Перевод с чешского Юзефа Преснякова
Мишель Уэльбек
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 5, 2001
Людвик Вацулик
Эссе разных лет
Перевод с чешского Юзефа ПресняковаОт переводчика
Всемирную известность принесло Вацулику его воззвание «Две тысячи слов», написанное в июне 1968 года, обращенное ко всем гражданам Чехословакии и ставшее самым известным документом Пражской весны. Людвик Вацулик — один из учредителей «Хартии 77», организатор неподцензурного издательства «Петлице», выпустившего около четырехсот книг. Произведения Вацулика были запрещены к изданию до «бархатной революции» 1989 года. За литературные и гражданские заслуги писатель в 1996 году награжден орденом Т. Г. Масарика.
Фельетоны Людвика Вацулика не случайно сравнивают с фельетонами Карела Чапека. Эта краткая литературная форма дает Вацулику возможность регулярно высказываться о злободневных проблемах. События крупные и мелкие, личные и исторические он использовал как предлог, чтобы возвещать свою философию, свои взгляды на общественные процессы. «С чуткостью, свойственной только натурам исключительным, — пишет Иван Клима, — кратко, остроумно и интересно Вацулик выявляет и называет по имени причины болезней, разъедающих душу и тело нашего общества; в блестящем литературном стиле, не имеющем аналога со времен К. Чапека, он ведет борьбу за нормального человека и его достойную, осмысленную жизнь».
Моя Европа
(С тремя картинками)Собственно, для меня Европа — слово чисто теоретическое, а не какое-нибудь живое восприятие или опыт. Как если б вы жили в шестиэтажном доме, но ни разу не вышли из своей квартиры на третьем этаже. Весь дом вы видели только на фотографии. Вы знаете, на какой улице он расположен, значит, дом определенно существует; какое-то доказательство содержится и в том, что вы в нем живете. Судьба дома вас тоже касается, до вас доносятся слухи о том, что происходит с прочими его жильцами. Пожар в доме не минует вашу квартиру.
Я живу в одном из закоулков этой Европы, но вообще с ней незнаком. Не знаю, как она выглядит. Сообщения — не более чем сообщения; охотнее всего я бы отправился сам посмотреть. Возможно, вам придет в голову, что я человек неполноценный, инвалид и потому не могу передвигаться. Да нет, я здоров, передвигаться я могу и хочу. Неполноценно мое правительство: оно обращается со мной как со своей вещью. В чехословацком правительстве 1986-1987 годов нет ничего европейского! А я — я вообще-то европеец? Да, так же как крот остается кротом, даже не высовывая носа; он остается кротом по своему месту пребывания, поведению и судьбе.
Впервые я познакомился с Европой в постели. Я болел, и мама взяла у дядюшки карту Европы, чтобы развлечь меня. Читал я еще не ахти как, но разобрал названия стран и городов, многие из которых я уже слышал. Меня удивило, до чего малы некоторые известные мне страны, в том числе наша. Европа с первого взгляда понравилась мне своей формой и цветом. И размеры у нее были подходящие. Самое сильное и неизгладимое впечатление произвели на меня — и, наверное, чуть ли не на каждого — ее контуры: эта скандинавская собака вверху, итальянский сапог внизу, размах пиренейского молота. Тревожно выглядели оторвавшиеся западные острова: казалось, их медленно сносит в море. Дальше слева был только океан; Европа пристально смотрит, оглядывается и выходит в мир!
Обратите внимание, что Африка, Австралия и обе Америки стоят на своих картах спокойно до тупости. Их форма ничего не говорит об их чувствах, намерениях или способностях — независимо от того, наделены они ими или нет. Они не проявляют никаких наклонностей, не обращаются с каким-либо жестом к остальному миру, ничто их не интересует. Корабль то ли пристанет к их равнодушному берегу, то ли нет, но сами они никуда никого не пошлют. Да им, похоже, и неоткуда отправить корабль: на их теле отсутствуют занятные сумки, полости и карманы, в уюте которых можно мечтать о фантастических странствиях в неведомое, а потом основательно снарядить экспедицию. Если там кто-то куда-то на чем-то и плыл, на судьбу континента это никак не повлияло. На нее влияли только корабли из Европы.
Вы только взгляните на Австралию! Сразу видно, что мысли у нее крайне незамысловатые. Зато взгляд на Европу подсказывает, что перед нами существо проблемное, психически противоречивое, сотрясаемое идеями, страстями и изобретениями. Уже при том мальчишеском, неисторичном и неосведомленном, взгляде на отдельные ее формы во мне возникали чувства и представления, впоследствии подтвержденные опытом и знаниями: оставленный, заброшенный север; Британские острова с выгодной дистанции высокомерно взирают на материк; силезские равнины позволяют Германии вцепиться в загривок Польше; шаткая безопасность Нидерландов и Бельгии, оттесненных к морю, как к стенке — ни увернуться, ни размахнуться. Ясная определенность южной границы Франции в отличие от изменчивой границы на севере. Безрассудное стремление Италии зацепиться на Балканах. Запутанное соседство Балкан с Турцией как причина вечных споров.
