Перевод с французского И. Радченко
Памяти Селина
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 9, 2001
Клод БонфуаЛ.-Ф. Селин рассказывает о своей юности
Мы разговаривали у него в кабинете в Медоне. Он выгнал за дверь собак и кошку. Только попугай оставался с нами. Закутавшись в халат, он сидел в кресле спиной к письменному столу, усталый, больной, измученный годами ссылки и невзгод… Но стоило ему начать говорить, как в нем пробудился его могучий, неистощимый дар. Иногда он останавливался на какой-нибудь мысли, слове, повторял их, топтался на месте, будто переступающая ногами лошадь перед стартом, а потом вдруг устремлялся вперед, мысль его взмывала, фразы летели точно в цель, речь исполнялась поэзии — перед нами был великий Селин.
Он говорил пространно еще и потому, что хотел избежать лишних вопросов.
— О чем вам рассказать?.. О моей юности?.. Это никому не интересно… Никому не нужно. Это пустой звук, моей юности больше не существует… Обратитесь лучше к другим… Они с удовольствием расскажут о себе… У них еще все впереди, они в это верят… карьера, Академия… Меня нынче не любят… И потом, моя юность была безрадостной… А ваши читатели желают чего-нибудь веселенького, жизнь и так достаточно неприглядна… Словом, придумывайте сами, я не стану опровергать…
Вот он уже перешел на другую тему, заговорил о литературе. Забыл о детстве и отрочестве. О Луи Детуше. Он был Луи-Фердинанд Селин, писатель. Хотя сам писателей терпеть не мог. Одно только слово “писать” приводило его в ярость. Он без конца к этому возвращался.
— Писать?.. Что это значит?.. Какое дикое слово!.. Хорошо написано… он хорошо пишет, она хорошо пишет… Как складно получается, просто прелесть!.. Я этого не выношу… Сочинять фразы несложно… Творчество же, истинное творчество, требует невероятного, противоестественного, ненормального интеллектуального напряжения… Я врач и могу судить… Это почти самоубийство… Когда человек на такое напряжение не способен, он начинает заниматься шарлатанством. Он не в силах возвыситься над реальностью родного Бордо или Бурже. Мне все говорят: почитайте то-то. Я открываю… и что же?.. ничего… плоско, бесцветно, вяло… черной краской замазано… Стиль хуже, чем у писаря в префектуре, чем у классного наставника — эти, по крайней мере, обязаны писать понятно… Литературную среду уподоблю цирку. Вертится карусель!.. Скажи мне кто-нибудь в молодости, что я буду писать!.. То-то бы я посмеялся!
— Вы не чувствовали призвания к литературе?
— Чего нет, того нет… нисколько!.. Моим призванием была медицина… Я с малых лет мечтал стать врачом, лечить людей… Да, мечтал лечить людей… Понимаете? Думаю, лет с пяти… Словом, сколько себя помню… Совершенно безумная мечта… я вынашивал ее тайно. Мы жили в бедности, о серьезном образовании нечего было и думать … Когда я заикался о чем-нибудь таком родителям, они кричали: “Несчастный, да ты понимаешь, что говоришь?..”
Такого рода фантазии, желание вырваться из своей среды почитались чуть ли не извращением… Вокруг меня никто и не мыслил, что можно изменить свое положение… а кому приходили в голову подобные идеи, того называли пройдохой и авантюристом… Ничего, ничего, говорили люди, суд разберется…
Мои родители были бедны. Отец работал делопроизводителем в конторе под названием “Феникс”, получал 100 франков в месяц. Мать чинила кружева…
Я родился в Курбевуа… но вскоре мы переехали в пассаж Шуазель. Жили под стеклянным колпаком. Для освещения пользовались газом. Газом и дышали…
Вспоминаем “Смерть в кредит”. Селин ничего не придумывал. Он перевоплощал. Жалкому, ограниченному мирку он придал эпический размах. Реальный пассаж Шуазель стал в романе пассажем Березины, расположенным “между Биржей и бульварами”, где “начиная с четырех часов, газ свистел из трехсот двадцати рожков и наполнял и без того спертый воздух таким зловонием, что к семи часам иным дамочкам делалось дурно… (прибавьте сюда еще запах собачьей мочи, при том что собак становилось все больше)”.
