Нора Галь. Слово живое и мертвое. М., Международные отношения, 2001. (Новое издание)
ПЕРЕВОДЧИК И ВРЕМЯ
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 7, 2001
ПЕРЕВОДЧИК И ВРЕМЯ
Нора Галь. Слово живое и мертвое. М., Международные отношения, 2001. (Новое издание)
“Были они смуглые и золотоглазые” — название задает тональность, как горстка бемолей при скрипичном ключе. Название рассказа-метаморфозы, в котором невидимая стихия древнего марсианского мира исподволь заполняет и преобразует энергичных землян-колонистов. И так же незаметно меняется язык рассказа, его пульс, то есть интонация и ритм. В этих немногих страницах ключ к “Марсианским хроникам”, ко всему Рэю Бредбери. Невозможно представить себе, что между ним и русским читателем стоит фигура толмача. Она прозрачна, и эта идеальная прозрачность — знак высшего мастерства. На сотню спрошенных: “Что общего у таких книг, как “Смок и Малыш”, “Убить пересмешника”, “Смерть героя”, “Поющие в терновнике”, “Сад радостей земных”, “Маленький принц”, “Посторонний”?” — вряд ли найдется десяток тех, кто догадается назвать переводчика. Между тем Нора Галь — редкое исключение, ее имя известно самой широкой публике, главным образом благодаря ставшей невероятно популярной книге о переводе (художественных произведений или просто собственных мыслей на русский язык) “Слово живое и мертвое”. От издания к изданию она дополнялась новыми главами, к пятому, посмертному изданию
2001 года прибавлены две посвященные автору статьи.Об этой книге сказано и написано уже очень много, и я не стала бы еще раз перебирать ее достоинства, как ни приятно такое занятие, если бы, открыв давно знакомый текст, не ощутила внезапно и остро дистанцию между сегодняшним днем и временем, когда читала его впервые. Переиздание — всегда серьезное испытание для книги и неожиданный опыт для читателя. Текст остается неизменным, но изменился контекст, в котором он воспринимается, и само, так сказать, “читающее устройство”. Три тысячи экземпляров — тираж, согласитесь, немаленький для книги такого рода. Но если вспомнить, что в свое время ее читали три миллиона подписчиков “Науки и жизни”…
Эту историю рассказывает Э. Кузьмина в небольшом предисловии. Первое издание “Слова живого и мертвого” вышло в 1972 году тиражом в 10000 экземпляров, но восхищенный главный редактор знаменитейшего журнала “Наука и жизнь” В. Болховитинов опубликовал в четырех номерах главы из уже напечатанной книги и таким образом сделал Нору Галь суперзвездой. Боюсь, сегодня такого тиража не выдержит даже Библия.
Когда грянула слава и обрушила на голову автора горы писем, Норе Яковлевне было уже семьдесят лет и она по праву считалась живым классиком перевода, а, как известно, добровольный, реальный и легальный круг чтения (был ведь еще принудительный, фиктивный и подпольный) советского интеллигента, особенно в шестидесятые— восьмидесятые годы, складывался почти исключительно из зарубежных книг. К переводчикам, трудившимся сразу после войны, когда “Худлит” очередями издавал собрания сочинений европейских классиков, испытываешь сложное чувство жалости и зависти: какой непочатый край заманчивой работы и какая удушающая хватка цензуры!
Впрочем, по свидетельству Р. Облонской, ученицы, друга и соавтора Норы Галь, она “часто переводила не по заказу, а просто потому, что тот или иной рассказ, а бывало, и книга оказывались ей по душе и хотелось подарить их людям. Многое долгие годы пролежало в ящике письменного стола, а нередко она с самого начала знала, что так оно и будет, — и все-таки переводила в надежде, что рано или поздно рассказ или книга увидит свет”. Именно такова история перевода “Маленького принца”, опубликованного в 1959 году.
Маленький принц был переведен когда-то залпом, “для себя”, без всякой мысли о печати, — признается Нора Галь, — но свет увидел и переиздавался не раз. И каждый раз к новому изданию я что-то правлю, меняю, доделываю”.