Короче, ясно, что характер Европы и ее жизнеописание заданы ее внешностью: типично женская судьба! Африка — будем откровенны, господа, — не сумела бы совратить сколько-нибудь интеллигентного бога, Европа же после того, как один из них одарил ее своим вниманием, погрязла в скандальных историях со всем миром!
У силуэта Европы на карте подкачал правый бок: я его просто не нашел. Как я выяснил позже, та сторона Европы была чисто декларативной. Эта демаркационная линия по Уралу является весьма произвольной, и для нас, пожалуй, было бы лучше, если бы ее провели где-то между Балтикой и Крымом. Но сегодня это бы уже ничего не изменило. Европа просто не самостоятельна: ее фантастически нежное и даровитое тельце грубо притянуто какой-то бесформенной гомогенной земной массой, которая выглядит однообразной и нудной уже на карте.
Таким образом, сложная душа Европы обусловлена ее рельефом: расчлененностью побережья и высотой гор, климатом и направлением рек. Над каждым заливом властвовал свой князь, каждым островом правил свой король, а так как за каждыми горами говорили на ином языке, установить здесь единую власть на все времена было невозможно. Ни один завоеватель не мог овладеть всей Европой с одного захода: всегда он наталкивался на препятствия, терял время и силы. На завоеванных территориях за его спиной оставались очаги сопротивления; повстанцы провозглашали самостоятельное государство, какого бы размера оно ни было, свое наречие объявляли государственным языком — и так это осталось до сегодняшнего дня! Изгнанные из родных мест проповедники, учителя, художники и ученые переселялись в соседние края, и никто не мог найти на них управу. Сколько выступов на контуре Европы — столько же было в ней всегда политик. Сколько гор — столько же крепостей, замков и династий. Сколько всевозможных церквей — столько же священников, почти столько же церковных толков и столько же разных Библий. Теплый котел Средиземноморья породил столько культур, сколько там было народов и рас. Разная музыка на западе и на востоке, разный хлеб у вас и у нас.Европу сотрясают идеи, страсти и изобретения.
Австралийская идея очень проста.Русский план улучшения планировки Европы с применением американской строительной техники: а) собственно Россия; б) области; в) Норвегия, Швеция, Финляндия, Исландия, Англия, Дания, Голландия, Бельгия, Франция, Германия, Польша, Швейцария, Португалия, Испания, Италия, Австрия, Югославия, Чехословакия, Румыния, Венгрия, Болгария, Албания, Греция.
А между тем на необозримых монолитных пространствах неевропейской земли за это же историческое время распространяется единственный язык и единственная власть. Побеждает один интерес, проповедуется один взгляд, а другому некуда даже спрятаться. Власть на больших площадях однонаправленна, сурова и долговечна, ибо ничто не может принести изменений: никакой корабль, никакая почта, никакая новая школа. Впрочем, сама Азия это доказывает: на ее малоформатных окраинах, раздробленных морем, возникли разнородные культуры, в то время как в центре правило, опершись на бесчувственную глину, вначале извечно «неизвестное», а затем «запретное». Кто проникал туда извне, рисковал своей свободой, а то и жизнью.
Душа европейца — переводная картинка карты Европы: если материк и Британские острова разделяет естественный пролив, мы считаем совершенно естественным, что люди по обе стороны его будут смотреть на одно и то же дело по-разному. Аналогичным образом, какое-то злободневное дело перед Альпами может выглядеть отнюдь не столь неотложным по ту сторону хребта. Даже ребенок — да, именно он — поймет, что человек в стране, которая выглядит собакой, думает не так, как человек в стране-сапоге. И даже если бы ни одна из этих двух мыслей не была замечательной, разница между ними просто-напросто гениальна. Это и есть Европа! Как вы думаете, почему я осмеливаюсь выкладывать вам свои фантазии так, словно вы должны принимать их всерьез? Потому что контуры моей страны сформированы тектоникой, я могу говорить все, что мне вздумается, а вам до меня через эти горы не добраться. Добраться до меня могут те, другие, с противоположной стороны, но пока еще до них дойдет, что я здесь пишу! Ну так вот: на каждую пару сотен европейских километров приходится другое правительство, другая валюта и другой аргумент, и все они имеют силу!
В то время как по всей Европе проходили видимые изменения, Неевропа в основном лежала неподвижно. Поэтому для нас изменение и переменчивость всего на свете естественны, даже необходимы, в то время как в неевропейской однородности это явления нежелательные и редкие. Правительство, которое знает, что после выборов все может измениться, ведет себя совершенно не так, как правительство, знающее, что ничего не изменится. И диктатура в Европе не та, что в Неевропе. У нас это аномалия, а у них — привычка. Европейская диктатура погубит себя своим поведением, как у Гитлера, или сама собой прекратится — как у Франко. Неевропейскую диктатуру свергнуть невозможно, потому что там никто этого не умеет или в этом не нуждается. К тому же — кто бы смог прийти после нее, раз все они там одинаковы?
