Роман. Перевод с испанского Н. Богомоловой
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 10, 2001
Кале, которая вдохновила меня
на этот бой.
Сверкнула вспышка, и на стену упала тень повешенного. Он висел в самом центре гостиной, на крюке от люстры, и по мере того как фотограф, кружа по комнате, делал снимки, тень перескакивала с картин на фарфор в застекленных витринах, с книжных полок на полураздвинутые портьеры. За огромными окнами лил дождь.
Молодой судебный следователь с еще не просохшими взъерошенными волосами, не сняв мокрого плаща, диктовал секретарю протокол осмотра. Тот печатал, сидя на диване и пристроив портативную машинку на стул. Стук клавиш крепкими стежками прошивал и монотонный голос следователя, и тихие комментарии полицейских, сновавших по гостиной.
— …пижама, сверху — халат. Пояс от халата явился орудием удушения. Руки трупа связаны спереди галстуком. На левой ноге тапок, правая — босая…
Следователь дотронулся до обутой ноги покойника, и тело, чуть колыхнувшись, начало медленно поворачиваться на туго натянутом шелковом шнуре слева направо, а потом в обратную сторону, но уже быстрее, пока не застыло в прежнем положении, — так магнитная стрелка, немного пометавшись, опять и опять упрямо указывает на север. Следователь отошел от покойника и при этом постарался не задеть полицейского в форме, который искал на полу отпечатки пальцев. Прямо под повешенным валялись осколки разбитой вазы и лежала книга, открытая на странице с жирными красными пометами. Это был старый том “Виконта де Бражелона” — дешевое издание в матерчатом переплете. Заглянув через плечо агента, следователь сумел прочесть отчеркнутый отрывок:
— О, я предан! Известно все, решительно все!
— Все в конце концов делается известным, — заметил Портос, который, в сущности, ничего не знал.
Следователь велел секретарю занести эту деталь в протокол, а книгу включить в опись вещественных доказательств, затем направился к высокому мужчине, который курил у открытого окна.
— Ну и что вы обо всем этом думаете? — спросил он, пристраиваясь рядом.
Высокий был одет в кожаную куртку с полицейским значком на кармане. Он докурил сигарету, потом через плечо, не оглядываясь, швырнул окурок в окно и только тогда ответил:
— Когда бутылка содержит нечто белое, легко предположить, что там молоко, — фраза звучала несколько загадочно, но по ответной улыбке следователя можно было судить, что для него тут никакой загадки нет. В отличие от полицейского он стоял к окну лицом и смотрел на улицу, где продолжал лупить дождь. Кто-то открыл дверь в противоположном конце комнаты, и в лицо следователю вместе с порывом ветра полетели крупные капли.
— Эй, дверь закрывайте! — крикнул он, не глянув назад. Потом обратился к полицейскому: — Ведь бывает, что преступники маскируют убийства под самоубийства.
— И наоборот, — спокойно заметил высокий.
— Ну а руки? Зачем понадобилось связывать их галстуком?
— Самоубийцы порой боятся, что в последний миг им не хватит решимости довести дело до конца… Убийца связал бы ему руки за спиной.
— Но ведь это бессмысленно, — возразил следователь. — Взгляните, какой тонкий и прочный пояс. После того как несчастный потерял опору, у него не было шансов на спасение — руки ему не помогли бы.
— Кто знает? Подождем вскрытия.
Следователь еще раз посмотрел на труп. Агент, искавший отпечатки пальцев, поднялся с пола с книгой в руках.
— Любопытная страница.
Высокий пожал плечами.
— Я мало читаю, — сказал он. — Портос — это ведь один из этих… Как их?.. Атос, Портос, Арамис и д’Артаньян, — он считал, загибая пальцы левой руки большим пальцем правой. Потом задумался и добавил: — Забавно… Я никогда не мог понять, почему книга называется “Три мушкетера”, хотя на самом деле их было четверо.
I. “Анжуйское вино”
Читатель должен приготовиться к тому, что он станет свидетелем самых жестоких сцен.
