Культурная политика Британии и России в 1973-2000 годах. Отрывки из книги. Перевод с английского Л. Ю. Столяровой
Дж. Робертс
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 2, 2001
«Говорите прямо в канделябр»
Культурная политика Британии и России в 1973-2000 годах
Отрывки из книги
Дж. Робертс . Перевод с английского Л. Ю. СтоляровойОб авторе
Джон Робертс, автор книги мемуаров «Говорите прямо в канделябр», почти двадцать лет возглавлял ассоциацию «Великобритания-СССР» (сейчас центр «Британия-Россия»). Созданная в период «холодной войны» по инициативе Британского правительства и на средства Форин оффис Ассоциация была учреждена с целью установить культурный диалог между двумя различными, а порой и откровенно враждебными, политическими системами. Книга Робертса впервые дает читателю возможность узнать, как велся этот диалог и какие препоны приходилось порой преодолевать президенту Ассоциации, чтобы добиться поставленной цели: познакомить Британию с самыми талантливыми людьми России и привезти в Россию известных деятелей британской культуры. Вот что пишет о Робертсе в предисловии к его книге Ле Карре: «Джон любит Россию: ее народ, ее историю, музыку, литературу, ее гений… Его не переставали возмущать те ужасные кровопускания, которые… уносили из нее все живое и талантливое. Русские видели это в нем даже в самые мрачные годы, когда друзей России в наших официальных учреждениях можно было пересчитать по пальцам… Он делал дело, фактически задуманное и поставленное им самим, суть которого его равнодушные работодатели понимали не лучше, чем русские, и делал, несмотря ни на что, с заметным успехом».
Писательские посиделки
Визиты Евтушенко в Великобританию принесли свои плоды. В частности, он устроил, как и обещал, приглашение пяти британским писателям посетить весной 1977 года Москву, Ленинград и Тбилиси. Группа была именитая: Илэйн Файнстайн, известный автор научно-фантастических романов Брайан Олдисс, поэт Джон Столлуорси, драматург Тед Уайтхед, писатель, поэт и музыковед Чарльз Осборн. Осборн был литературным директором Совета по искусствам Великобритании. Вот отрывок из статьи, написанной им по возвращении:
Некоторым из тех, с кем мы встречались, трудно было понять, что мы как группа писателей вовсе не придерживались общих политических, философских или нравственных воззрений. Не то чтобы в нас подозревали политических консерваторов, но, думаю, все же полагали, что мы пятеро христиан или, по крайней мере, четверо христиан и одна еврейка. Как это ни казалось странно нашим хозяевам, но как раз такого рода вещей мы друг о друге не знали. Только благодаря русским мы сделали открытие, что в качестве консерваторов и христиан производим грустное впечатление, ибо не проявляем никаких политических или религиозных пристрастий.
Некоторые наши вопросы, должно быть, приводили наших хозяев в замешательство, но они отвечали охотно, хотя и не всегда удовлетворительно. Взять, к примеру, нашу встречу с главным редактором «Литературной газеты». Мы сидели за столом с Александром Чаковским и редакционной верхушкой, обсуждали литературные темы. Затем Чаковский объявил, что, если у нас есть другие вопросы по поводу жизни в СССР, необязательно связанные с литературой, он постарается на них ответить. У меня был вопрос, и я попытался сформулировать его тактично, хотя мои коллеги говорят, что такт не входит в длинный список моих достоинств. «Советский Союз, — сказал я, — в настоящее время наверняка должен чувствовать себя достаточно уверенным в своих силах, чтобы позволить своим гражданам свободно путешествовать за границу, даже эмигрировать, если они того пожелают, как делаем мы на Западе. Мне это кажется главным различием в нашем образе жизни, и для многих в нашей стране это камень преткновения при оценке действий вашего правительства».
Я получил пространный ответ, включавший традиционное недоверие русских к иностранцам; западную интервенцию в годы революции; Ялту; речь Черчилля, положившую начало «холодной войне»; наконец, проблемы с иностранной валютой. Все это были интересные причины, объяснявшие, почему русские могут не хотеть ехать за границу, но отнюдь не объяснявшие, почему Советский Союз должен по-прежнему так усиленно им в этом препятствовать. Старый лис социализма, как назвал сам себя Чаковский, улыбнулся и ушел на заседание парткома.
Только-только наши писатели покинули Лондон, как неофициальный курьер привез срочное письмо от Евтушенко; адресат на конверте был назван весьма забавно: «Ассоциация ‘Великобритания — Великий Советский Союз'». В письме содержались важные известия о контактах, установленных им от моего имени с Тарковским, Окуджавой и другими людьми, которых мы хотели бы видеть в Англии. Очевидно, Евтушенко уже был наслышан о составе британской писательской делегации, потому что дальше писал:К сожалению, ваш Совет по искусствам посылает третьеразрядную делегацию. Как я понимаю, из-за тяжелой политической ситуации. По-моему, это как раз лишний повод повысить уровень группы. Но ваша английская сторона этого не понимает. Я предлагал срок пребывания тридцать дней. Как мне дали понять в Союзе, его сократили до четырнадцати по требованию британской стороны. Если так, то это глупо.
Наша сторона очень боится, что кто-нибудь из гостей потом напишет о нашей стране что-нибудь неблагоприятное и т. п. Программа пребывания будет составлена с некоторой осторожностью. И все же пусть никто из приезжающих не боится, что его «используют» в политических целях. Этого не будет. Я не стану пробовать расквитаться за политические вопросы Мелвина Брэгга о «диссидентах», задавая собственные вопросы о «зверствах в Ирландии». Несмотря на наши недостатки, мы мыслим шире.