Европа размерами примерно с Китай, а жителей в ней на треть меньше, чем в нем. Зато цена каждого из них в двадцать раз больше. Не верите? Тогда следите внимательно: если китайское правительство захочет договариваться о чем-то с Европой, ему придется иметь дело с двадцатью правительствами. Для того чтобы документ имел силу, один китаец должен получить двадцать наших подписей! Нужно ли лучшее доказательство? Европеец развивает свою личность, свою индивидуальность через различия в языке, вере, ремесле. Говорят, де Голль как-то пожаловался, что трудно управлять страной, в которой имеется двести сортов сыра. Но ведь так и должно быть!
Как-то мне задали вопрос, в чем я вижу смысл существования чешской нации. Что я могу сказать на это — после нашего исторического опыта? Ни один народ не имеет самодовлеющего смысла. Единственный его смысл я вижу в проявлении права на своеобразие человеческого существа. Если бы, к примеру, в Швейцарии какая-то чужеродная сила добилась отмены кантонов под лозунгом укрепления Швейцарии, дружбы народов этой страны и прочей болтологии, это вроде и не затронуло бы никого из соседей. Но цена швейцарца упала бы, и он стал бы думать: «Каких ужасов еще ждать? Что удастся сохранить?» Однако, как подсказывает мой опыт, упала бы и цена европейца, и я почувствовал бы себя под угрозой: «Господи, значит, уже и в Швейцарии?..» У нас после войны под прогрессивными лозунгами коллективизма, крупномасштабного производства и роста эффективности произошло объединение мелких крестьянских хозяйств в кооперативы. В итоге упала цена земледельца, а когда потом и кооперативы стали укрупнять, упала цена кооперативов. Сегодняшний результат: упала цена человека и земли, возросла только цена зерна и мяса! Затруднить властям власть! — вот верный европейский инстинкт, защитный инстинкт мозга, чувств, культуры.
Европейский дух, многообразный, как очертания и рельеф Европы, возник в противоположностях и в относительности. Это дух беспокойный, сметливый, полный абстрактных идей и практических замыслов. Он изобрел парламент, паровоз, четвертое измерение, пенициллин и атомную бомбу (правда, последнее изобретение он сделал в Америке). После чего дух неевропейский тоже изготовил пенициллин и всё ту же бомбу; вообще он большинство вещей имеет «тоже». Он подражает Европе, не воспринимая ее мышление и мораль; у него есть парламент — но все в нем от полноты счастья голосуют одинаково; сооружает гигантские библиотеки — для миллиардов одинаковых книг. Короче говоря, в мышлении он не добрался даже до второго измерения. Обладая огромными территориями, он в то же время страдает комплексом неполноценности, поэтому он недоверчив, обидчив, ревнив и честолюбив сверх меры своих способностей. Он еще не всем своим рабочим дал в руки кирку и тачку, поэтому многие из них до сих пор ковыряют землю ломом и таскают ее в носилках, как в древнем Вавилоне, но свой зонд к Венере он должен послать обязательно.
Я все время говорю о Европе, но краем глаза кошусь на Америку, точнее говоря, на Соединенные Штаты — это из-за их особых отношений с нами. Евроамериканская цивилизация шествует по всему миру: это понятие содержит противоречие, опасности, но также и хорошие перспективы. Ибо Америку можно рассматривать как иллюстрацию к моим рассуждениям о взаимосвязи между телом и духом континентов. Европейский дух когда-то сбежал в Америку — за свободой. Он нашел ее в огромном просторе, которым он завладел, кое-где разлиновал его по линейке… и случилось то, о чем я говорю: в сплошном огромном пространстве сформировалась гомогенная почва, в которой европейское растение не всегда чувствует себя уютно.
Американец знает, что пришел из Европы, и не отрекается от своего родства. Он печется о европейском наследии и при случае скупает его. Однако гомогенность пространства и языка слегка отчуждает его от нас: обратите внимание, как он с нами общается. Иногда он охотнее всего — в наших интересах, конечно! — размазал бы нас по стенке одним ударом. Но не может, потому что по воспитанию и по крови он в основном европеец. Не будь этого, он бы, пожалуй, превратил Нидерланды в сплошную бетонку для своих антисоветских самолетов, в немецких горах построил бы комфортабельные бункеры для нашего выживания, а в Польше и на Украине у него был бы полигон; пожалуй, только Францию он оставил бы как есть в качестве приятного тыла. Если американцу можно верить, то только ради того, что есть в нем европейского. Только поэтому он терпеливо ведет с нами дела через двадцать наших правительств, превозмогая свое «damned» («черт побери»). Американец — блестящий исторический пример того, как воспитанием и силой законных учреждений даже на огромном однородном пространстве можно из человеческого мяса сотворить человека.