Э. Сю. Парижские тайны
Меня зовут Борис Балкан. Когда-то я перевел “Пармскую обитель”. Кроме того, я пишу статьи и рецензии, которые знает пол-Европы, читаю лекции о современной литературе на летних университетских курсах и являюсь автором нескольких книг о популярных романах XIX века. Боюсь, правда, что ничего особо выдающегося я пока сделать не успел. Ведь нынче настали совсем иные времена: самоубийства маскируют под убийства, романы пишет врач Роджер Экройд, и всякий норовит опубликовать сотню-другую страниц с описанием захватывающих впечатлений, которые он испытал, разглядывая себя в зеркало.
Но не станем отвлекаться.
Я познакомился с Лукасом Корсо, когда он явился ко мне с “Анжуйским вином” под мышкой. Корсо был своего рода наемным солдатом у генералов-библиофилов, то есть промышлял охотой за книгами по заказам клиентов. А что требуется от человека, который занимается таким ремеслом? Он не должен быть слишком разборчивым в средствах, зато ему нужны хорошо подвешенный язык, быстрая реакция, терпение и, разумеется, большое везение — это в первую очередь. А также отличная память, чтобы вовремя сообразить, где, в каком пыльном закутке, в какой лавке старьевщика лежит-полеживает томик, за который некто готов заплатить бешеные деньги. Корсо обслуживал узкий круг избранных клиентов: пару десятков букинистов из Милана, Парижа, Лондона, Барселоны и Лозанны — тех, что берут в работу всего полсотни книг, не более. Их можно назвать аристократами букинистического мира, ибо они торгуют инкунабулами, антикварными экземплярами и понимают: если книга переплетена в пергамен, а не в телячью кожу и поля у нее на три сантиметра шире обычного, это может поднять цену на тысячи долларов. Они — шакалы в царстве Гутенберга; пираньи, снующие вокруг ярмарок антиквариата; пиявки, присосавшиеся к аукционам. Они способны продать собственную мать — лишь бы заполучить экземпляр первого издания; правда, клиентов они принимают в гостиных с видом на Домский собор или Боденское озеро и сидят при этом на кожаных диванах. И еще: они никогда не пачкают рук и не пятнают совести. На то существуют такие типы, как Корсо, которые ничем не брезгуют. Тем они и полезны.
Корсо сдернул с плеча холщовую сумку и бросил на пол, к ногам, обутым в нечищенные английские ботинки; потом уставился на портрет Рафаэля Сабатини — он стоит в рамке у меня на столе рядом с авторучкой, которой я правлю статьи и типографские гранки. Это мне сразу понравилось, потому что обычно посетители не балуют портрет вниманием — они принимают Сабатини за моего престарелого родственника. Краешком глаза я наблюдал за реакцией Корсо и заметил, как он ухмыльнулся, усаживаясь в кресло; гримаса получилась какой-то ребячливой; он стал похож на кролика из мультфильма, когда тот впервые показывается в конце улицы и сразу завоевывает безоговорочную любовь зрителей. Со временем я узнал, что Корсо умеет улыбаться и совсем иначе — как жестокий изголодавшийся волк. Вернее сказать, умеет выбирать маску, соответствующую обстоятельствам. Но, повторяю, это я узнал много позже. А в тот миг он произвел на меня впечатление человека искреннего, и я рискнул подвергнуть его маленькому испытанию.
— “Он родился на свет с обостренным чувством смешного, — процитировал я, кивнув на портрет, — и врожденным ощущением того, что мир безумен…”
Я увидел, как он неспешно и уверенно качнул головой, и во мне проснулась симпатия к нему, чувство, что нас роднит принадлежность к общему делу, и это чувство, несмотря на все, что случилось в дальнейшем, я сохранил и до сих пор. Корсо достал откуда-то сигарету без фильтра — такую же мятую, как его старый плащ и вельветовые брюки. Он вертел сигарету в пальцах и рассматривал меня сквозь очки в железной оправе, которые косо сидели у него на носу, глядел из-под упавшей на лоб пряди уже чуть седоватых волос. Другую руку он по-прежнему держал в кармане, словно сжимал там рукоятку пистолета. Замечу, кстати, что карманы его напоминали бездонные ямы — чего там только не было! Книги, каталоги и документы, а еще — о чем я тоже узнал позже — там непременно лежала фляжка с джином “Болс”.