Мы ожидаем визита писателей, надеюсь, у вас это понимают. 25 апреля я лично даю вечер, на котором будут хорошие писатели. На 26 апреля я устроил — совершив почти невозможное! — посещение Театра на Таганке, где будет идти «Мастер и Маргарита» Булгакова (премьера). Спектакль будет великолепный! Было бы чудесно, если бы они перед этим прочли роман. Иначе не все будет понятно. Любимов примет их после спектакля.
Я пытаюсь также договориться в Союзе писателей, чтобы желающие смогли потом съездить в Сибирь, в Братск, сверх официальной программы. Вы с ними не приедете?
Целую. Тоскую по Англии. Горячий привет от Джан.
Ваш
Евгений Евтушенко<…> В другом своем письме Евтушенко подтверждал, что Булат Окуджава готов принять мое приглашение. По неофициальным каналам мы с Окуджавой договорились, что его будет сопровождать жена. Ольга должна была ехать в качестве его переводчика. На самом деле она не говорила по-английски, но Окуджава указал мне эту лазейку в правилах, позволявшую им путешествовать без сопровождения. Союз писателей, должно быть, поверил на слово, что его жена знает английский. (Сын их оставался в Москве.) Они не любили летать самолетом и собирались ехать поездом через Голландию. Мы договорились, что они прибудут в Англию в конце ноября 1977 года и совершат концертное турне по стране.
Окуджава, имевший почитателей во всем мире, занимал в сердцах русских людей особое место. Он давал им редкую возможность бежать от мрачных реалий советской жизни. Родился он в Москве. Его отец, грузин, был партийным функционером, его расстреляли в 30-е годы. Мать, армянка, десять лет провела в лагерях. После своего освобождения и возвращения в Москву во время хрущевской «оттепели» она прожила недолго. Первый роман Окуджавы был в значительной степени автобиографическим и рассказывал о переживаниях молоденького солдата, попавшего на передовую. После войны он учился в Тбилисском университете, потом вернулся в Москву, работал журналистом. Окуджава был первым моим гостем, согласившимся выступить перед «вражескими микрофонами», и дал интервью Русской службе Би-би-си, — он признался, что был плохим журналистом: никогда не мог по горячим следам описать то, что видел, ему требовалось обдумать происходящее.
Окуджава начал публиковать свои стихи в 50-е годы. Позже, с распространением магнитофонов, он завоевал огромную популярность как бард, не меньшую, чем Высоцкий. Он был героем для многих советских либералов-шестидесятников, считавших его диссидентом. Слушатели могли при желании увидеть в черном коте, который, пряча в усах улыбку, терроризирует жителей подъезда, — Сталина (как в Тараканище Чуковского). Песни Высоцкого были смелы, он пел их неистово, хриплым голосом, рвал струны гитары. Манера Окуджавы была тихой, задумчивой, подтекст песен тоньше. Мягко перебирая струны, он пел о любви и печали, о надежде и тоске. Под конец он редко вступал в открытую полемику и однажды сказал мне, что слишком стар и устал, чтобы «вести борьбу». Его песни, например, о старых названиях московских улиц или «Полночный троллейбус», походили на ностальгические романсы Дональда Суонна, в частности тот, в котором они с Майклом Флендерсом с нежностью вспоминают названия исчезнувших станций на разобранных железнодорожных ветках. Суонн, отчасти русский по происхождению, всегда поддерживал мою деятельность в Ассоциации и рад был встретить родственную душу, когда поэт наконец добрался до Лондона.
За несколько дней до прибытия четы Окуджава из советского посольства, как обычно, поступил запрос по поводу отеля. На этот раз мне также сказали, чтобы я не трудился встречать гостей: посольство возьмет это на себя. Меня спросили, во сколько поезд, согласованный с прибытием парома, приходит на лондонский вокзал Ливерпуль-стрит. Я сообщил, но, повинуясь озорному порыву, умолчал о том, что решил сам встретить поэта с женой в Харидже, когда они сойдут с парома. <…> Чета Окуджава приехала всего через несколько недель после появления Табакова на вокзале Сент-Панкрас, и их приезд точно так же положил начало нашей тайной и крепкой дружбе.
В 1994 году Окуджава получил премию «Русский Букер» за роман «Упраздненный театр». Это наполовину автобиографическое произведение дает ответ на вопрос, как удается тоталитарной системе улавливать в свои сети и развращать вполне порядочных людей. Последний раз я видел Окуджаву в Лондоне в 1993 году. Вскоре после этого он написал мне последнее письмо, в котором вспоминал годы нашей дружбы, рассказывал о запланированных турне по Франции и США. Казалось, его пугала перспектива столь изнурительных поездок, хотя он и радовался, что его, как свидетельствуют приглашения, не забывают. В конце он писал, что крепко обнимает меня и Элизабет.