В пассаже его мать держала кружевную лавку, как и описано в романе.
— В магазинчике имелось две витрины. Но одна пустовала и, само собой, никогда не освещалась. Не хватало денег на ее оформление… Убогая лавчонка. В сущности, мы были рабочими. Пролетарии в те времена жили в нужде, особенно если, как мои родители, хотели выглядеть пристойно… Мы питались скудно, очень скудно.
Мальчишкой мне приходилось работать, помогать матери… Я носил тюки… Делал, что говорили… Так полагалось. Моего мнения никто не спрашивал… Если я артачился, на меня сыпались пощечины, пинки, оскорбления: “Ах ты, подонок”… Мне часто читали нравоучения. Мораль их была проста: знай свой шесток… Меня учили подобострастно относиться к клиенткам, восхищаться всем и вся, что выше нас, радоваться, что у нас есть покупатели, иначе на что бы мы жили… Чистейший конформизм. Пролетарии подразделялись на две категории: первая — это проходимцы, бездельники, голодранцы, разгильдяи из тех, что кончали на виселице, и поделом!.. вторая — труженики, подыхавшие медленно, безропотно, с достоинством. А кроме того, существовала другая раса — раса богатых, уважаемых людей, которые ездят на курорты…
— И вы с этим мирились?
— Не то чтобы мирился, но повиновался… Что мне оставалось делать… Я находил такое положение несправедливым… Изнурительная, каторжная жизнь… Мы с матерью таскались с рынка на рынок, добираясь до самых дальних предместий.
— Вы не мечтали что-нибудь изменить?
— Мечтал… Я же вам говорю… С ума сходил… Хотел стать врачом! Это и означало изменить свой статус. В моем представлении врачи были господами… Мать же хотела, чтобы я работал закупщиком в большом магазине: завидная должность!
Я не мог получить высшее образование. Окончив школу, сразу стал зарабатывать на жизнь… Перепробовал дюжину специальностей, самых ничтожных! Работал в ювелирной лавке, был разносчиком в Ницце. Толкал тачки в Париже… Служил коммивояжером и агентом по сбыту кирпича… И даже писарем в газете для изобретателей “Эврика”.
У кого только я не перебывал в учениках… Подмастерьям не платили… Мне втолковывали, что иные подмастерья сами приплачивают за обучение… Так что нечего жаловаться. Я бегал по лестницам вверх и вниз, таскал инструменты, разыскивал рабочих в бистро напротив… Но через полгода меня все равно выгоняли… И брали на мое место другого, тоже задаром…
Если ты живешь в тисках заботы о хлебе насущном, выбирать не приходится. Лишь то, чем другие брезгают, достается тебе. А кому удается выбиться в люди, обречен быть посмешищем богачей.
…Моя жизнь!.. Подумать только, в моем возрасте я все еще вынужден зарабатывать себе на хлеб. Мне шестьдесят шесть, а я никогда не знал отдыха… Мне всегда жилось тяжело…
В молодости тяготы переносятся легче. Я был готов на все. Мне довелось много работать у ювелиров. На меня чего только не взваливали… Чистить серебро, следить за руками клиенток… Выгуливать собак!.. Мальчик на побегушках… Я сопровождал агента по сбыту… Таскал на себе огромный ящик с образцами булавок для галстуков. Чудовищные изделия из свинца: замысловатые, аллегорические, символические… Такие тогда были в моде… Ходить доводилось много… От площади Республики до Оперы, от Одеона до Сены… мы обходили все ювелирные магазины. Продавали мало. Маршрут заканчивался вечером на ступенях театра “Амбигю”… Здесь собирались все агенты по сбыту чего угодно… сплошь оборванцы… Говорили о делах, обменивались информацией… Но в июльскую жару приятного тут было мало… Уж больно ящик тяжелый.
— Из всех работ, что вы перепробовали, какая была самой изнурительной?
— Изнурительная, не изнурительная — я не понимал, что это значит… Не задумывался… Есть работа — надо ее выполнять… И все тут. Это сегодня о детях заботятся, балуют их, спрашивают: “Ты не переутомился, дорогой?”
Он шутил, пародировал интонации не в меру заботливой мамаши. Внезапно лицо его омрачилось неприятным воспоминанием. В романе “Смерть в кредит” оно стало прямо-таки навязчивой идеей. Оно и сейчас еще преследовало его.
