Роман. Перевод с французского И. Радченко
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 11, 2002
Чем гнуснее жизнь
человека, тем сильнее он
к ней привязывается; он делает ее формой
протеста,
ежеминутной местью.
Оноре
де Бальзак
Часть первая
ТРОПИК ТАЙ
1
Год назад умер мой отец. Существуют теории, будто человек становится по-настоящему взрослым со смертью своих родителей; я в это не верю — по-настоящему взрослым он не становится никогда.
Во время похорон в голову лезли разные гадкие мысли. Старый хрен умел устраиваться, пожил в свое удовольствие. “Ты трахал девок, дружок, — распалял я себя, — ты засовывал моей матери между ног свою здоровенную штуку”. Само собой, я был на нервах: не каждый день хоронишь родных. Я не видел его мертвым, отказался. К сорока годам я уже достаточно насмотрелся на покойников и теперь предпочитаю этого избегать. Я и домашних животных потому никогда не заводил.
И не женился тоже. Возможности предоставлялись, хоть отбавляй, но я всякий раз уклонялся. А ведь я люблю женщин. Свое холостяцкое житье воспринимаю скорее с сожалением. Особенно на отдыхе неуютно. Когда мужчина в определенном возрасте отдыхает один — это настораживает: невольно думается, что он эгоист, к тому же, наверное, порочный; и возразить мне тут нечего.
С кладбища я вернулся в дом, где отец прожил последние годы. Прошла неделя, с тех пор как обнаружили тело. В углах комнат и вдоль шкафов уже скопилась пыль; в одном месте край окна затянулся паутиной. Время медленно вступало в свои права, а с ним энтропия и все такое. Холодильник оказался пуст. В шкафах на кухне лежали в основном пакетики готовых обедов для регулирования веса “Weight Watchers”, коробочки ароматизированных протеинов, калорийные палочки. Жуя печенье с магнием, я прошелся по комнатам первого этажа. В котельной немного поупражнялся на велотренажере. В свои семьдесят с гаком отец был куда крепче меня физически. Час интенсивной гимнастики ежедневно, бассейн два раза в неделю. По выходным он играл в теннис и выезжал на велосипеде со сверстниками; кое-кто из них пришел проститься с умершим. “Мы все на него равнялись!.. — воскликнул пожилой гинеколог. — Он был на десять лет старше, а вверх по двухкилометровому склону минуту форы нам давал”. Ах, отец, сказал я себе, до чего же ты был тщеславен! Краем глаза я видел слева другой тренажер — для накачивания пресса — и гантели. Воображению представился старый болван в шортах, с безнадежным упорством напруживающий мышцы; лицо морщинистое, а в остальном до крайности похоже на мое. Отец, отец, говорил я себе, ты построил свой дом на песке. Я продолжал крутить педали, но дышал уже тяжело, и ляжки побаливали, хотя выше первого уровня я не поднялся. Перед глазами стояла траурная церемония: я сознавал, что произвел прекрасное впечатление. Я узкоплеч, всегда чисто выбрит; годам к тридцати начав лысеть, стригусь с тех пор очень коротко. Костюмы ношу обычно серые, галстуки неброские и вид имею невеселый. Итак — безволосый, насупленный, очки в тонкой оправе, голова чуть опущена — я слушал весь ассортимент похоронных песнопений и чувствовал себя как рыба в воде — куда непринужденней, чем, скажем, на свадьбе. Поистине, похороны — это мое. Я перестал крутить педали, откашлялся. На окрестные луга ложилась ночь. Рядом с бетонной облицовкой котла бурело на полу плохо отмытое пятно. Здесь отца нашли с пробитым черепом, в шортах и спортивной рубашке “I love New York”[1]. По заключению судмедэксперта, смерть наступила за три дня до этого. Приписать ее несчастному случаю можно было только с большой натяжкой: поскользнулся, скажем, в лужице мазута или не знаю чего. Впрочем, пол был совершенно сух, а череп пробит в нескольких местах, даже мозг немного вытек — все указывало скорее на убийство. Вечером ко мне должен был заехать капитан Шомон из шербурской жандармерии.
Я вернулся в гостиную и включил телевизор “сони 16/9” с диагональю экрана 82 см, трехмерным звуком и встроенным DVD-проигрывателем. На канале TF1 шла “Зена-Воительница” — один из моих любимых сериалов; две мускулистые девицы в латах и кожаных мини-юбках размахивали саблями. “Твоему царствованию, Таграта, приходит конец! — провозглашала блондинка. — Я Зена, воительница из Западных Степей!” Тут в дверь постучали; я уменьшил звук.
На улице совсем стемнело. Ветер тихо раскачивал деревья, стряхивая с мокрых веток дождевые капли. В дверях стояла девушка североафриканского типа, лет двадцати пяти. “Меня зовут Айша, — сказала она. — Я убиралась у месье Рено два раза в неделю. Я пришла забрать вещи”.
”Что ж… — сказал я, — что ж…” И вместо приглашения войти чуть повел рукой. Она вошла, скользнула взглядом по экрану телевизора: воительницы теперь сражались врукопашную у самого кратера вулкана; некоторых лесбиянок подобное зрелище, наверное, возбуждает. “Извините, что беспокою, — сказала Айша, — я на пять минут”.