Несколько страниц книги приоткрывают дверь на “кухню” мастера, показывают ступеньки восхождения от буквы к духу. Нет и не может быть в словесной ткани мелочей, как не должно быть фальшивых нот в партитуре. В этом убеждают, например, практическое решение и теоретическое осмысление, казалось бы, крошечной проблемы “ахов и “охов”:
“И вот настал час разлуки. Маленький принц жалеет огорченного Лиса. Но невозможно перевести буквально: Ах, я заплачу! (Вообще во французской, в английской речи Ah и Oh звучат не так сильно, потому и встречаются чаще, по-русски же выходит слишком сентиментально, …впечатление получается обратное — читателю становится смешно.) И вздох убран в ремарку:
— Я буду плакать о тебе, — вздохнул Лис”.
Я до сих пор помню, где и когда первый раз прочитала слова посвящения: “Леону Верту, когда он был маленьким”, помню, как проверяла взрослых тестом “удава, который проглотил слона”. Окажись он “удавом, переваривающим слона” (по-французски написано именно так), вряд ли мы изрисовали бы живыми шляпами весь асфальт вокруг школы.
Сегодня многие из моих ровесников морщатся при упоминании о “Маленьком принце”, и я знаю почему. Потому что мы стесняемся самих себя, нам неловко за подростковую порывистость и наивность шестидесятых. Мы другие, и это нормально. Однако если нас коробит от воспоминаний, значит, еще не пора писать мемуары, мы еще плохие свидетели
, пристрастные. Наверное, уже можно описать феномен шестидесятых (свидетельство тому — книга Вайля и Гениса), но еще нельзя оценить. Мала дистанция.Перечитывая книгу Норы Галь, явственно слышишь интонацию публицистики тридцатилетней давности.
“Каждому, кто работает в печати, всякий раз надо проверить себя, хоть на миг задуматься: а не ввожу ли я, не повторяю ли, не поддерживаю то, что лишь засоряет нашу литературу, нашу речь?
Приходится повторить: мы не всегда бережем богатство наше, нашу гордость — родной язык, как не всегда умеем беречь родную природу, озера, леса и реки.
А ведь и за то и за другое мы в ответе перед будущим, перед детьми и внуками. Им передаем мы заветное наследие дедов и прадедов. Им — жить на этой земле, среди этих лесов и рек, им — говорить на языке Пушкина и Толстого, им — читать, любить, твердить наизусть, постигать умом и сердцем все лучшее, что создано за многие века в родной стране и во всем мире”.
Конечно, это придирка. Может быть, во всей книге второго такого шаблонного отрывка и не найти. Но тон разговаривающего с массами просветителя пробивается то и дело. Тонкая, изящная Нора Галь не могла пренебрегать правилами игры. Изменившийся тон писателей, журналистов, телекомментаторов был одним из первых признаков новизны полтора десятка лет тому назад. Частная и публичная речь стали взаимопроницаемы. Язык, которому посвящена книга Норы Галь, — удивительно чуткий индикатор, он не мог не откликнуться на происходящее в обществе. Тембр, интонации, лексика, синтаксис дикторов радио и телевидения лучше всякого оракула предсказывают грядущие политические повороты. И тут ничего нельзя скрыть: язык “сворачивается” от соприкосновения с демагогией, как молоко в грязной посуде. Упаси меня бог называть Нору Галь демагогом или обвинять в казенщине! Приведенные выше наблюдения, во-первых, относятся почти ко всему, что писалось здесь и тогда, а во-вторых, еще раз, с несколько необычной стороны, объясняют, почему живые силы языка отхлынули в переводную литературу. Так же, как Нора Галь, абсолютно свободная в переводах, становилась скованной в публицистике (отнюдь не политической!), сам язык советского, безвоздушного, пространства был в плену всепроникающей идеологии. Вообще сопоставительный политико-лингвистический анализ советской и постсоветской действительности мог бы выявить много интересного для социальной диагностики.
Любопытны проскальзывающие в книге детали, которые новому поколению читателей даже трудно понять.
“Приходит в редакцию человек, который к переводу — во всяком случае, к переводу художественному — никакого отношения не имеет. Пусть он знает (а подчас и преподает) иностранный язык, пусть побывал за границей, но ведь этого мало! Зато он — владелец книги, хорошей книги. А он воображает, будто переводческая работа — это пустяки, это всякий может, это легкий хлеб и легкая слава.