— “…И в этом заключалось все его достояние”, — с ходу закончил он цитату, потом поудобнее устроился в кресле и снова улыбнулся. — Хотя, если не кривить душой, мне больше нравится “Капитан Блад”.
Я поднял вверх ручку, готовясь прочесть ему суровую отповедь.
— И тут вы не правы. “Скарамуш” для Сабатини — то же, что “Три мушкетера” для Дюма, — я отвесил почтительный поклон в сторону портрета. — “Он родился на свет с обостренным чувством смешного…” За всю историю романов-фельетонов не было начальной фразы, равной этой.
— Что ж, спорить не стану, — согласился Корсо после паузы и тотчас выложил на стол папку с какой-то рукописью, каждая страница которой помещалась в отдельном пластиковом конверте. — Знаете, а вы очень кстати упомянули Дюма.
Он пододвинул папку ко мне, но прежде повернул так, чтобы я мог ознакомиться с ее содержимым. Все листы были исписаны по-французски и только с одной стороны; бумага была двух видов: белая, уже пожелтевшая от времени, и бледно-голубая в мелкую клеточку — тоже очень старая. Каждому виду бумаги соответствовал свой тип почерка. На голубой писали черными чернилами. И вот что интересно: теми же чернилами и тем же почерком была сделана правка на белой бумаге — поверх текста, написанного мелкими, вытянутыми вверх буквами. Всего в папке лежало пятнадцать страниц, из них одиннадцать — голубые.
— Занятно, — я поднял глаза на Корсо. Тот терпеливо переводил взгляд с меня на папку и с папки на меня. — Откуда это у вас?
Он потер переносицу, явно прикидывая, до какой степени та информация, ради которой он ко мне явился, обязывала его быть откровенным. Потом скорчил новую гримасу — уже третий вариант — и стал похож на невинного и простодушного кролика. Да, Корсо, несомненно, был профессионалом.
— Да так… От клиента моего клиента.
— Понятно.
Он выжидательно помолчал. Ведь приметы хитрости — не только предусмотрительность и расчетливость, но и осторожность. И мы оба отлично это знали.
— Разумеется, — добавил он, — я готов, если вам будет угодно, назвать имена.
Я заверил его, что нужды в том нет, и он сразу успокоился, потом поправил очки и спросил мое мнение о манускрипте. Я не спешил с ответом и принялся перелистывать страницы в обратном порядке — пока не дошел до первой. Название было выведено заглавными буквами, жирно: “Анжуйское вино”.
Я прочел вслух первые строки:
Apres de nouvelles presques desesperees du roi, le bruit de sa convalescence commencait a se repandre dans le camp…
Я невольно улыбнулся. Корсо жестом показал, что хочет услышать мое суждение.
— Нет никаких сомнений, — сказал я. — Это рукопись Александра Дюма-отца. “Анжуйское вино”, насколько могу припомнить, сорок какая-то глава “Трех мушкетеров”.
— Сорок вторая, — подтвердил Корсо. — Сорок вторая глава.
— И это оригинал? Подлинная рукопись Дюма?
— Ради этого я к вам и пришел — чтобы вы дали свое заключение.
Я пожал плечами, желая показать, что не готов взять на себя такую ответственность.
— А почему именно ко мне?
Это был глупый вопрос — из тех, что помогают потянуть время. Корсо, видно, подумал, будто я решил пококетничать. На лице его отразилось нетерпение.
— Вы ведь специалист, — буркнул он раздраженно. — Вы не только самый влиятельный в нашей стране литературный критик, вы все знаете о романе-фельетоне девятнадцатого века.
— Вы забыли о Стендале.
— Не забыл. Я читал ваш перевод “Пармской обители”.
— Надо же! Вы мне льстите.
— Боюсь, что нет. Мне больше нравится перевод Консуэло Берхес.
Мы обменялись улыбками. Он мне решительно нравился, и я уже начинал привыкать к его манерам.