Оплаканный миллионами людей, он умер 12 июня 1997 года в Париже, где остановился отдохнуть после цикла лекций в Германии. Все британские газеты отдали печальную дань этому событию. В некрологе в «Скотсмен» отмечалось, что Окуджава «до конца жизни оставался одной из влиятельнейших фигур в кругах российской интеллигенции и в 1996 году был среди тех, кто неохотно, но все же поддержал на перевыборах президента Ельцина, несмотря на серьезные опасения в связи с конфликтом в Чечне. Как и другие, он боялся возврата коммунистов к власти.<…>Внесем более светлую ноту и позволим себе краткую интерлюдию на тему «Русского Букера». Сэр Майкл Кейн, председатель Букеровского комитета, пригласил меня на обед в клуб «Реформ»: ему нужен был мой совет в связи с учреждением новой премии. Он спросил, не могу ли я рекомендовать ему в Москве кого-нибудь, кто помог бы организовать церемонию вручения. По его словам, он уже консультировался с Британским советом в Лондоне. На это я со всей возможной деликатностью заметил, что, насколько я знаю, у Совета мало контактов с московскими литературными кругами. Главный мой совет Кейну заключался в том, чтобы он не старался в точности воспроизвести обычную лондонскую процедуру вручения Букеровской премии. У русских нет традиции выпивать и вести светскую беседу перед обедом, пояснил я. По их обычаям, гости садятся за стол сразу, как только пришли, но горячие блюда не подают, пока все не соберутся. В то же время на столе уже бывают сервированы различные закуски (холодная рыба, холодное мясо, соленья, редиска, огурцы, хлеб и т. п.), водка и другие напитки. Новичок с Запада может наесться досыта уже на этом этапе, решив, что горячее не предусмотрено, и его ждет конфуз, когда появляются суп, потом жаркое с картошкой, а следом еще и сладкое.
Мне довелось быть в Москве в декабре 1992 года, когда вручался первый «Русский Букер», меня пригласили на церемонию. К советам моим никто не прислушался. Час, если не больше, люди стояли и пили на пустой желудок. В нужную минуту оказалось очень трудно перекрыть гул голосов и пригласить собравшихся в столовую. Как только все уселись, подали первое блюдо. Затем гости, предпочитавшие сидеть в своей компании, а не так, как их рассадили устроители, принялись ходить между столиками и пересаживаться. Вскоре русские, сидевшие за главным столом, последовали их примеру. Когда с едой покончили и настала пора речей и телевизионной съемки (телевизионные юпитеры почему-то горели все время, и жара от них только усиливала жажду), за главным столом оказалось почти пусто. Там остались только Алла Латынина, председатель жюри, сэр Майкл Кейн и Ганс Раузинг, мультимиллионер, владелец «Тетрапак», спонсировавший церемонию. Пустовавшие рядом с ними места позволяли телезрителям любоваться хозяевами, которых покинули их почетные гости.
Вновь с трудом установили тишину, но ненадолго. Кейну повезло больше всех — по-видимому, сыграло роль естественное сочувствие к сильно заикающемуся человеку. Почти полная тишина воцарилась, когда Латынина встала, чтобы объявить победителя. Но как только она назвала Марка Харитонова, тут же возобновился нормальный, то есть громкий, шум. Благодарственную речь Харитонова совершенно не было слышно, так же как и речь Ганса Раузинга, совершившего фатальную ошибку: он читал ее по-русски, явно не понимая смысла слов и не зная толком, как их произносить. Шум чуть-чуть ослаб, когда я прокричал по-русски, что центр «Британия — Россия» (так называлась теперь наша организация) приглашает победителя в Лондон. От этого вечера, достойного пера Гоголя, у меня сохранилось еще одно воспоминание: в представителе Британского совета я узнал человека, с которым встречался 25 лет назад на воскресных занятиях по русскому языку в Эшфорде, штаб-квартире Разведывательного корпуса. Он заметно смутился, когда я его заметил. <…>Ассоциация «Великобритания — СССР» внесла свой вклад в потепление культурных отношений между нашими странами, когда в конце 1981 года приняла еще одного важного литературного гостя из СССР — Андрея Вознесенского. <…>
Почти всю свою первую неделю в Лондоне Андрей давал интервью газетам и радио и совещался с известным актером Эдвардом Фоксом, который должен был читать английские переводы его стихов в «Раунд-хаусе». Однажды вечером он выкроил время для встречи с «художником-абсурдистом» Гленом Бакстером на закрытом просмотре его работ. Жаль, я еще не видел тогда в «Совьет уикли» двусмысленного объявления о выставке в Лондоне «работ советских художников, изгнанных из страны», а то сказал бы об этом Глену.
Выступление в «Раунд-хаусе» должно было стать отправной точкой последующего большого турне, и Андрей беспокоился, как бы не пришло слишком мало народу. Я заверил его, что все будет хорошо. «Файнэншл таймс» 10 ноября сообщала:На первом концерте Андрея Вознесенского в Англии зал был почти полон, причем в основном за счет платных мест. По-видимому, трения с советским литературным начальством остались для первого поэта России позади (его стали считать гадким мальчишкой, когда он присоединился к протестам против цензуры). С тех пор его рок-опера «Юнона и Авось» стала гвоздем московского театрального сезона, и к популярности Вознесенского добавилась слава поп-звезды.
В его стихах можно найти и глубоко личное, и общественное — этим он обязан своим кумирам: Пастернаку, Шагалу, Гоголю. Одно прекрасное стихотворение посвящено его первой встрече с Пастернаком, другое — выражает российский взгляд на технический прогресс: «Посылаем Терпсихору — получаем пепси-колу» (остроумная игра слов: «Терпсихора» — «пепси-кола»). У него мало откровенно политических деклараций, но тут и там постоянно раздаются меткие выстрелы, как в том же стихотворении о НТР:Я — попутчик научно-технической революции.
