Перевод со словенского Жанны Гилевой
Милан Есих
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 5, 2001
Милан Есих
Сонеты
Перевод со словенского Жанны Гилевой
***
За крупом бронзовой скульптуры конной,
где площадь упирается в тупик,
под вывеской неброской, невелик,
стоит трактир; напротив — лик мадонны.Она глядит прямехонько на дверь,
как будто караулит терпеливо
Иосифа, забредшего на пиво
и загулявшего в кругу друзей,забыв о доме, о жене и сыне,
что так знакомо каждому из нас:
сидишь, об кружку кружка звонко бьется,и спор кипит, и песня раздается…
Все как всегда, и нет такой причины,
чтоб не прийти сюда в урочный час!***
Жара, уселись женщины в тенек,
задрали юбки, ноги заголяя,
ломают хлеб, по кругу бутылек
пустили, мелют вздор не умолкая.Меня стесняться? Мал еще, поди…
Но их бесстыжей бледной наготой
сражен, я от волненья сам не свой:
бушует кровь, шумит в висках, в груди.Уже не вызовут той давней дрожи
ни дерзкий сон, ни сладкие мечты,
не обожжет прикосновенье к кожетой, что со мной привычно делит ложе;
лишь близость гулкой смертной пустоты
знакомым чувством грудь на миг встревожит…
***Повеяло в окно, журнал раскрыло,
и я, казалось, фразу прочитал:
«Уж мертвый — мертвую — ее любил он…»
Но тщетно я впоследствии искалстроку, что огорошила меня:
продравшись через приторное чтиво,
потратил драгоценные полдня —
и вот себе внушаю незлобиво,что память любит отыскать вовне
нелепицы, живущие во мне,
что это — прах, ничто, останки бреннылюбовей — всех и самой незабвенной.
Что было, то прошло — о чем жалеть?
Так думая, успел я протрезветь.
***Пейзаж был притягателен и смел:
лежала дама; у нее на теле
село теснилось, роща зеленела
и семафор подсказывал в туннельтенистого межножья верный путь.
Поодаль две горы: крутая грудь.
Будь это ты — пожалуй, я бы мог
жить в подреберье, с видом на лесок,порой во тьму нырял бы, словно гном,
проверить стрелки, или с рюкзаком
на грозные вершины забирался,как альпинист, а то бы отправлялся
к озерам глаз твоих за перевал —
под плеск волны душой бы отдыхал.
***Уж виноград поспел, и день, ленясь,
все раньше на покой уходит… Осень.
Бродя по бездорожью, месишь грязь
и чувствуешь: тебя к одной из сосенвлечет повеситься. Не торопись.
Послушай над откосом каменистым
павлиний крик, взвивающийся ввысь
из-за ограды; посмотри, как листья,
срываясь, в слаломе летят к земле,
и маленькая тучка над деревней
спешит догнать сестер, чтоб скинуть бремяпод ноги надвигающейся мгле…
Постой хоть миг, замри хоть на чуть-чуть…
Помедли, отдышись и снова — в путь!
***Весь день я жил. Проверил утром рано,
что написал вчера. Умерил страсти
(большую «С» убрал из слова «счастье»),
потом бродил по улицам Любляны.На барышень, гуляющих толпой,
глазел. Купил сардины, их залил
рассолом, спал и, все еще живой,
проснулся, вдохновенно джем варил…Жил дальше. Ближе к вечеру, как было
намечено, умыл душистым мылом
лицо и, галстук не забыв надеть,поехал на премьеру: посмотреть,
что нового в театре. Дребедень.
Утешился винцом. Я жил весь день.
***Вот если б я во цвете лет почил!..
Все так же зрело бы вино, и ветер
под плачущими звездами под вечер
по скверам листья желтые кружил.Давно могила поросла б травой,
и метрики поблекшие чернила
(рожденье, смерть — две записи унылых)
звучали б поэтической строфой.И та, что девочкой меня любила,
с полуулыбкой в грезы погрузясь,
мешала бы некрепкий чай, дивясь,что сны с годами ярче, теребила
седую прядь артритною рукой
и горевала: «Был бы он живой!..»
***Уж если помирать, то лучше — в час,
когда покроет все пушистый снег,
окно засыплет и орбиты глаз,
и не поднять отяжелевших век.Когда, бубенчиками не звеня,
Сама примчится, глянет из саней
и спросит: «Что, старик, не ждал меня?»
Скажу: «Ну, здравствуй, тысяча чертей!»А внучка мне с дивана: «Слушай, дед!
Улегся — спи! Довольно уж ворчать!»
И я отвечу, завернувшись в плед:«По-вашему, прикажете молчать?
Как бы не так!» Ехидно усмехнусь
и на санях неслышно вдаль умчусь.