— А книги мои вам знакомы?
— Только некоторые. “Люпен”, “Раффлз”, “Рокамболь”, “Холмс”… Или, скажем, работы о Валье-Инклане, Барохе и Гальдосе. Кроме того, “Дюма, или След гиганта”. Потом — ваше исследование, посвященное “Графу Монте-Кристо”…
— И вы все это прочитали?
— Нет. Я, конечно, работаю с книгами, но не обязан их читать.
Он лгал. Или, по крайней мере, сгущал краски. Он принадлежал к породе людей основательных и добросовестных; прежде чем нанести визит, он разузнал обо мне все, что мог, полистал все мои работы, которые сумел добыть. Он был из числа тех запойных читателей, что с самого нежного детства алчно проглатывают любой печатный текст. Правда, я до сих пор считаю маловероятным, что хоть в какой-то период детство Корсо заслуживало названия “нежное”.
— Понимаю, — сказал я, только чтобы не молчать.
Он наморщил лоб, соображая, не забыл ли чего, потом снял очки, подышал на стекла и протер их мятым платком, извлеченным из бездонных карманов плаща. Упомяну, кстати, что его не по размеру большой плащ, кроличьи зубы и миролюбивое выражение лица создавали обманчивое впечатление слабости и безволия. На самом деле Корсо был крепок и упрям, как кирпич. Черты лица у него были тонкими и резкими, словно оно состояло из острых углов, а глаза смотрели очень внимательно, хотя начинали лучиться простодушием, как только Корсо угадывал, что собеседника можно подсечь именно на простодушие. Порой он выглядел даже неуклюжим и вялым, особенно когда позволял себе расслабиться. Есть такие беспомощные и бесприютные на вид существа — знакомые угощают их куревом, официанты наливают им лишнюю рюмку, женщины горят желанием немедленно взять их под опеку. До окружающих слишком поздно доходит, что их одурачили. А лицемер уже во весь опор скачет прочь, добавив на рукоять своего кинжала новые победные зарубки.
— Вернемся к Дюма, — предложил Корсо, указывая на рукопись. — Человек, написавший про него пятьсот страниц, должен с ходу почувствовать знакомую ауру — такую способен источать только подлинник. Довольно прикоснуться к рукописи… Не так ли?
Я положил руку на покрытые пластиком листы — жестом священника, прикасающегося к церковным реликвиям.
— Боюсь разочаровать вас, но я абсолютно ничего не чувствую.
Мы дружно расхохотались. Корсо смеялся по-особенному, сквозь зубы, как человек, не вполне уверенный в том, что они с собеседником смеются над одним и тем же. Иначе говоря, это был злой и холодный смех, и даже чуть нагловатый, он надолго зависает в воздухе и рассеивается нередко лишь после того, как смеявшийся покинул комнату.
— Давайте по порядку, — сказал я. — Рукопись принадлежит вам?
— Повторяю, нет. Один мой клиент только что приобрел ее, и его мучает вопрос: как могло случиться, что до сей поры никто слыхом не слыхивал о существовании полного рукописного оригинала этой главы “Трех мушкетеров”. Он желает получить формальное подтверждение подлинности… И поручил это дело мне.
— Знаете, меня удивляет, что вы занялись такой мелочью, — тут я должен добавить, что тоже знал кое-что о Корсо. — Откровенно говоря, Дюма в нынешние времена…
Я не договорил и горько улыбнулся, приглашая его разделить мои чувства, но Корсо подыгрывать мне не стал и продолжал гнуть свое.
— Этот клиент — мой друг, — пояснил он спокойно. — Я хочу оказать ему личную услугу.
— Понимаю, но не уверен, что смогу быть вам полезен. Я видел рукописи Дюма, и эта вполне похожа на подлинную, но дать официальное экспертное заключение — дело иное. Тут нужен хороший графолог… Готов порекомендовать одного такого, он живет в Париже — это Ашиль Репленже, владелец книжной лавки, где продают автографы и исторические документы. Лавка расположена неподалеку от Сен-Жермен-де-Пре. Он отлично знает французскую историю девятнадцатого века, к тому же — очаровательный человек и мой добрый приятель, — я указал на стену, где в рамке висел некий документ. — Вот это письмо Бальзака я купил у него несколько лет назад. Естественно, за огромные деньги.