При всем уважении к коромыслам
Хочу, чтобы в самой дыре завалющей
Был водопровод и свобода мысли.Вечер закончился воспроизведением записанных на магнитофоне отрывков из рок-оперы на стихи поэта. Главный успех этого концерта в том, что в обстановке постепенно теплеющей «холодной войны» он дал нам возможность увидеть другую Россию — Россию Пушкина, Гоголя, Достоевского и Пастернака. <…>
Мне в особенности помнится, как тепло нас с Вознесенским принимали в Ирландии. Для Шеймаса Хини и Андрея то была их первая встреча после того, как они вместе участвовали в Международном фестивале поэзии в Мехико. В Дублине после концерта из зала, переполненного восторженной публикой (присутствовавшие на концерте советские дипломаты говорили, что первый раз видят такое), мы вернулись в дом Хини, чтобы в неофициальной обстановке встретиться с людьми, дружески настроенными и горящими энтузиазмом. Среди них были: Энтони Кронин, советник премьер-министра по культуре и искусству, с которым можно было обсудить нелегкие проблемы литературных контактов с СССР; три известных ирландских писателя, только что вернувшихся после совершенно бесплодного визита в СССР, куда они поехали по приглашению Союза советских писателей; владелец независимой компании, выпускавшей записи произведений Джона Филда — композитора, родившегося в Дублине, но переехавшего в Петербург и прославившегося там своими ноктюрнами. Когда гости ушли, мы сидели возле угасающего огня и Шеймас и его жена Мэри просто, очень искренне исполняли для нас берущие за душу ирландские плачи.
В Оксфорде невозможно было остаться равнодушным, видя, как переводчик уступает место одной из сестер Бориса Пастернака, Лидии Леонидовне, прочитавшей свой перевод на английский язык стихотворения Вознесенского «Кроны и корни» («Несли не хоронить, несли короновать…»), посвященного похоронам ее покойного брата. О Пастернаке и других великих поэтах мы говорили с еще одним «титаном» — Исайей Берлином, которого навестили на следующее утро в колледже Всех святых. Андрей вспомнил, что его первый визит в Англию в июне 1965 г. совпал с приездом Ахматовой в Оксфорд. По настоянию сэра Исайи, мы, вернувшись в Лондон, отыскали среди мозаичных фигур, изображенных на полу вестибюля Национальной галереи на Трафальгарской площади, портрет Ахматовой, олицетворяющий Сострадание. (Эта мозаика, как и мозаики в галерее Тэйта, Вестминстерском аббатстве и других местах, была сделана русским эмигрантом Борисом Анрепом.
С сентября 1945 по январь 1946 года Исайя Берлин по поручению Форин Оффис был в России. В Ленинграде он зашел к Ахматовой и, по его воспоминаниям, провел в ее маленькой комнатке часов двенадцать. Они проговорили всю ночь и съели одну тарелку картошки на двоих. На Берлина эта встреча произвела глубочайшее впечатление, а в стихах Ахматовой много строк, свидетельствующих о том, какое огромное значение она имела для поэтессы. Для советских властей Берлин был всего лишь иностранец и шпион. Его всегда терзала мысль, что он стал причиной гонений на Ахматову. Она же, как говорят, думала, что именно их встреча поставила под удар британско-советские отношения и вызвала «холодную войну».
Впоследствии Ахматова нанесла ответный визит в Англию, когда, по рекомендации Берлина, Оксфордский университет присудил ей степень почетного доктора и пригласил на церемонию вручения диплома. Спустя годы я при поддержке Брайана Картледжа, занявшего пост посла в Москве, принялся уговаривать Берлина преодолеть свою неприязнь и вновь посетить Россию. Вот его письмо ко мне от 18 января 1988 г., где он просит извинения за то, что не может встретиться с писателем из СССР.Дорогой Джон,
я хотел бы прийти к Залыгину — но, к сожалению, должен сегодня вечером обедать с «Пилгрим Траст»… Я знаю, что Залыгина развлекают Джон Ле Карре, лорд Уэйденфельд и бог знает кто еще, и думаю, ему придется обойтись без меня.
Между тем мои планы отправиться в Москву и Ленинград, которые зародились под Вашим влиянием, набирают силу… Предполагаю съездить… на неделю, потому что Госконцерт именно столько отвел Бренделю… Посол очень мил и гостеприимен.
Ваш
ИсайяЗалыгин с женой приехали в Англию по приглашению Ассоциации в январе 1988 года Залыгин был тогда главным редактором «Нового мира» — первым беспартийным главным в государственном журнале. В отличие от своего предшественника Карпова, он давно был известным прозаиком. В своих книгах он оставил потомкам картину крестьянской жизни, а в романе «На Иртыше», завоевавшем ему не слишком хорошую репутацию в глазах властей, откровенно показал, с какой жестокостью проводилась сталинская коллективизация сельского хозяйства в 30-е годах. Когда Залыгин был у нас, «Новый мир» только что опубликовал «Доктора Живаго» — впервые в СССР. Мы съездили на один день в Оксфорд, и мне приятно было познакомить Залыгиных с сестрой Пастернака Лидией, находившейся тогда уже в очень преклонном возрасте.