Кстати: почему название «американец» не означает обитателя всего континента, от севера до юга? Потому что он, янки, присвоил себе, только себе, имя всего континента. Ей-богу, мне все эти «крупноформатные» представляются в чем-то аномальными — или детьми. Общаясь с ними, человек должен больше считаться с их характером, чем со своим собственным. Я представляю себе, к примеру, что в национальное самосознание датчанина автоматически заложено отношение к Скандинавии, с одной стороны, и к Германии — с другой. Датчанину приходится постоянно соотносить с ними свое существование. Поэтому, как я себе представляю, он в состоянии понять и нас тоже. Вот это и есть Европа. Каждый из нас определяется не только тем, что он думает о себе, но и тем, что признают за ним все остальные. Только «крупноформатные» определяют себя так, как сами себя себе представляют, и думают, что это и есть правда. В беседе с ними вы никак не преодолеете какую-то невидимую преграду. Поэтому после сложных переговоров, чтобы не ссориться, лучше кивните примитивно головой в ответ на это их примитивное «love» или «мир». Все равно ничего с ними не поделаешь: слишком мало полуостровов, слишком мало правительств!
С Европой некогда случилось несчастье: она прибрала к рукам почти весь земной шар, прежде чем сумела его понять. Не признала вовремя иных людей и иные культуры. Европеец стремился унифицировать весь мир под себя. А мир, в свою очередь, еще не усвоив европейский дух, присвоил себе нашу организацию, наше оружие, одежду и болезни. Когда-то мы понасеяли проблем по всему миру, а теперь их пожинаем. Да еще в период, когда у нас нет былого технического опережения, нет прежнего богатства, да и боевого духа тоже. Нас могут захватить и уничтожить белые, черные, желтые. Можно только удивляться, что они этого еще не сделали, хотя мы продали им все необходимое для этого.
Европа чувствует себя в опасности и хочет защищаться. Для этого ей следовало бы объединить свои идеи, средства и силы. Объединиться и не отречься от своего своеобразия — но как? Часто мне самому любопытно, чем же все это кончится. Когда я читаю, что Европа гибнет, я думаю про себя: не говорите так, иначе она и впрямь погибнет. Потом сижу и говорю себе: должна же найтись какая-то хитрость в ответ на грубую силу. А время от времени нужно и за оружие браться.
Конечно, это наглость: рассуждать о чем-то, что я знаю так мало, как Европу. Но, с другой стороны, раз мне никуда нельзя, я могу с большей независимостью размышлять о том, чего я не видел. У меня остается больше времени — и есть карта. Я гляжу на такое сложное, строением напоминающее человеческий мозг, тело Европы и чувствую: она опять что-нибудь придумает!(Прага, апрель 1987, написано для какого-то сборника,
который, возможно, выйдет в немецком издательстве «Зуркамп».)
Польза от коммунистовКоммунизм у нас пал десять лет назад, но причины, по которым он когда-то наступил, остались! Думаю, социализм действительно был возможностью организовать более разумное и справедливое общество. Но это была возможность чисто теоретическая: практически мы были под диктатом «социализма», порожденного в другом месте, где он возник путем насилия. У нас склонность к социализму была естественной, и, пожалуй, достаточно было бы открыть ей более свободный путь. Например, сельскохозяйственную кооперацию незачем было импортировать из Советского Союза. Но воинственная концепция «построения социализма» погубила естественное развитие.
Причины, по которым у нас возник социализм, после переворота 1989 года остались или же возвращаются. У нас опять появилась безработица. На некоторых предприятиях рабочие не получают вовремя зарплату. Трудовое законодательство действует только в зависимости от воли работодателя, и люди боятся критиковать хозяина, чтобы не оказаться за воротами. Особенно возмущает меня поведение новых богачей: в погоне за прибылью они порой не гнушаются преступлением. Деньгами можно завалить любое голосование, обойти любое законное препятствие, заглушить общественное мнение. И никто из предпринимателей уже не считает, что его деятельность является, помимо прочего, служением обществу. Короче, капитализм был и остается плохим…
И тем не менее, многие из нас, и я в том числе, выбрали его и будем, чертыхаясь, избирать и дальше. Голосуем за какую-то свою правую партию, но это нас не радует: нет уверенности, что люди, которых мы выбираем, оправдают наши ожидания. В сущности, мы всегда голосуем против того, чего мы не хотим, и уж это мы знаем лучше, чем то, чего мы хотим. При выборах происходит одна любопытная вещь, не уверен, что на нее обращают внимание: когда мы голосуем против чего-то и побеждаем, перемена наступает сразу же. Но того, за что мы голосовали, нужно дожидаться чертовски долго, и кто знает, наступит ли оно вообще. Приходится набираться терпения, голосовать снова и снова, а потом жаловаться победителям, давить на них, критиковать, подталкивать в спину. Какой смысл через четыре года голосовать против них: уж лучше мы заставим их лучше работать и лучше вести себя. Я пришел к выводу, что улучшенная общественная система, которую мы искали в социализме, может возникнуть, только если мы заставим капиталистов вести себя по-социалистически! Кстати, вы чувствуете это давление на них?