Я взял в руки записную книжку, чтобы найти нужный адрес, и протянул Корсо визитную карточку. Он спрятал ее в видавший виды, плотно набитый бумажник, потом вытащил из кармана плаща блокнот и карандаш с ластиком на конце. Ластик был обкусан, совсем как у школьника.
— Я могу задать вам несколько вопросов?
— Разумеется.
— Вы знали о существовании полной рукописи хоть одной из глав “Трех мушкетеров”?
Прежде чем ответить, я отрицательно покачал головой, потом снял колпачок с ручки “Монблан” и опять надел его.
— Нет. Роман печатался частями в “Сьекль” с марта по июнь тысяча восемьсот сорок четвертого года… Как только наборщик заканчивал работу, рукописный вариант отправляли в мусорную корзину. И все же кое-какие отдельные фрагменты уцелели. Сведения о них вы можете найти в Приложении к изданию Гарнье тысяча девятьсот шестьдесят восьмого года.
— Четыре месяца — срок небольшой. — Корсо задумчиво грыз кончик карандаша. — Дюма писал быстро.
— В ту пору все писали быстро. Стендаль управился с “Пармской обителью” за семь недель. К тому же у Дюма были помощники — “негры”, на профессиональном жаргоне. Того, кто работал с ним над “Тремя мушкетерами”, звали Огюст Маке… Сотрудничество продолжалось и позже: “Двадцать лет спустя” и “Виконт де Бражелон”… А также “Граф Монте-Кристо” и еще несколько романов… Их-то вы, конечно, читали.
— Конечно. Кто их не читал!
— Следует уточнить: ваше “Кто их не читал!” относится ко временам минувшим, — я почтительно полистал рукопись. — Та эпоха, когда подпись Дюма множила тиражи и обогащала издателей, канула в Лету. Почти все его романы печатались именно так — частями, и внизу последней страницы значилось: “Продолжение в следующем номере”. А публика умирала от нетерпения, ожидая новую главу… Но зачем я это рассказываю? Вы же сами все знаете.
— Не важно. Продолжайте.
— Что еще добавить? Причина успеха традиционного романа с продолжением, иначе говоря, романа-фельетона проста: герой или героиня обладают такими достоинствами и чертами характера, которые заставляют читателя отождествлять себя с литературными персонажами… Сегодня по тому же принципу строятся телесериалы. Но вообразите, какой эффект в былые времена, когда не знали ни радио, ни телевидения, производили подобные сочинения на обывателей, жадных до неожиданностей и развлечений и весьма нетребовательных в том, что касается художественного качества или хорошего вкуса… Гениальный Дюма все это понял и с хитроумием алхимика сотворил некий лабораторный продукт: капля того, крупица другого — плюс его талант. В итоге получился наркотик, создававший своего рода зависимость, — я не без гордости ткнул себя пальцем в грудь. — И продолжающий ее создавать…
Корсо что-то записывал. Позднее один его знакомый скажет о нем при случае: такой же обидчивый, непредсказуемый и смертоносный, как черная мамба. У него была особая манера вести беседу — он глядел на тебя сквозь перекошенные очки и медленно кивал головой в знак согласия, хотя в кивках этих присутствовала и разумная доля здорового сомнения. В такие моменты он напоминал потаскуху, которая снисходительно украшает свой монолог сонетом во славу Купидона. Он словно давал тебе возможность — пока не поздно — внести коррективы в твои выводы.
Некоторое время спустя он прекратил писать и поднял голову.
— Но ведь вы занимались не только популярными романами. Известны и другие ваши работы… — он помедлил, подыскивая нужное слово, — на более серьезные темы. Ведь и сам Дюма называл свои произведения легкой литературой… Хотя, согласитесь, в таком определении сквозит явное пренебрежение к публике.