На другой день Люба Залыгина отправилась погулять на зимнем солнышке, мы с ее мужем тем временем обсуждали литературные дела у меня в рабочем кабинете. Вернувшись, она стала рассказывать, где побывала, и указала на «парк» через дорогу. Должно быть, садовники оставили открытыми ворота Букингемского дворца, сделав тем самым бесполезными все дополнительные охранные системы, установленные после знаменитого взлома. Представляю, как ухватилась бы пресса за это «советское вторжение»! Я рассказал Залыгиным о нашем с женой и падчерицами визите в Букингемский дворец в качестве членов Королевского общества лесоводов, когда Ее Величество придирчиво расспрашивала меня, какую часть парка видно из окна моего кабинета и видел ли я когда-нибудь там ее. Я признал себя виновным по некоторым «пунктам обвинения» — в частности в том, что видел ее верхом на лошади (по-видимому, она тренировалась для церемонии выноса знамени). <…>Мастер английского шпионского романа Джон Ле Карре пригласил меня быть его гидом и ментором во время вылазки в СССР — первого его путешествия в страну Восточного блока. Он начал тогда работу над романом «Русский дом». <…>
Привожу статью, которую я написал по заказу «Телеграф мэгэзин» в июне 1989 года, незадолго до выхода в свет нового романа Ле Карре.Ле Карре в России: дневник путешествия в неведомое
Напоминающий пещеру ресторан гостиницы «Международная» в Москве и в лучшие свои времена был невеселым местом. В конце декабря 1986 года он и вовсе представлял собой мрачное зрелище. Только что началась антиалкогольная кампания Горбачева, и в зале был занят всего один столик. За ним в полутьме сидели моя жена, две ее дочери подросткового возраста и я — нас угощали обедом два чиновника из Союза писателей. Официанты ползали как улитки. Мы чокались бокалами с «Фантой». Гласность еще не наступила; беседовать было непросто, и мы старались ограничиваться литературными делами.
Один из наших хозяев, сделав вид, будто ему только что пришла в голову удачная мысль, предложил нам пригласить в Англию Генриха Боровика, члена правления Союза писателей, отвечающего за международные связи. Склоняясь перед неизбежным, я сказал, что такой визит может дать возможность дальнейшего обсуждения вопросов, о которых мы сейчас говорим.
— О нет! — последовал ответ. — Мой коллега хочет побывать в вашей стране из-за своей новой книги. Он думает, что вы, с вашими связями, могли бы помочь ему встретиться с людьми, знавшими его героя и посетить его родные места.
— А кто этот герой?
— Патриот Ким Филби.
Ошеломленный, пытаясь собраться с мыслями, я вяло возразил:
— В моей стране не считают Филби патриотом.
— Ну, а у нас в Советском Союзе его считают человеком, оставшимся верным своим идеалам, борцом за коммунизм.
Тут ласково вмешивается моя жена Элизабет:
— Думаю, это неплохая идея. (Ну все, пропала моя карьера!) Взамен можно было бы прислать к вам какого-нибудь британского писателя, например Марка Фрэнкленда. (У меня отлегло от сердца: Фрэнкленда несколько месяцев назад выслали из СССР как шпиона.) Несомненно, вы, с вашими связями, могли бы помочь ему посетить знакомые места и встретиться с приятелями покойного патриота полковника Пеньковского (агента МI-6, расстрелянного в СССР за государственную измену).
После козырного хода Элизабет этой темы больше никто не касался. Вернувшись в номер, я не поленился высказать — «прямо в канделябр» — все, что я думаю о Союзе писателей и его провокационном предложении. Зайдя на следующий день в посольство, я пересказал весь этот эпизод Брайану Картледжу. Он рассмеялся и кстати заметил, что получил недавно письмо от Дэвида Корнуэлла, больше известного под псевдонимом Джон Ле Карре, с которым они много лет назад вместе служили в армии. Он собирается посетить СССР и просит совета. Посол предложил свести Ле Карре со мной в Лондоне.Среда, 28 января 1987 г.
Обед с Ле Карре в «Коннот-грилл». Как в плохом романе, мы узнаем друг друга и знакомимся в уборной. Он предлагает мне называть его Дэвидом. По первому впечатлению, это аккуратнейший человек, безукоризненно одетый, с изысканными манерами. Скоро начинаешь понимать, что под обычной оболочкой скрывается сложная, яркая личность.
Я говорю ему о том, что сцену со Смайли в фильме «Лудильщик, точильщик, сапожник, шпион» телевидение снимало в нашей гостиной в Челси. Дэвид говорит, что всегда обедает в «Коннот-Грилл» с Алеком Гиннессом и тот неизменно жалуется на пережаренные хлебцы. Дэвида позабавил рассказ о моем потенциальном московском госте, желающем написать о «патриоте Киме Филби», — что косвенным образом способствовало нашей с ним встрече. Он очень хотел бы когда-нибудь увидеться с Филби — «конечно, из чисто зоологического интереса!».
Дэвид хочет, чтобы я помог ему подыскать в России прототипы для персонажей новой книги, над которой он уже начал работать. Он слыхал (вероятно, от посла), что у меня там много друзей и знакомых. Я предлагаю устроить ему поездку в СССР, может быть даже отправиться с ним вместе. Идея ему нравится — так я и сделаю. Я спрашиваю, как он смотрит на возможность познакомиться с Филби. Он отвечает, что не хочет встречаться с Филби во время этой поездки. На все предложения такого рода мы должны неизменно отвечать: «Спасибо, нет».Вторник, 14 апреля 1987 г.
Продать Советам идею визита Ле Карре оказалось непросто. На мои телексы не было ответа несколько недель. Но вот я встречаю в Хитроу моего старого приятеля Владимира Карпова, первого секретаря Союза писателей, и провожаю его через терминал № 1 к самолету на Глазго, куда он летит получать почетную степень в университете Стрэтклайда. Я нарочно веду его мимо книжного прилавка, на котором, кажется, нет ничего, кроме огромного количества книг Ле Карре в бумажных обложках. Спрашиваю Карпова о визите Ле Карре. Он делает вид, что ничего не знает. (Пару недель спустя, как будто никаких сомнений по этому поводу не возникало с самого начала, я получил из Москвы подтверждение, что нас ждут в середине мая.)
