседы, в том числе обсуждать ее соучеников.
— Я вас хотела поблагодарить, — говорит Анджела. — Вы мне оказали огромную услугу.
— Какую это?
— Ну, солгали моим родителям.
— Солгал?
— Сказали им, что я могу писать.
— Вы действительно можете писать. Я сказал правду.
— Не надо так говорить. Я все выходные прорыдала — роман-то плохой.
— Каждый писатель через это проходит, — говорит Свенсон. Каждый, да только не Свенсон, который так давно не писал, что сейчас истерика со слезами была бы добрым знаком. — Мне на самом деле приятно было с ними познакомиться, и с матерью, и с… с отчимом.
— Приятно? Вот не верится.
— Это был ваш отчим, да? — спрашивает Свенсон.
— Да, — говорит Анджела. — Почему вы спросили?
— У меня создалось странное впечатление. Он говорил так, словно знает вас с детства, словно он ваш настоящий отец…
— Он и в самом деле знает меня с детства. Жил с нами по соседству. С женой. Через год после того, как мой отец покончил с собой, сосед — то есть мой отчим — женился на моей матери. Скандал был на весь квартал. А его жена с детьми жили в доме рядом. Ничего не изменилось, только они с нами больше не разговаривали, а он стал маминым мужем. Понимаю, глядя на них нынешних, трудно себе представить, что это был бурный роман.
Свенсон пытается вспомнить, как они выглядят, увидеть их в свете новой информации, но всплывают только второстепенные детали — накладные ресницы, море украшений, туфельки, — которые никак не складываются в портрет двух возлюбленных, не побоявшихся ради счастья совместной жизни бросить вызов всему Нью-Джерси. Кроме того, он не до конца верит Анджеле.
— Я немного приврала, — говорит Анджела.
— Да? В чем?
— Мой настоящий отец не был психом. Он был болен. Эмфизема. Помню, как-то раз мы с ним пошли в магазин — мама послала, — мы уже раскладывали продукты по пакетам, и у него случился такой приступ удушья, что он прямо сел у кассы. Все никак не мог вдохнуть, даже “скорую” хотели вызвать. Те люди в магазине, от них зависела жизнь моего отца… Я увидела, как один из этих ублюдков устало закатил глаза — вон, мол, какой-то кретин решил прямо тут перекинуться. Раньше мне этот парень даже казался симпатичным. Хуже всего было то, что я ужасно стеснялась, стеснялась отца. Когда он покончил с собой, я все вспоминала тот день и чувствовала себя виноватой. — В глазах Анджелы слезы. Она утирает их ладонью. — Почему я так на него злилась?
Быть не может, что она лжет. Или может? Свенсон не в силах разобраться, и поэтому болезненно остро ощущает дистанцию между ней и собой.
— Вы не на отца злились. — Тут он бы погладил ее по плечу, но их разделяет стол. — Вы злились на ситуацию. Жизнь порой несправедлива и жестока.
Анджела зажмуривает глаза, пытаясь сдержать слезы, вцепляется руками в край стола.
— В общем, не знаю, как мне вас благодарить. Вы так замечательно себя повели, такого им наговорили — они теперь от меня отстанут. А еще, я принесла вам новую главу. Не обязательно читать ее сразу. Я подожду.
— Давайте сюда, — говорит Свенсон.
Оказавшись в своем кабинете, Свенсон вдруг понимает: ведет он себя так, будто за ним кто-то следит — прикидывается, что у него множество неотложных дел; а главу Анджелы можно почитать и попозже. Он зачем-то выдвигает ящик письменного стола и тут же задвигает обратно. Катается на кресле взад-вперед. Снимает телефонную трубку и снова кладет на рычаг. Собирается проверить электронную почту, но решает этого не делать. Только перепробовав и отложив все эти важные занятия, он вынимает из оранжевого конверта рукопись Анджелы и начинает с первой страницы.
Каждый день после школы я мчалась в сарай посмотреть, не вылупился ли кто. Я искала на яйцах трещины, крохотные отверстия, которые цыплята пробивают клювами. Но все яйца были целехоньки. Держа их в ладонях, я чувствовала, что они мертвые и холодные, что тепло в них от инкубатора, а не от жизни, зреющей внутри.
Инкубационный период длится двадцать один день. Прошло три недели. Пошла четвертая. От миссис Дэвис и из брошюры я знала, что помешать могло многое. Старые петухи, истощенные куры. Мог сбоить инкубатор. Температура упадет или поднимется на пару градусов, и всё. Но я никак не соглашалась признать, что они мертвы. Что мне было делать с шестью десятками тухлых яиц? Не отдавать же матери в готовку крошек, которых я представляла себе малюсенькими живыми созданиями из плоти и крови, которые ежедневно втайне ото всех набирались сил, шестьдесят нежных зародышей, чье сердцебиение, как мне казалось, я слушала все эти дни?