Подобное обманное движение отлично характеризовало моего гостя. Это был один из его коронных приемов, как валет в руках Рокамболя. Он вел игру исподтишка, внешне сохранял нейтралитет, а на самом деле постоянно устраивал изматывающие противника партизанские вылазки. Раздраженный человек может легко проговориться, он начинает оправдываться, сыпать аргументами в свою пользу, а это — дополнительная информация. Наверно, именно поэтому — я ведь не вчера родился на свет и тактику Корсо прекрасно понял — мне стало досадно.
— Вы повторяете избитые вещи, — бросил я, не скрывая раздражения. — Да, в этом жанре было написано много однодневок, но Дюма тут ни при чем… Для литературы время — как для кораблей шторм, и Господь спасает только тех, кого любит; попробуйте назовите других романных героев, которые, подобно д’Артаньяну и его товарищам, целыми и невредимыми прошли сквозь годы. Разве что Шерлок Холмс Конан Дойла… Да, цикл о мушкетерах, вне всякого сомнения, — “роман плаща и шпаги”, легкое чтиво; так что вы, естественно, обнаружите там все пороки жанра. Но есть и одно отличие: это великие авантюрные романы, книги совсем иного уровня, и потому обычные жанровые критерии к ним применять нельзя. Это рассказ о дружбе, о головокружительных приключениях, и он сохраняет свежесть несмотря на то, что вкусы с тех пор переменились, несмотря на то, что нынче к действию как таковому стали относиться с глупейшим пренебрежением. Кажется, после Джойса мы должны смириться с Молли Блум и забыть о Навсикае — на берегу, после бури… Вам не доводилось читать мои заметки “Пятница, или Морской компас”?.. Короче говоря, если вести речь об Улиссе, то я выбираю того, которого придумал Гомер.
Тут я чуть повысил голос, зорко следя за реакцией Корсо. Он едва заметно улыбался, но хранил молчание, не желая выдавать свои мысли. Но я-то помнил, какое выражение мелькнуло в его глазах, когда я процитировал “Скарамуша”, так что путь мною был выбран верный.
— Я понимаю, о чем вы, — выдавил он наконец. — Ваша точка зрения, сеньор Балкан, хорошо известна, хотя и не бесспорна.
— Моя точка зрения известна, потому что я сам о том позаботился. А что касается пренебрежения к публике, как вы изволили выразиться, то вам, возможно, неведомо, что автор “Трех мушкетеров” во время революций восемьсот тридцатого и сорок восьмого годов участвовал в уличных боях, а еще переправлял Гарибальди купленное на собственные деньги оружие… Не забывайте, отец Дюма был известным генералом Республики… И писатель не раз доказал свою любовь к народу и свободе.
— Хотя с историческими фактами он обращался куда как вольно.
— А разве это так уж важно? Знаете, что он отвечал тем, кто говорил, будто он насилует Историю?.. “Я ее насилую, истинная правда. Но я делаю ей очаровательных детишек”.
Я положил ручку на стол, поднялся и подошел к одному из книжных шкафов, которые почти целиком закрывали стены моего кабинета. Открыл дверцу и вытащил том в переплете из темной кожи.
— Как и все великие рассказчики, Дюма был вралем. Графиня Даш, хорошо его знавшая, пишет в воспоминаниях, что стоило ему услышать какую-нибудь явно выдуманную историю, как он начинал выдавать небылицу за истинный факт… Возьмем кардинала Ришелье — он был величайшим человеком своего времени, но его облик, пройдя через ловкие руки Дюма, исказился до неузнаваемости, и нам предстала порочная личность с довольно гнусной и подлой физиономией… — держа книгу в руках, я повернулся к Корсо. — Известно ли вам вот это? Книгу написал Гасьен де Куртиль де Сандра, мушкетер, живший в конце семнадцатого века. Это мемуары д’Артаньяна, настоящего д’Артаньяна: Шарля де Батц-Кастельморе, графа д’Артаньяна. Он был гасконцем, родился в одна тысяча шестьсот пятнадцатом году, действительно был мушкетером, хотя жил не в эпоху Ришелье, а при Мазарини. Умер он в тысяча шестьсот семьдесят третьем во время осады Маастрихта — как раз в тот момент, когда должен был, как и его романный однофамилец, вот-вот получить маршальский жезл… Так что, согласитесь, насилуя Историю, Александр Дюма давал жизнь действительно очаровательным детишкам… Никому не известного гасконца из плоти и крови, чье имя История позабыла, гениальный писатель сумел превратить в героя великой легенды.