Суббота, 16 мая 1987 г.
Пролетая над балтийским побережьем Латвии, мы с Дэвидом обедаем и обсуждаем предстоящее путешествие. Может быть мне следует дать ему возможность составить собственное впечатление? Нет, он смотрит на поездку как на «зоологическую экспедицию», и моя помощь в определении типов и видов (включая смотрителей зоопарка) ускорит дело.
Мы приземляемся, опережая расписание. Молодой пограничник на паспортном контроле приводит нас в трепет, ставя под сомнение тождественность фотографии в паспорте Дэвида и гораздо более позднего снимка в его советских въездных документах. Проходим в отделение выдачи багажа и отыскиваем встречающих из Союза писателей. Вдруг из окружающей сутолоки выныривает некто и радостно к нам кидается. Это кандидат в члены ЦК, Герой Советского Союза (а теперь и почетный доктор литературы Стрэтклайда) Владимир Карпов, по счастливой случайности только что прилетевший с писательской конференции из Праги.
Из самолета выгрузили весь багаж, кроме вещей Дэвида. Я заверяю, что не оставлю его без штанов, и, положившись на то, что чемодан в конце концов найдется (так и случилось), мы идем к ожидающей нас машине. Вокруг толпятся репортеры. «Как вы относитесь к России?» — «У меня нет общего отношения к людям как массе. Я люблю одних англичан и не люблю других, так же как французов или немцев. С русскими будет то же самое». — «Что вы думаете о происходящих здесь переменах?» — «Об этом я хотел бы услышать от вас. Наступили поистине волнующие времена».
Владимир Стабников и Татьяна Кудрявцева отвозят нас в гостиницу «Минск» на улице Горького. Ресторан закрыт. Мы заказываем закуски из буфета и открываем бутылочку беспошлинного виски «Чивас Ригал». Скоро мы уже погружены в типично русский разговор об искусстве, литературе, жизни — на мелочи тут не размениваются. Дэвида явно пленили высокий интеллект первых живых представителей советского мира, встреченных им, и их неподдельная страсть к серьезным дискуссиям при первом же знакомстве.Понедельник, 18 мая 1987 г.
Переговоры в Союзе писателей проходят гладко. Перед самым концом вваливается — к явному неудовольствию наших хозяев — субъект с огромным бриллиантом на пальце и в армейском полевом обмундировании. Он говорит, что только что вернулся из США и хочет, как автор шпионских романов, побеседовать с собратом по перу, когда мы будем на следующей неделе в «Литературной газете». Это Юлиан Семенов, в прежнее время спускавший на Ле Карре всех собак. Дэвид не хочет этой встречи.
Перед обедом мы прогуливаемся в скверике, наслаждаясь ароматом сирени и стуком пишущих машинок, доносящимся из открытых окон обветшавшего, но все еще прекрасного особняка, который теперь занимает Союз писателей, а в свое время послужил Толстому «прототипом» московского дома Ростовых в «Войне и мире». За обедом Карпов очень мил, но обслуживают нас медленно, и ему приходится уйти в середине трапезы. Когда он встает из-за стола, на него налетает какой-то разгневанный писатель с жалобами на обслуживание — пример гласности в действии.
Я всегда встречаю в этом ресторане кого-нибудь из знакомых. На сей раз это Юрий Рытхэу, писатель с Чукотского полуострова, от которого до Аляски меньше 50 миль через Берингов пролив. Он говорит о бессмысленности символического проекта встречи на льду посреди пролива в середине зимы, потому что местные племена давно потихоньку так делают. Дэвид подтверждает, что когда-то это был обычный маршрут тайной шпионской «миграции».Вторник, 19 мая 1987 г.
Чрезвычайно интересный разговор с Коротичем в редакции журнала «Огонек», где он стал главным редактором. Он собирается опубликовать статью об обществе «Память», представляющем ультраправые националистические силы. Во время визита нашего премьер-министра в марте этого года миссис Тэтчер спросила его, какой степени достигла гласность. Он ответил, что «Империя» наносит в «Звездных войнах» ответный удар. Создается впечатление, что он скачет, отпустив удила, рискуя почти безрассудно. В следующем номере журнала будет помещено последнее письмо Андрея Тарковского отцу (отец пережил Андрея, умершего в конце 1986 года), в котором он возлагает вину за свою «судьбу» на бюрократов от киноиндустрии.
Коротич предлагает Дэвиду, прежде чем тот уедет из Москвы, написать статью о его взгляде на литературу. Статья могла бы пойти вместе с объявлением, что журнал собирается публиковать «Маленькую барабанщицу», роман, известный в СССР до сих пор только по нападкам советских критиков на его автора. Дэвид говорит, что хочет затронуть тему необходимости гласности во всех странах: важнейшие решения повсеместно принимают втайне, граждан не ставят о них в известность, хотя принимают якобы от имени «народа». Этим объясняется его интерес к спецслужбам, вокруг которых сосредоточено действие в его романах, как в романах Агаты Кристи — вокруг сельских усадеб.
Вечером наш первый частный визит — к Евгению Пастернаку, сыну автора «Доктора Живаго». Засахаренные фрукты, которые я привез из Англии, удостаиваются названия «музейных экспонатов», а мы, как в музее, совершаем экскурсию по квартире, рассматривая семейные портреты, по большей части работы деда хозяина — Леонида Пастернака, но некоторые принадлежат кисти его матери и сына Петра, театрального художника. Квартира загромождена мебелью и всяким барахлом — результат внезапно полученного, невзирая на протесты общественности, предписания властей освободить дачу в Переделкине.