— Что было мучительно, невыносимо, так это обувь… Остроносые ботинки, зачастую к тому же коротковатые… Настоящая пытка при ходьбе… А ходил я много, только и делал, что ходил… С улицы Руаяль до площади Этуаль добирался пешком со скоростью метро. Деньги на проезд оставлял себе. Все время пешком… Я весь Медон обошел разносчиком. Ноги в клочья стирал.
— Как вы учились медицине?
— Самостоятельно. Я был малообразован, но страстно тянулся к культуре. Хотел все знать. И потом, мной руководило безумное желание стать врачом и покончить с унизительным существованием… Я всегда носил в карманах учебники маленького формата. Как только выдавалась минута, я в них с жадностью впивался, днем в перерывах между работой, вечерами… Именно так я выучил латынь, греческий, математику, литературу и все остальное. В 1912 году, восемнадцати лет от роду, я сдал экзамен на степень бакалавра, а потом, в том же году, поступил добровольцем в двенадцатый кирасирский полк.
— Не осталось ли у вас других юношеских воспоминаний, кроме бесконечной работы в погоне за грошовым заработком?
— Могу рассказать вам о быте тех времен, о развлечениях, прямо скажем, немногочисленных!..
Помню, например, такую деталь. По утрам в подворотнях стояли торговки, продавали кофе с молоком тем, кто спешил на работу… Это было году в девятисотом. Вскоре они пропали.
1900 год. Помню Всемирную выставку. У меня там дядя зазывалой работал. Вдоль Сены выстроились павильоны всех стран. Особенно впечатляли монументальные ворота на площади Согласия… Что меня больше всего поразило? Шоколад! Я никогда не видел его в таком количестве. Бесконечные цинковые ленты конвейера. Я смотрел на них как завороженный!.. Шоколад затмил даже движущиеся тротуары.
А в 1912-м он служил в кавалерии.
— Мы базировались в Рамбуйе… Солдатом я был покладистым. Делал, что говорили. Не привыкать… Пришлось учиться ездить верхом. Прежде я лошадь вблизи не видал. Поначалу это был кошмар, я только и делал, что падал… Ох и доставалось нам, прямо как в датских тюрьмах, а там жизнь не сахар. Мерзость!.. В двенадцатом кирасирском мы роздыху не знали. Подъем в пять часов. Сорок пять лошадей требовали ухода. Возни с ними ужас сколько… Со временем я всему научился. Дослужился до сержанта.
Четырнадцатого июля мы выезжали на ипподром в Лоншан. Люди аж на деревья взбирались, чтобы посмотреть, как мы гарцуем.
Бросали нас и против забастовщиков. Помнится, как-то первого мая на улице Пирамид мы оказались лицом к лицу с революционно настроенными рабочими, они кидали в нас камнями. Их было немного, человек сорок. Двенадцатый кирасирский полк состоял из бретонских крестьян, едва говоривших по-французски, так что опасаться братания не приходилось. Потому нас и посылали к бунтовщикам… Самое удивительное, что народ вовсе не протестовал против скотской жизни. Революционеров даже в простой среде нередко считали проходимцами и хулиганами. Я и сам в ту пору не верил, что они могут что-то изменить. Никто не верил. Люди уважали порядок, дисциплину. Вопрос о переменах не стоял. (Когда он встает — порядку конец.)
Чувство протеста породила во мне война. Нас отправили на фронт сразу, в июле 1914-го. Мы оказались на границе раньше немцев. На Мёзе, где мы располагались, я и увидел знаменитый плакат “Мобилизация — не война”. К военной жизни я не был подготовлен. Для начала отправил родителям телеграмму и указал название места, куда мы направляемся. Узнал случайно. Я понятия не имел, что это военная тайна!
В октябре 1914-го я получил ранение в восточной Фландрии… Ранен был в голову и в руку. Руку оперировали несколько раз… До сих пор сказывается. У меня 75-процентная нетрудоспособность. По сей день ухо не в порядке… Привык уже…
Тогда-то я и задумался. Я сказал себе: “Что-то тут не так”… И я был не одинок… В таких ситуациях даже идиоты понимают, что их обвели вокруг пальца. Если что и подрывало боевой дух и заставляло прозреть даже самых твердолобых, так это спекуляция. Ясно было как день: одни воюют, а другие на войне наживаются. Мы, как всегда, в дураках.