В последнее время растут прокоммунистические настроения, и многих это пугает, но не меня. Люди, готовые голосовать за коммунистов и вернуть им власть, опять знают только, против чего они выступают, но, похоже, плохо представляют себе, что будет потом. Коммунисты уже не смогут делать, что им вздумается, в одиночку им правительство не сформировать, и февраль сорок восьмого повториться не сможет — по причинам как внутренним, так и внешним. А когда коммунист не держит в своих руках цензуру и полицию, сила у него уже не та. Я их растущее влияние расцениваю положительно: они могут наконец-то припугнуть наших капиталистов. И лучше, чем мы, голосующие за них.1999
Летний трамвайОхотнее всего я езжу на семнадцатом номере трамвая, с вагонами модели Е3. У меня бывают с собой газеты, но сама поездка, люди, город интересуют меня больше. В последнее время, когда молодежь ведет себя много лучше, мне всё чаще уступают место. Однако этот поступок несколько теряет цену в моих глазах, если я вижу, что человек меня узнал. Еще мне нравится современный трамвай Т6, который ходит по двенадцатому маршруту, интерьер у него приятный. И совсем не нравится трамвай КТ, этакая гармошка, которая ездит на третьем маршруте, потому что это неуютный транспортировочный ящик. Вышеприведенные сведения я выспросил у водителя семнадцатого номера, чтобы обнародовать их здесь.
Я обращаю внимание на характер езды, и когда он мне особенно не нравится, я иду вперед посмотреть, кто же это нас так везет. Мне кажется, женщины водят хуже: как-то не чувствуют они все туловище трамвая за своей спиной, и как только ее зад под грохот колес минует перекресток или поворот, она бездушно катит дальше. Я чувствую, когда водитель перед поворотом замедляет ход, чтобы усилием воли и электричества заранее перевести стрелки. Меня раздражает, когда трамвая долго нет, а потом он приходит битком набитый: в наказание я поворачиваюсь к нему спиной и жду трамвай получше, который придет вовремя. Мне все равно, в каком вагоне ехать, в первом или во втором, но с того дня, как водитель в свой микрофон поздоровался со мной и лично мне пожелал приятной поездки, я немножко стыжусь соваться в первый вагон.
Ближайшая остановка у меня за углом, около «Парк-отеля», но я предпочитаю идти улицей Яновского на площадь Строссмайера: по дороге куплю газету, опущу письма, заброшу что-нибудь в копировальную службу и вообще взгляну на улицу и на погоду. Иногда оглянусь по привычке, но это уже атавизм. На моем пути два почтовых ящика. Я опускаю письма в первый — что если до второго уже не дойду? Задачи и замыслы выстраиваю в цепочку, чтобы не пришлось петлять по городу. Неприятные, более или менее вынужденные встречи ставлю в начало цепочки, чтобы можно было сказать: «Извините, но мне уже пора…»
В вагоне предпочитаю садиться сзади, чтобы не на меня смотрели, а я смотрел. Наблюдаю за происходящим, иногда вмешиваюсь по мелочам. Года четыре назад какой-то очевидный иностранец подошел к сиденью, на котором сидела молодая женщина, и стал поглаживать ее по волосам. «Оставьте ее!» — инстинктивно выкрикнул я и встал между ним и женщиной. Он тут же вышел, и с тех пор никто больше не отваживался на что-нибудь такое в трамвае, когда в нем был я. Иногда войдет человек с собакой, собака ляжет у его ног, вытянет лапы перед собой, глядит спокойно. Когда рядом с ней оказывается какая-нибудь суетливая старушенция, у меня сердце замирает, как бы старуха не наступила ей на лапу. И наоборот, если войдет достойная старая дама, я уступаю ей место — тем охотнее, если это должен был бы сделать (но не сделал) кто-то помоложе меня. В трамвае мысли у вас то и дело отвлекаются на предметы, которые вы обычно не замечаете: в последнее время, например, на фигуры мужчин, от которых несет застарелой грязью. Тогда я стараюсь отойти подальше. Ну, а если входит женщина в боевой раскраске или ленивая пражская девка, разодетая до раздетости, я старательно ее игнорирую, не надеясь, правда, что она это заметит. Мне нравятся в трамвае маленькие мальчики — больше, чем девочки, и я уступаю место их мамаше: если она поймет меня неправильно и посадит вместо себя ребенка, я беру свое место назад. В таком описании это выглядит глупо, но я это делаю естественно и деликатно.
Недавно вошел мужчина и заиграл на гармонике: искусно и интересно. Я подумал, что это он делает под настроение, и очень обрадовался. Но потом он обошел вагон и стал собирать деньги, а так как играл он хорошо, я дал ему десять крон. Кроме меня ему что-то дали еще две молодые женщины. Когда еду по набережной, я всегда с удовольствием гляжу на телевизионную башню на Жижкове: лучше и нарисовать нельзя. Под Сталинской лестницей я смотрю, раскачивается ли над ней маятник огромного метронома. Иногда он стоит, потому что закончились деньги, и это производит на меня тягостное впечатление: если механизм, предназначенный отмерять историю человеческими секундами, останавливается, он теряет авторитет и не оправдывает свое существование. Что-то похожее я всегда чувствую на площади Палаха: это голое, безмысленное пространство перед Рудольфином. Зная, что под ним гаражи, мы понимаем, что ничего весомого на нем стоять не может. Но, скажем, легкий фонтан туда бы подошел, особенно, если бы какой-нибудь архитектор подумал над тем, что я сейчас напишу: по углам этой площади хороши были бы водометные фонтанчики, чьи тонкие струи долетали бы издалека и соединялись в чаше посредине. Это была бы привлекательная картина, дразнящая воображение детей и взрослых, которым захотелось бы пройти под этими хрупкими арками. Вот это было бы по мне! Я видел в Тренчине ступенчатый фонтан, в котором вода с интервалами перелетала из одного бассейна в другой. Я долго глядел на это.