Все вместе переходим в квартиру Бориса Биргера, что напротив. Он был когда-то в числе молодых художников — участников выставки, которую Хрущев подверг печально известному разносу, заявив, что такие картины мог бы намалевать хвостом осел. Исключенные из Союза художников, эти люди могли существовать только на частные заказы от сочувствующих им радикалов. Я до сих пор не встречался с Биргером, но давно восхищался его работами, которые видел у друзей, особенно портретами Булата и Ольги Окуджава и Любы Гориной. Надеюсь когда-нибудь залучить Биргера в Англию.
Как здесь часто бывает, разговор становится все более серьезным и философским. Биргер кажется человеком, обретшим ясность духа через страдание, — неудивительно, что в его речах слышится Достоевский. Дэвид потешает всех рассказом о нападках одного советского журнала на его «Маленькую барабанщицу». Журнал включил в свою статью длинную цитату из романа, и агент Дэвида подал в суд, требуя авторский гонорар, — Дэвид настаивал, чтобы деньги направили не ему, а в фонд помощи преследуемым писателям, учрежденный Генрихом Бёллем.
Мы вспоминаем вчерашний разговор с Карповым о том, что литература должна исцелять раны прошлого. Если бы вещи, издающиеся ныне, были опубликованы тогда, когда написаны, они могли бы остановить зло. Пастернак говорит, что сейчас публикуется много рассказов об Афганистане, но все в героическом духе. <…>Четверг, 21 мая 1987 г.
Горничная пришла поменять белье. Она узнала Дэвида по фотографии в «Литературной газете». Подозреваю, что среди британских горничных немногие читают литературное приложение к «Таймс». Сначала мы идем в посольство — снять фотокопию со статьи, которую Дэвид написал для Коротича. Кремль на другом берегу реки сияет в лучах утреннего солнца. Затем — в ВААП, агентство авторских прав, где встречаем самый дружеский прием. Боборыкин сообщает, что роман Замятина «Мы», долго бывший под запретом, недавно вышел, правда без большого шума, в Воронеже. В ВААПе думают, что хорошо сделали, запросив 100 000 долларов за право публикации романа Анатолия Рыбакова «Дети Арбата». Дэвид считает, что они продешевили. (По слухам, впоследствии права были перепроданы за 250 000 долларов.)
Во второй половине дня встреча Дэвида с читателями в Библиотеке иностранной литературы. Часа два со всех сторон сыплются вопросы (их подают на клочках бумаги). Его замечания об участи советских женщин и о том, что правительства не должны совать нос в частную жизнь людей, вызывают аплодисменты. После короткого «нет» в ответ на вопрос, есть ли какая-нибудь польза от социологов и философов, раздаются смешки. Уточняющий вопрос: «А от Маркса, Энгельса и Ленина?» — «Нет, но я их всех люблю».Пятница, 22 мая 1987 г.
Завтракаем в буфете на своем этаже. Единственный нож исчез, у нас одна тарелка на двоих. Чай и кофе кончились. Женщина за стойкой не спеша, словно нарочно желая нас позлить, открывает сок. Нам смешно чуть не до слез, хотя перед нами — печальный образ экономической разрухи в стране.
Мы отправляемся в Загорск, исторический центр Русской православной церкви. Он полон паломников — сегодня день одного из самых почитаемых в России святых, Николая Угодника. Некоторое время нас сопровождает молодой священник. Он считает визит миссис Тэтчер в Загорск самым важным событием современности и с гордостью показывает, что она написала. Что-то вроде: «Для меня честь побывать здесь. Желаю, чтобы вашу проповедь услышало все человечество».Суббота, 23 мая 1987 г.
Чудесная дорога на Николину Гору. Здесь все содержится в порядке, чтобы угодить правительственной и партийной верхушке, живущей поблизости. Юсуповская усадьба закрыта, но мы прекрасно погуляли в лесу. Дэвид, кажется, очарован моей юной подругой Леной, почитательницей Уилки Коллинза. Они обнаруживают, что у них есть точка соприкосновения: английский город Шерборн — у нее там старый друг, он же учился в тамошней школе. Он говорит, что был «выпущен» досрочно. Только после того, как он стал знаменит, школьное начальство пригласило его выступить перед мальчиками. В заключении своей речи он сказал: «Вас здесь учат конформизму; говорю вам — в истории именно конформисты, а не индивидуалисты принесли больше всего вреда. Вы обязаны обогатить свой мир достижениями своего личного гения». И сел. Директор школы — пока ученики хлопали — наклонившись к нему, заметил: «Вам не следовало этого говорить». (Позже я рассказал Дэвиду о столкновении Холройда с Карповым по такому же поводу.)
(Затем в Киргизии, нынешнем Кыргызстане, мы три дня были гостями Чингиза Айтматова. И в столице, которая теперь называется Бишкек, и на озере Иссык-Куль мы жили в роскошных партийных резиденциях, которые есть повсюду в СССР. Нас также привлекли к подготовке статьи для «Огонька». С нами приехал Дмитрий Балтерманц, выдающийся советский военный фотокорреспондент. При моем предшественнике Ассоциация организовала его выставку в Лондоне. Статья с нашими фотографиями и с портретом Айтматова на обложке появилась в 28-м номере «Огонька» за 1987 год.)Среда, 27 мая 1987 г.
Ясно, что номер посвящен великому человеку Киргизии — у Дэвида роль эпизодическая. Если он и понимает это, то не показывает виду — для этого он слишком джентльмен.