”Вы меня не беспокоите, — ответил я, — меня на самом деле ничего не беспокоит”. Она покачала головой, словно бы что-то поняла, и посмотрела мне в лицо: должно быть, сравнивала с отцом и, возможно, пыталась через внешнее сходство уловить внутреннее. Затем она развернулась и стала подниматься на второй этаж, где помещались спальни. “Не торопитесь, — проговорил я сдавленно, — сколько нужно, столько и оставайтесь”. Она не ответила, не замедлила шаг; может быть, она меня даже и не слышала. Я опустился на диван, обессиленный очной ставкой. Надо было предложить ей снять пальто; обычно, когда люди входят в дом, им предлагают снять пальто. В эту минуту я ощутил, что в комнате жуткий холод — влажный, пронизывающий, как в склепе. Разжигать котел я не умел, да и пробовать не хотелось; мне следовало уехать сразу после похорон. Я нажал третью кнопку и как раз успел к заключительному туру “Вопросов для чемпиона”. Когда Надеж из Валь-Фурре объявляла Жюльену Леперу, что собирается побороться за чемпионское звание в третий раз, на лестнице появилась Айша с легкой дорожной сумкой через плечо. Я выключил телевизор и шагнул к ней. “Жюльен Лепер меня поражает, — сказал я. — Даже когда ему ничего не известно о городе или поселке, откуда кандидат родом, он исхитряется сказать несколько слов о департаменте, о районе, климат хотя бы приблизительно описать, природу. А главное, он знает жизнь: кандидаты для него обычные люди со своими трудностями и радостями. Они ему по-человечески близки. Он умеет разговорить любого без исключения, и тот расскажет вам о своей профессии, семье, о своих пристрастиях — словом, обо всем, что составляет его жизнь. Кандидаты у него, как правило, либо поют в хоре, либо играют в духовом оркестре, участвуют в организации праздников, занимаются разными благотворительными делами. В зале часто сидят их дети. Создается впечатление, что люди счастливы, и оттого сам чувствуешь себя счастливее и лучше. Вы не согласны?”
Она посмотрела на меня без тени улыбки; волосы у нее были забраны в пучок, лицо почти не накрашено, одета скорее строго — серьезная девушка. Она постояла в нерешительности, потом сказала тихим, хрипловатым от робости голосом: “Я очень любила вашего отца”. Я не нашелся, что ответить: ее слова показались мне странными, но, вполне вероятно, искренними. Старик многое мог бы рассказать: он путешествовал, бывал в Колумбии, Кении или где-то там еще; носорогов в бинокль видел. При встречах он только иронизировал, что я, дескать, выбрал чиновничье благополучие. “Тепленькое местечко”, — приговаривал он, не скрывая презрения; с родственниками всегда сложно. “Я учусь на медсестру, — продолжила Айша, — но, поскольку я ушла от родителей, мне приходится подрабатывать уборкой”. Я ломал голову в поисках подобающего ответа: может, следовало ее спросить, сколько стоит жилье в Шербуре? В итоге я предпочел сказать “Н-да…” тоном человека, понимающего жизнь. Похоже, ее это удовлетворило, и она направилась к двери. Я приник к стеклу и увидел, как ее “фольксваген-поло” разворачивается на глинистой дороге. На третьем канале шел телефильм из сельской жизни — надо думать, девятнадцатого века — с Чеки Карьо в роли батрака. Дочь хозяина — хозяина играл Жан-Пьер Марьель — в перерывах между занятиями фортепьяно позволяла себе некоторые вольности в общении с обольстительным поденщиком. Встречались они в хлеву; я уже погружался в сон, когда Чеки Карьо деловито сорвал с нее трусики из органзы. В последнем кадре, который я увидел, камера скользнула на сбившихся в кучку свиней.
Проснулся я от холода и боли; как видно, я лежал в неудобной позе и теперь не мог разогнуть шею. Поднимаясь, я закашлялся: в ледяном воздухе дыхание превращалось в сгустки пара. К моему удивлению, по телевизору шла “Ловись, рыбка” — передача первого канала; стало быть, я просыпался или, по крайней мере, сознание мое прояснялось настолько, что я смог переключить программу — этого я напрочь не помнил. В передаче говорилось о сомах, гигантских рыбах без чешуи, которые из-за потепления климата все чаще встречаются в наших реках; особенно им нравится селиться вблизи атомных электростанций. Репортаж усиленно развеивал расхожие мифы: взрослые сомы и в самом деле достигают трех, а то и четырех метров в длину, в Дроме якобы даже замечены особи, превышающие пять метров, — это все вполне правдоподобно. А вот хищными их считают совершенно ошибочно, и на купальщиков они никогда не нападали. Между тем укоренившиеся в народе предрассудки распространяются и на любителей сомовьего лова; обширное племя рыбаков с предубеждением относится к их малочисленному братству. Ловцы сомов болезненно воспринимают предвзятость и надеются, что эта передача изменит представление о них. Да, конечно, с точки зрения гастрономической похвастаться им нечем: мясо сома ни в каком виде не пригодно в пищу. Но зато какая великолепная рыбалка: сравнимая в некотором роде с ловлей щуки, она развивает в вас интеллектуальные и спортивные качества одновременно и потому заслуживает большего числа поклонников. Я прошелся по комнате, но нисколько не согрелся — о том, чтобы лечь в постель отца, не могло быть и речи. В конце концов я сходил на второй этаж за подушками и одеялами и как мог устроился на диванчике. На титрах к “Правде о сомах” я выключил телевизор. Стояла глубокая непроглядная ночь и такая же глубокая тишина.
(Продолжение – в бумажной версии)