Недавно в трамвай вошла молодая беременная женщина, держа на ладони большую круглую пиццу, села и начала от нее откусывать. В трамвае не едят, но этой женщине беременность была очень к лицу, так что… Потом за моей спиной раздалось мычание: это какой-то мужчина заиграл на саксофоне, играл неважно, то форсировал звук, то пережимал клапаны. Чтобы воодушевить его к совершенствованию, я дал ему двадцать крон, а больше ему никто ничего не дал. Я считаю, что нужно поддержать человека, который, прежде чем начать красть, пытается найти лучшее решение.
Я люблю остановку «Карловы бани»: это почти напротив редакции газеты «Литерарни новины», которая закроется, если не получит денег, на этот год ей нужно два или три миллиона. А ведь это сущий пустяк по сравнению с деньгами, которые выбрасывают на ветер, например на рекламу. Потом будет кафе «Славия», в которое я не заглядывал с тех пор, как его открыли, — до того я был зол, что оно так долго и глупо было закрыто. На Народном проспекте мне делать нечего, поэтому я еду мимо театра на площадь Ирасека, там выхожу, ехать дальше мне уже незачем. Мне нравится выставочный зал Манеса, но не тамошнее кафе, потому что там ко мне обращаются по имени при публике. Если мне нужно не просто чашку кофе, я лучше пойду в кафе «У святого Войтеха». Там незнакомые молодые люди и не так дорого. Глядя через Влтаву на Стрелецкий остров, я всякий раз вспоминаю, что хочу застолбить его для себя — только это нужно сделать вовремя! — на будущее Первое мая. Но пока я еще не решил, что там устроить. Несколько хороших идей у меня уже есть.1998
Уважаемый господин премьер!
Это обращение скорее символическое: собственно говоря, я лишь ищу полномочный стол, чтобы положить на него свою «петицию». Поэтому не воспринимайте его лично, как премьер. И я не провоцирую немедленный ответ, потому что этим Вы просто прихлопнули бы мои вопросы. Это не прагматическая жалоба. Впрочем, жалобы и хулу на правительство я считаю дурной привычкой, унаследованной от старого режима. Условия, в которых мы живем, главным образом зависят от нас, «управляемых»: от того, какие способы и для какой цели применяем мы в работе и в социальном общении, от нашего разума, чести и чувства ответственности. Мои вопросы имеют отношение к Вашей деятельности и не будут для Вас новыми, но думаю, что Вы задумываетесь над ними только тогда, когда сидите за своим столом в одиночестве: без подсказки, без помощи и чужого вмешательства в ход Вашей мысли. С Вами бывает такое? Надеюсь что да, потому что если бы председатель правительства думал только то, что говорит, наше будущее виделось бы мне еще более мрачным.
Я начинаю свою предвыборную кампанию. Я не собираюсь выставлять свою кандидатуру, но ищу того, за кого я буду голосовать, и хочу дать ему достаточно времени, чтобы мое решение созрело. Вы являетесь также председателем самой влиятельной политической партии, хотя за нее голосовало меньшинство населения. Однако в коалиции с другими партиями Вам удалось перестроить провальную экономику, ввести в действие и основать на новых экономических связях новые общественные отношения, вернее, их предпосылки… Ибо о характере этих отношений все еще ведется напряженный спор.
Наши новые условия мы называем демократическими. Но в понятие демократии мы вкладываем не один и тот же смысл. Мы видим, что порой это слово служит лишь оправданием для бездельников, которым лень приниматься за творческое решение какого-то вопроса, или щитом, за которым верхогляды-чиновники укрываются от гражданской критики, — а часто и заклинанием для хищников, которые, отождествляя демократию с экономическим либерализмом, подло продают или скупают то, что не сумели «оттягать» открыто. Но демократия имеет также и — пардон! — нравственное содержание; человек уже не решается упоминать об этом, боясь насмешек компьютеризованных всезнаек. Но мы знаем, что, когда в классический период экономические силы подталкивали развитие демократии, они тоже использовали в своей пропаганде моральную аргументацию. Почему у нас столько постыдных афер, пусть и совершенных демократами? Или, может, все дело как раз в том, что их совершали демократы? Это вопрос не только правовой и административный.