Однажды вечером я попросила отца пойти со мной в сарай. Помню, как довольна была мама — я наконец позвала его с собой. Мне было тошно от того, что ее это радует.
И я сказала:
— По-моему, они умерли.
— Как это умерли? — спросил отец.
— Они должны были вылупиться десять дней назад, — объяснила я.
— Десять дней назад? Бог ты мой! Как я не уследил?
Он отодвинул стул, отставил тарелку с мясом и картошкой. Он кинулся в сарай, и мне, чтобы поспеть за ним, пришлось бежать. Срочный случай! Он распахнул дверь сарая — будто кто-то за ней прятался. Но там были только красный свет, молчащие яйца, гул инкубатора.
— Ты вела дневник? — спросил папа.
— На, посмотри! Видишь, все как полагается.
— Ни один не вылупился? — спросил он.
Я обвела рукой сарай.
— Такое случается, — сказал отец. — Нужно выяснить причину и повторить опыт. — Он не хотел, чтобы я падала духом. Хотел, чтобы я продолжала опыты.
— Прежде всего, — сказал он, — надо проверить результаты. — Он вытащил из инкубатора одно яйцо и разбил его о стойку.
Запах пошел за мгновение до того, как оно треснуло.
— Меня сейчас вырвет, — сказала я.
Что делать с разбитым яйцом? Папа переложил смердящие останки в другую руку, достал из инкубатора новое яйцо. Оно раскололось. Пахло оно так же отвратительно. Он велел мне принести из дома мешок для мусора, я держала мешок, а он разбивал яйца и кидал в него. Сперва он действовал неторопливо, но запах становился невыносимым, и он начал колоть яйца одно за другим.
— Важно понять, в чем ошибка, — сказал он. — Выяснить, что пошло не так.
Он спросил, правильно ли была установлена температура. Переворачивала ли я яйца каждый день. Я ответила: да, все было как полагается.
Я понимала, что я сделала не так. Но не могла сказать ему.
Мне надо было проверять яйца на просвет. После первой недели следовало поднести их к яркому свету и посмотреть, есть ли в них красные кровяные прожилки — это бы значило, что яйца оплодотворены. Если нет — такие яйца надо выкидывать. Неоплодотворенные яйца могут испортить все остальные.
Я не могла этого делать. Не хотела смотреть на то, что внутри яйца. Не хотела собственными руками выбрасывать мертвые яйца. Да и мистер Рейнод как-то пообещал, что на этом этапе он мне поможет.
И вместо того чтобы просвечивать яйца, я шла в сарай и воображала, что вот раздается стук, я открываю дверь — а там мистер Рейнод. Я словно видела его лицо — уверенное, как будто у него есть все основания сюда приходить, и в то же время немного взволнованное — а вдруг я его не впущу. Я представляла себе, как он снимает куртку, ввинчивает вместо одной красной лампочки другую, прозрачную и яркую, и осторожно одно за другим подносит яйца к свету. Я слышала, как он говорит “иди сюда”, и вот я подхожу, встаю у него за спиной, так близко, что чувствую кожей его ворсистую рубашку, наклоняюсь вперед, смотрю у него из-за плеча и вижу то, что видит он: яйцо, когда подносишь его к свету, становится алым как кровь, а внутри — желтый желток и крохотный красный сгусток.
Теперь мне приходится придвинуться еще ближе, и мои груди касаются его спины. Я чувствую это, и он тоже чувствует, но оба мы не произносим ни слова. Он кладет яйцо на решетку инкубатора, тянется за следующим, но тут вдруг медленно поворачивается. Я так близко, что с трудом держу равновесие. Он берет меня за плечо, хочет поддержать, мы стоим лицом друг к другу, и наши губы соприкасаются. Мы целуемся. Его рука скользит по моему позвоночнику. А потом — дальше, под пояс джинсов, и в горле моем рождается стон, такой низкий, что даже нерожденные цыплята не могут его не услышать. Плавая в своих скорлупках, они, наверное, удивляются: что это за звук?
Анджела думает о нем. Он понимает это с телепатической уверенностью. Она сидит в своей комнате в общежитии и ждет его звонка. Он должен ей позвонить. Сказать, что глава отличная, просто великолепная, так и продолжайте. Он берет телефонную трубку. Кладет ее на место. Ну хорошо! Он немного подождет.
(Далее см. бумажную версию)