Вечер. Возвращаясь в столицу, мы сворачиваем с дороги «передохнуть» и случайно обнаруживаем совершенно не тронутую цивилизацией постройку; древний морщинистый киргиз сидит во дворе, старуха возится у костра, детишки бегают босиком. Нам предлагают миску жидкой каши. Мимо пробегает дикий кот, кто-то замечает яка. Разговор идет о волках, снова ставших настоящим бичом этих мест. Солнце опускается за темные скалы, пламя костра обнадеживающе вспыхивает. Неотретушированная картинка напоследок.Четверг, 28 мая 1987 г.
После заключительных встреч в Москве Дэвид предлагает поужинать вдвоем в «Центральной». Он находит, что там интерьер «Титаника», клиентура «эпохи 30-х» и атмосфера разложения — а все в целом, включая фарцовщиков и всяких подозрительных типов, «довольно забавно».
Он считает, что попытки реформ предпринимаются всерьез, но противодействие они встречают тоже серьезное, а не выдуманное отделом дезинформации КГБ. Им придется сделать уступки на идеологическом фронте, если они хотят заставить систему работать. Мне на ум приходит печальная аналогия, проведенная одним из моих советских друзей: сколько ни совершенствуй даже лучший в мире автомобиль, например «роллс-ройс», летать он все равно не будет.
Но в тот день одна попытка полета удалась: легкий самолет с отчаянным юным немцем за штурвалом ускользнул от советской системы ПВО и приземлился на Красной площади неподалеку от «Центральной», где мы с Ле Карре, ничего не подозревая, ужинали в тот последний вечер. <…>Планы Фрэнка Данлопа устроить Эдинбургский фестиваль с широким участием русских летом 1987 года наконец осуществились. Присутствовали несколько знаменитостей, уже упоминавшихся на страницах этой книги, такие, как Геннадий Рождественский и ленинградский театральный режиссер Георгий Товстоногов. Отдельную группу пригласили на фестиваль для участия в открытом круглом столе, посвященном вопросам свободы творчества и эксперимента в искусстве. В этой группе тоже были знакомые лица: Ефремов, Карпов, Коротич и, в качестве ложки дегтя в бочке меда, Боровик.
Шотландское отделение Ассоциации, как уже указывалось, порой имело политические и тактические расхождения с лондонской штаб-квартирой. Опубликованный им отчет о фестивале 1987 года старательно обходит молчанием еще одного важного участника, писателя, у которого долго были неприятности с литературным начальством. Речь идет о Фазиле Искандере, вечер в обществе которого Майкл Фрейн назвал кульминацией своего первого визита в Москву. Вместе с Аксеновым и Окуджавой (с ними Фрейн тоже хотел познакомиться) Искандер входил в группу известных писателей, бросивших в 1979 году вызов литературному начальству и самовольно выпустивших альманах «Метрополь» — антологию своих произведений, которые наверняка были бы отклонены (или уже были отклонены) государственными издательствами. Аксенова это в конце концов привело к эмиграции в США; Искандер стал невыездным. Его прибытие в 1987 году в Эдинбург ознаменовало собой некий переломный момент.
Во многих произведениях Искандера с юмором повествуется о детстве и юности автора в Абхазии. Рассказчик, воссоздавая экзотический «местный колорит», мягко посмеивается и над собственными причудами, и над сумасбродствами окружающих его отдельных людей и общества в целом. Широкое признание Искандеру принесла повесть «Созвездие Козлотура», опубликованная в «Новом мире» в 1966 году. Это сатира на генную инженерию, как ни странно, оказавшаяся пророческой. В ней рассказывается, как удалось скрестить козла с туром и вся страна помешалась на разведении козлотуров. В коротком, но обстоятельном очерке об Искандере его переводчица Джан Батлер писала:Он создал собственный повествовательный стиль: обманчиво легкий, остроумный, стиль этот достигает блестящего эффекта, еще резче подчеркивая катастрофические последствия нелепого увлечения козлотурами и вообще любого отклонения от истины и здравого смысла.
Далее она описывает, как рассказчик в одном из произведений Искандера жалуется на отсутствие чувства юмора у партии: «Социализм, дамы и господа, — это великая шутка. И когда в конце концов юмор овладеет партией, а партия овладеет юмором, мы смеясь избавимся от всех наших социальных и экономических проблем».
Это говорит рассказчик, не автор. В мае 1988 года Фазилю Искандеру снова разрешили посетить Англию. Он и его жена Тоня несколько дней гостили у нас в Лондоне. Выступив перед многочисленной аудиторией с рассказом о положении литературы в СССР, Искандер с женой и друзьями вернулся к нам домой, и мы устроили веселый ужин. На следующее утро Искандер написал в книге посетителей Ассоциации:Дорогой Джон. Вечер в твоем доме был чудесным. Не знаю, чего больше было — смеха или вкусностей. Во всяком случае одно другому не мешало. Твоя жена несколько раз остроумно пошутила по-русски. По Марксу, способность понимания юмора на другом языке — высший признак знания языка. По-видимому, это так же верно, как и все остальное в учении Маркса. Как сказал один наш знакомый: «Хелло, Джон».
P. S. Подобно ему, я, оказывается, попал не в ту клетку.
Обнимаю.
Ф. ИскандерПосле падения режима Союз писателей СССР, проклятие всей его жизни, раскололся на множество региональных и политических группировок. 150 подлинных творцов из числа 12 500 «писателей», входивших когда-то в ССП, создали российский ПЕН-клуб, призванный защищать свободу литературного творчества.