Когда недавно стали продавать марки, подтверждающие уплату сбора за пользование автострадой, я прочел в газете, что какие-то люди уже их подделывают. Значит, мне нужно принять к сведению, что я опять за что-то должен буду платить, и тут же кто-то делает на этом «левые» деньги. Почему я должен быть в одной демократии с таким человеком? Лично я не хочу! Другой человек, по имени Марек Немец, продает свой товар под знаменитыми марками иностранных фирм и говорит, что это не противоречит закону. Но это же самое обыкновенное жульничество: ход мысли человека, способного стащить все, что не привинчено к полу! Именно из-за людей, лишенных врожденной чести, защитную решетку законов приходится делать все более частой — когда же все-таки мы, нормальные люди, сможем жить во взаимном доверии? Не могу понять, почему «приличное общество» мирится с подобными личностями. Любой рядовой магистр рыночной экономики должен был бы сказать такому Мареку: «Ты позоришь наше дело!» Кто-нибудь сказал ему это?
Я не дам своему оппоненту возможности перевести стрелку на удобную тупиковую колею демократии — не стану обосновывать свою позицию морально, потому что мое сопротивление имеет весомые практические причины: во-первых, экономическую — в конце концов, почему мы должны расплачиваться за эти преступления и мошенничества; во-вторых, гигиеническую — потому что от всего этого нас иногда начинает тошнить. Я решил сделать все что смогу, чтобы после следующих выборов такие люди выпали из демократии.
Все будет просто, ничего утопического. Профессиональные демократы часто цитируют Черчилля: демократия, к сожалению, лучший из всех плохих способов правления. Этим они оправдывают ее состояние: мол, усовершенствовать ее никак нельзя. Но вопрос стронулся бы с места, если бы мы признали (со всеми вытекающими из этого последствиями), что демократия существует для демократов. Нельзя, конечно, сказать заранее, кто есть демократ: какая комиссия может это проверить? Но можно распознать, кто им не является: он сам себя проявит. Несомненно, тот не демократ, кто умышленно вредит другому, совершая мошенничество, кражу и грабеж; человек, совершающий убийство и иное насилие над более слабыми, над женщинами, над людьми иной расы, нации или вероисповедания, человек, сознательно причиняющий вред соседям и своей общине. На то есть законы, такие люди подлежат суду. Но я предлагаю, чтобы осужденные за такие преступления были навсегда лишены права участвовать в выборах. Речь не шла бы о полном лишении правовой дееспособности: насчет себя пусть решают и дальше, но только не насчет нас. Ведь ясно же, что человек с испорченным отношением к миру и к людям выбирает иначе, по иным мотивам и иных людей. В результате мало-помалу очистилась бы политическая сцена. Область преступного будет очерчена более четко. А главное, наконец-то будет сказано, что люди не равны между собой: они подразделяются на лучших и худших, причем худшие сами себя отсеивают. Попробуем представить себе, какие психологические результаты (индивидуальные и социальные) это дало бы в течение одного поколения. Кто станет заключать договоры с такими людьми? Банк, прежде чем предоставить им кредит, поинтересуется не только их собственностью, но и их избирательными правами… Или и того больше: захочет ли кто-нибудь иметь от них детей? Может, тогда они вообще вымрут?
Поэтому на ближайших выборах я буду голосовать за партию, которая включит в программу эти меры. А если в ответ мне опять начнут возражать что-то про «объединенную Европу», мои опасения по поводу этой упадочной европейской ярмарки излишков в очередной раз подтвердятся.
Так Вы говорите, Лондону придется покупать в Брюсселе новые автобусы? И кому же от этого хорошо, кроме изготовителей автобусов? Господин председатель, лично мне это ни к чему! Эти фокусы не про меня! В таком случае вся Британия резко упала бы в моих глазах. Но я узнал еще более идиотскую вещь: говорят, на бретонских пастбищах собираются вырубить рассеянные группы деревьев, потому что в жару в их тени прячутся коровы. А этого им нельзя позволять, потому что брюссельские вездесущие-вездессущие всезнайки не смогут пересчитать их со своих спутников. Что еще новенького надумают и навяжут нам эти евробаре, если?..
Поэтому я буду голосовать за ту политическую партию, которая сначала выяснит мнения людей — людей, а не только правительств! — о нынешней «объединенной Европе». Выяснит и сформулирует, что нужно нам, чехам, от нее, чтобы жить в безопасности, что и в обмен на что мы получим; я подчеркиваю: в обмен! Я буду голосовать за партию, которая определит также границы нашей неприкосновенности. Мы тоже должны ставить им условия, а не только они нам! Впрочем, все, что есть у них разумного, целесообразного и достойного, мы можем и должны ввести у себя и без их нажима. А некоторые формы воздействия и взаимоотношений можно для начала опробовать на уровне отдельных договоренностей.
Мне объясняют, что пока объединенную Европу понимают, в сущности, как наднациональную корпорацию производителей, коммерсантов и потребителей… — и всего-то? Хотя эта организация достаточно сильна и в политическом, и в военном отношении, она не сумела остановить войну на Балканах, она даже не назвала и не осудила агрессора. Мне кажется, под ширмой «объединенной Европы» кой-какие евробароны зарабатывают на балканской войне.