От хорошей книги издательству отказаться жаль. Добывать ее помимо самозваного “переводчика” и поручить переводчику хорошему, профессионалу? Зачастую это журналу, издательству вполне под силу, но… все-таки хлопотно.
И перевод поручают хозяину книги. И он ее переводит — чаще всего из рук вон плохо”.
Боюсь, что плохих переводов и сейчас печатается не меньше, но среди разнообразных причин того, почему это происходит, едва ли не самая последняя — трудность “достать” книгу. Сегодня только ленивый издатель не заглядывает в каталоги зарубежных коллег, любой текст доступен, а приобретение прав на издание любой нашумевшей книги — вопрос денег и проворства (кто первый!). Нора Галь не говорит — не может сказать, — что “хорошая” книга, от которой не хочется отказаться издательству, должна была быть не просто хорошей, но и “проходной”. Читателям “ИЛ”, только что познакомившимся с романом Юбера Монтеле “Профессия — призрак” в переводе Юлианы Яхниной, возможно, будет любопытно узнать, что двадцать лет тому назад “Детгиз” отклонил эту прекрасно написанную, веселую и даже вполне классово правильную (главный герой — нищий, которым помыкает лорд) книгу только потому, что рецензент уличил ее автора в сочинительстве детективов из черной серии
— это же идейно чуждая буржуазная массовая культура!Все сказанное, разумеется, ничуть не умаляет значения книги и не означает, что она устарела. Иначе не разошелся бы так быстро тираж ее пятого издания и у нас не было бы случая порассуждать о том, как накладывается время на авторский стиль. “Слово живое и мертвое” и сегодня остается уникальной, с блеском и талантом написанной книгой о ремесле и искусстве перевода, о соотношении в нем свободы и точности, о вкусе и музыке слов, а также о глухоте, слепоте, косноязычии и прочих непрофессиональных увечьях переводчиков, об ошибках дамских, школярских, канцелярских и прочих.
”Автор этой книжки не лингвист и отнюдь не теоретик. Но когда десятки лет работаешь там, где главный материал и инструмент — СЛОВО, накапливается кое-какой опыт.
Автору приходилось много учиться, а подчас и учить. Приходилось иногда писать, довольно много переводить, немало редактировать. В качестве переводчика случалось спорить с редакторами, а в качестве редактора — с переводчиками и вообще с людьми пишущими. Порой приходилось яростно доказывать иные спорные и даже бесспорные истины, устно и на бумаге повторять их снова и снова, без конца, самым разным людям… В таких случаях автор вовсе не стремился развивать теоретические положения, а старался показать и доказать на деле: вот так лучше, а эдак хуже, так верно, а эдак неверно.
Так сложилась книжка. В ней не без умысла дано много разных примеров. Если угодно, это отчасти даже справочник, наглядное (но, конечно, отнюдь не всеобъемлющее!) пособие”.
Пособие незаменимое и не теряющее актуальности.
Где еще так лаконично и ясно определены симптомы хронического заболевания, которое Корней Чуковский окрестил “канцеляритом”? “Вытеснение глагола… существительным (особенно отглагольным)”, “длинные цепи существительных в одном и том же падеже”, “обилие иностранных слов”, “вытеснение активных оборотов пассивными”, “тяжелый, путаный строй фразы”, “стертость, штамп… убогий, скудный словарь” — Нора Галь не просто перечисляет недуги, но и показывает, как от них уберечься. Принципы перевода, которые изложены в книге — а изложить их совсем не просто, поскольку часто речь идет о вещах интуитивных, зыбких и, казалось бы, трудно формализуемых, — тоже не подлежат сомнению. В том числе правило, требующее по возможности заменять иностранные слова русскими.
“Переводчику непозволительно забывать простую истину: слова, которые в европейских языках существуют в житейском, повседневном обиходе, у нас получают иную, официальную окраску, звучат “иностранно”, “переводно”, неестественно. Бездумно перенесенные в русский текст, они делают его сухим и казенным, искажают облик ни в чем не повинного автора.