Как только он оправился от ран, пришлось снова впрягаться в работу.
— Я подлежал освобождению от воинской повинности. Меня не могли отправить на фронт, а потому послали в Камерун на плантации какао. В джунгли… Сейчас это трудно себе представить… Африка теперь совсем рядом, туристы ездят туда на выходные, любуются тропическими лесами… В те времена не было никаких туристов… Только соломенные хижины да нищета, и мы не в лучших условиях, чем аборигены… Есть нечего, кроме маниока. В тех местах землю возделывать невозможно…
Я жил в хижине, научился сооружать лачуги из пальмовых листьев, спускался по рекам в негритянских пирогах…
Я занимался сбором какао. Сержант колониальных войск показал мне, что делать. За три недели мы собирали и высушивали шестьдесят мешков какао.
Весь процесс обработки плодов Селин помнит досконально. Впрочем, признается он, сделать шоколад ему так и не удалось.
— Затем надо было доставлять урожай в Дуалу.
Я грузил его в большую пирогу… пирога — это выдолбленный ошкуренный ствол. Затем садился на корму и правил. Гребцы все время пели. Они без песни не работали. (Тут Селин запел, подражая им.) Гребли пятнадцать человек. Мы плыли медленно и за день пути по реке, кишащей крокодилами и гиппопотамами (лодке они не помеха), добирались до поста… Здесь перегружали мешки в плоскодонное судно. Оно же доставляло нам еду и перно для сержанта… Весь пост — восемь человек. Они надзирали за территорией, большей, чем Бретань. По счастью, там никогда ничего не случалось.
Затем Селин вернулся во Францию, уволился из армии и снова стал искать заработок. Он по-прежнему мечтал о медицине. Подбирался к ней окольными путями, устроившись лектором.
— Я нанялся в фонд Рокфеллера. Мы ездили на грузовике по всей Бретани. С нами был еще канадец, уроженец здешних мест, таскавший за собой жену и пятерых детей.
Мы читали в школах лекции о туберкулезе. По пять—шесть в день. Крестьяне, говорившие на местном наречии, понимали не все… Но слушали внимательно, молча… А главное, фильмы смотрели… Очень поучительные фильмы… Там показывалось, как мухи ползают по молоку… Пленка каждые пять минут рвалась или соскакивала. Не беда… Поправляли…
Я снова принялся за занятия… По-прежнему самостоятельные. Сдал второй экзамен на бакалавра. Потом записался на факультет естественных наук. Но я бы никогда не выучился на врача, если бы не женился. Я попал в семью медиков. В город Рен. С тех пор изучал медицину в нормальных условиях, как все… Об этом времени нечего сказать…
“Путешествие на край ночи” он писал уже в Клиши, тогда-то и появился Луи-Фердинанд Селин (по имени бабушки). Почему он стал писателем?
— Лучше бы я остался психиатром. Почему стал писателем? Не по призванию. Я никогда об этом не думал. Но я был знаком с Эженом Даби… Он тогда приобрел известность своим “Северным отелем”… Я подумал: “Что, если мне тоже попробовать? По крайней мере, за квартиру расплачусь”. И взялся за работу… я отдавался ей целиком, подыскивал слова, создавал эмоциональный непосредственный стиль… Не переношу фраз… хорошо построенной речи… выдумок всяких незатейливых… Полностью сосредоточиться очень трудно… Голова — это мускул… она нуждается в ежедневных тренировках…
Книга наделала много шума. Это помешало мне всерьез заняться медициной. О чем я очень сожалею: медицина была моим призванием. Не следовало мне браться за перо… Я хотел стать психиатром. Оно было бы лучше. Лечил бы психов в клинике для умалишенных. Меня бы уважали. И боялись… Принято считать, что все психиатры немного не в своем уме… Я был бы в ладах с прокурором, жандармами и прочими слугами закона. Меня бы никто не трогал… Работал бы в свое удовольствие… Психиатрическая больница — это особый, изолированный мир. Вот и хорошо. Лечить душевнобольных — прекрасное занятие. Вы приносите пользу, вы необходимы! А литература… романы всякие… сами видите, к чему приводят!
Перевод с французского И. Радченко