Эта объединенная Европа (собственно, европейский Запад), похоже, взяла патент на толкование демократии, но ничего не сделала, чтобы поднять ее выше. Найдем ли мы какие-то собственные представления и пути, или это станет камнем преткновения для нашего мышления и поступков? Тут я опять ожидаю затасканное возражение пресыщенных либералов: о пресловутом чешском мессианизме… Вот уж чего нет, того нет. Скорее, я предлагаю, так сказать, начхать на весь мир. Никого не спасать, а просто пытаться не провалиться в пекло вместе с ним.
Господин премьер-министр! Вы, наверное, согласитесь, что когда-нибудь самой большой редкостью во всей Европе станет лоскут нетронутой земли, по которой можно с удовольствием гулять, например пешком. Этот край не будет изрезан автострадами на биологически и ботанически омертвелые полоски, зашнурованные проводами вдоль и поперек и полностью канализованные. Складки местности не будут обезображены струпьями мегаломанских сооружений. Здоровые леса, на склонах холмов и в ложбинах — звери и растения, которые в других местах уже перевелись. А в ручьях — рыбы и раки. Вода во всех колодцах — пригодна для питья. Через каких-нибудь пятьдесят лет люди из окрестных мест станут специально приходить взглянуть на такую землю, и входная плата должна быть высокой: причем рыночной, а не предписанной Брюсселем! И все это не на потребу чужакам, как заманчивое коммерческое предложение, — нет, это будет естественный образ жизни местного населения, имеющего преимущество во всем, а иностранцам запретят тащить сюда свои системные помехи. И такую страну, господин премьер-министр, можно построить почти без инвестиций, скорее придется некоторых инвестиций избежать. Например, нужно разубедить близоруких людей, которые хотели бы на месте бывшей военной базы посредине Чехии построить центральный среднеевропейский аэропорт; не позволить строительство судоходного канала Одер-Дунай; не допустить уничтожения ландшафта Бероуна…
Меня тоже иногда смущает слово «экология». Задолго до «экологии» было известно, что корова дает лучшее молоко на выпасе, чем при содержании в стойле круглый год. Нормальный человек знал, что ехать, когда можно дойти пешком, — это леность, новое платье к каждому празднику — это суетность, что переводить продукты грешно. А упаковывать каждый ломтик недолговечного сыра в материал, который приходится добывать из-под земли, — тяжкий грех перед Землей. И без экологии ясно, что широкое не вмещается в узкое, поэтому, если дорожное движение не вмещается в дороги, нужно сузить транспортные потоки. Но есть ли на каком-нибудь брюссельском чердаке канцелярия, где планируется, что именно не будут перевозить откуда-то куда-то, поскольку?.. Я буду голосовать за партию, которой придет в голову и такой вопрос.
Примерно два года тому назад Вы сказали, что у экологии есть свои экономические пределы. Тогда я не хотел ни в чем помогать оппозиции и потому сказал себе, что напишу Вам позже — то есть теперь. Вы — политик, который знал, что было необходимо в первую очередь после сорокалетней разрухи, Вы сумели это сказать и шаг за шагом «прозрачно» осуществляли свои замыслы. Ваша правда, что экологические меры ограничены экономикой — если она стоит на первом месте. И основополагающему периоду, на который пришлась Ваша деятельность, Вы недавно дали оценку и подвели под ним черту. Я согласен с Вашей оценкой. Заканчивается элементарный период. Следующему правительству, Вашему или иному, следовало бы приступить к более высоким задачам, если оно увидит и поймет их. Как раз о Вас я не думаю, что будущее видится Вам только как равномерно протяженное настоящее: тогда благосостояние всех просто росло бы себе, а решетка законов становилась бы все более частой… Но как будут жить люди на самом деле? Многие мудрые и чуткие люди у нас, и не только у нас, предвидят, что скоро речь пойдет о жизни и смерти.
Везде и всегда правительство — образование временное, учрежденное для решения злободневных вопросов. Это не академия. Разумеется, и я буду голосовать за партию, которая наконец-то, черт подери, включит в свою программу решение некоторых практических вопросов: например, я бы отнес сюда судебное преследование людей, которые в 1945-1946 годах совершали преступления по отношению к немцам; расследование и наказание преступлений коммунистов; возвращение земли крестьянам, которое затягивается невероятным и постыдным образом! О проблемах, которые в любом случае включат в свои программы все партии, я уж не говорю.
Таким образом, и в следующем правительстве будут люди, способные прежде всего заниматься настоящим. Но я бы хотел, чтобы в то же время они были людьми будущего, способными заглянуть вперед дальше, чем их избиратель, по большей части простодушный. Поэтому я подыскиваю председателя правительства, который отважится сказать, что экономика лимитирована экологией, и скажет это, не дожидаясь полной катастрофы. Однако, будучи человеком с фантазией, он просчитает, что свою фантазию сможет реализовать только последовательными и настойчивыми шагами. Если он заявит, например, что к такому и такому-то сроку во всех колодцах опять должна быть пригодная для питья вода, я бы мог подумать: «Да, это он». Ведь сколько всего и повсюду должно быть сделано, чтобы случилась такая естественная вещь! Для этого наш избранник должен быть большим виртуозом политики, экономики, психологии и чуть ли не философии!
В новом году желаю Вам прежде всего здоровья!1995