И вот скромные домашние хозяйки, трехлетние карапузы, неграмотные индейцы, дворяне, бюргеры, бедняки, бродяги, легкомысленные девчонки — все без разбору, во все века и эпохи, при любом повороте судьбы, в горе, радости и гневе, объясняясь в любви, сражаясь и умирая, говорят одним и тем же языком:
“Передо мной встает проблема…”
“Это был мой последний шанс…”
“В этот роковой момент…”
И читатель не верит им, не видит и не ощущает ни радости, ни горя, ни любви”.
Еще тогда, когда появилось первое издание книги, у Норы Галь были оппоненты в этом пункте. Она решительно заменяла везде и всюду проблемы, шансы и моменты на задачи, надежды и минуты. И чаще всего была права. Но как быть, если надо передать речь современных горожан, студентов, ученых? Выкорчевывать иностранные слова из их речи просто немыслимо. Нора Галь, разумеется, допускала, что “в редких случаях, когда того требует характер повествования или героя”, иностранное слово может быть предпочтительнее русского. Весь вопрос в том, что таким случаем считать. И где критерий того, натурализовалось или нет в русском языке иноязычное слово. Нора Галь возмущенно отметает оправдание:
“это вошло в язык”.“Да ведь потому и “вошло,” что мы плохо защищаем чистоту нашей речи! Ведь и шанс, проблема, момент, ситуация тоже многие говорят на каждом шагу, к месту и не к месту — и это очень печально! Это и есть результат, а вернее — горький плод бездумного, бессовестного обращения с русским языком”.
Действительно, пришлое слово, даже самое обрусевшее, не имеет корневой связи в русской лексике, а только одно или несколько линейных значений. Его внутренний образ существует в другом языке, а потому его нельзя оживить. Взять хотя бы тот же порицаемый переводчицей “результат”, который так прижился у нас, что даже не указан в современном словаре иностранных слов. В европейских языках — это слово основного, житейского фонда, итальянец или француз явственно слышит в нем исходную прыгучесть: латинское
re-saltare означает “отскакивать”; смысл образован по модели “как аукнется, так и откликнется”.Работа последних лет сделала меня едва ли не большей ревнительницей исконности, чем сама Нора Яковлевна, правда, в одной области перевода, а именно при переводе современных философов. Когда философия не просто пользуется языком как логическим средством, а обращается к нему как к стихии мысли и бытия, она высвечивает в словах древний костяк, добирается до первоначальных связок звука и смысла. И в этом случае терминологическая точность (термины не надо переводить, они хороши своим определенным, одинаково понятным всем специалистам значением) должна уступить место этимологической меткости.
Вообще инстинкт хорошего переводчика — перевести все, что поддается переводу, таково его двойное мышление, и оно работает автоматически. Нора Галь права в том, что именно в переводе число заимствований должно быть минимальным, именно переводчик должен быть последним бастионом на пути варваризмов, но уж если варвары победили и иностранное слово привилось в живом языке, это приходится признать. Не то рискуешь застрять в мокроступах, когда люди уже и про галоши-то забывают. В этом вечном споре одинаково легко находить бесконечные доводы в
пользу одной и другой стороны, истина же, как всегда, в недостижимой золотой середине. Ну а окончательное решение выносит время.Когда Нора Галь говорит: “так лучше”, она действительно предлагает “образные, полнозвучные, незатрепанные” слова. “Да, язык живет и меняется, — говорит она, — но нельзя допускать, чтобы он менялся к худшему. Не пристало человеку быть рабом стихии. Его долг — спасать от мертвечины все, что ему дорого”.
Наверное, все-таки мы не так всемогущи, а язык не так беспомощен. “Силовые приемы” в борьбе со стихией бесполезны, но у нас есть своя роль, часто это роль упрямого тормоза, и от того, насколько добросовестно мы будем ее играть, в какой-то мере зависит равнодействующая. Пример самой Норы Галь убеждает, что эта мера может быть немалой
.И последнее соображение в этом ряду. Появление иностранного слова — не всегда результат… простите, плод вялой инерции. В последнее время оно связано с новыми поворотами мышления, новой образностью. Поясню, что я имею в виду. Несколько лет тому назад мне попалось в тексте французского романа словечко “zipper”. В словаре Робера его нет, в наших французско-русских — тем более. По контексту смысл был хорошо понятен, и я написала, кажется, “сжать” или “сгустить”. Что-то при этом смутно маячило в сознании, слово не было совсем незнакомым. Сегодня каждый раз, включая компьютер, я вижу на экране ярлычок ZIP и, не запинаясь, говорю: “Этот файл надо зазипповать”. Более того — ловлю себя на том, что все чаще совершенно спонтанно приходят в голову “компьютерные” образы (недавно, например, вид из окна очень ясно представился заставкой на экране со штрихами движущихся электронных голубей и прохожих), и сегодня у меня не дрогнула бы рука написать: “зазиппованные воспоминания”. У моей ассоциации нет связи с английским “z
ip” — нестись пулей, застегивать на “молнию”, но она коренится в ежедневном опыте, и всякая замена иноземного словечка на русскую расшифровку разрушала бы ее чистоту.Меня воротит от безграмотного слова “пользователь”, но, как говорится, поезд ушел. Не будет уже никаких “участников” или хоть “потребителей”, спасибо, что не “юзеры”. Однако, с удовольствием выслушивая построенные на компьютерной лексике и, главное, на компьютерном образе мышления анекдоты, всякий убедится, что поэтическая сила языка не оскудевает.
Глава “Поклон мастерам” появилась в книге в предыдущем издании 1987 года. Она посвящена школе художественного перевода Ивана Кашкина, к которой принадлежала также Вера Топер, учитель Норы Галь. Раздел “Открытие Хемингуэя”, я думаю, будет читаться с особым интересом молодыми людьми, для которых то, о чем тут рассказано, уже стало “делами давно минувших дней”. Появление в середине тридцатых годов русского Хемингуэя было культурным событием колоссальной важности. В шестидесятые выросло наше собственное
, вскормленное Хемингуэем кашкинцев потерянное поколение, которое укрылось от удручающей действительности в хемингуэевский подтекст, да так там и осталось. Впрочем, у Норы Галь речь не о Хемингуэе, а о мастерской работе переводчицы “Фиесты” Веры Топер, о “малых мелочах”, из которых сплетается художественная ткань романа в новом языковом обличье. Читатель в самом деле получает “наглядные уроки” перевода. С одной стороны, рассматривается один автор (тот же Хемингуэй) в интерпретации разных переводчиков — образец верности оригиналу и сработанности профессионалов при всем своеобразии почерка каждого из них. С другой — перевоплощения одного и того же мастера в разных писателей (Ольга Холмская — переводчик Хемингуэя, Диккенса, Шоу; Нина Дарузес — переводчик Шоу и Киплинга; Игорь Романович — переводчик Джойса и Голсуорси; работы Евгении Калашниковой, Натальи Волжиной).Анализ переводов — трудный, но единственный способ передачи опыта. Выражение “переводческий цех” — вовсе не метафора, этому ремеслу учат на средневековый лад, мастера обучают подмастерьев. Так же, как Нора Галь показала все швы и сочленения в работах кашкинцев, ее собственная манера в сравнении с манерой двух других переводчиков подверглась рассмотрению в приложенной к основному тексту статье Юлианы Яхниной “Три Камю”. Написанная примерно в одно время с первым вариантом книги Норы Галь, эта статья успела стать классической для нового поколения переводчиков. Это уже мастер-класс в квадрате: мастерский анализ мастерского перевода.
Наконец, личности самой Норы Галь посвящен небольшой этюд Р. Облонской. Таким образом, в одной книге выстроена цепочка преемственности: Кашкин, Топер, Галь, Облонская — одно из направлений русской школы художественного перевода. Само существование школы, непрерывность традиции в
разные и трудные времена: тирании, застоя, ломки и смуты — кажется чудом, которое возможно потому, что каждый воспитанник, вырастая из ученика в учителя, чувствует себя обязанным передать следующему поколению полученное от предыдущего. Нора Галь этот долг отдала сполна.Очень важно, из чьих рук мы получаем ремесло. Одна из непременных профессиональных составляющих переводчика — его нравственные качества. “Страсть к работе, внутренняя зоркость, требовательность к себе, горячее и действенное чувство справедливости, способность радоваться и восхищаться” не менее необходимы для этой работы, чем культура и чувство слова.
Наталья Мавлевич