Корсо неподвижно сидел в кресле и слушал. Я протянул ему книгу, и он осторожно, но с большим интересом полистал ее — медленно, едва касаясь самого края страниц подушечками пальцев. Время от времени взгляд его задерживался на каком-нибудь имени или быстро пробегал целую главу. Глаза за стеклами очков работали быстро и уверенно. Затем он вдруг отвлекся от книги, чтобы записать в блокнот: “Memoires de M. d’Artagnan, G. de Courtilz, 1704, P. Rouge, 4 тома 12о, 4-е изд.”. Потом закрыл книгу и уставился на меня.
— Вы верно сказали: он был вралем.
— Да, — подтвердил я, возвращаясь на место и усаживаясь. — Но вралем гениальным. Где другие ограничились бы плагиатом, он выстроил целый романный мир, и мир этот стоит до сей поры… “Человек не крадет, он завоевывает, — любил повторять Дюма. — Каждую завоеванную провинцию он присоединяет к своей империи: навязывает ей свои законы, населяет темами и персонажами, распространяет там свое влияние…” В данном случае история Франции стала для него золотой жилой. Он проделал неслыханный трюк: почтительно сохранил раму и подменил саму картину — то есть без малейших колебаний разграбил открытую им сокровищницу… Главных действующих лиц Дюма превращает во второстепенных, скромных статистов — в героев первого плана, много страниц отдает описанию событий, которым в исторических хрониках посвящена пара строк… Никакого договора о дружбе д’Артаньян и его товарищи никогда не заключали — хотя бы потому, что друг друга не знали… Не было никакого графа де Ла Фер. Вернее, их было много, но ни один не носил имени Атос. Правда, Атос существовал, и звали его Арман де Силлек д’Атос, а умер он от раны, полученной на дуэли, еще до того, как д’Артаньян вступил в ряды королевских мушкетеров… Арамис — это Анри де Арамитц, дворянин, светский аббат в сенешальстве Олорон, зачисленный в тысяча шестьсот сороковом году в мушкетерскую роту, которой командовал его дядя. В конце жизни он удалился в свои владения вместе с женой и четырьмя детьми. Что касается Портоса…
— Вы хотите сказать, что был и некий Портос?
— Был. Звали его Исаак де Порто, и он не мог не знать Арамиса, или Арамитца, потому что стал мушкетером всего на три года позже, чем тот, в тысяча шестьсот сорок третьем. Известно только, что умер он до срока, и, наверно, причиной тому стали болезнь, война или дуэль, как у Атоса.
Корсо слушал, постукивая пальцами по “Мемуарам д’Артаньяна”, потом тряхнул головой и улыбнулся.
— Ну а теперь вы скажете, что существовала и некая миледи…
— Именно. Но звали ее вовсе не Анна де Бейль, и она не была леди Винтер. И на плече у нее не было никакой лилии, хотя агентом Ришелье она и в самом деле являлась. Да, некая графиня де Карлейль и вправду украла на балу алмазные подвески у герцога Бекингэма. И не смотрите на меня так! Об этом рассказал в своих “Мемуарах” Ларошфуко. А Ларошфуко слыл человеком очень серьезным и заслуживающим доверия.
Корсо глядел на меня во все глаза. Он был не из тех, кого можно легко чем-то поразить, особенно когда речь шла о книгах; но услышанное явно ошеломило его. Позднее, узнав Корсо лучше, я задумался: а было ли его тогдашнее изумление искренним, или он пустил в ход очередной профессиональный трюк, разыграл передо мной хитроумную комедию? Теперь, после того как все закончилось, у меня не осталось и тени сомнения: я был для Корсо источником информации, и он меня обрабатывал.
— Все это очень интересно, — сказал он.
— Если вы отправитесь в Париж, Репленже расскажет вам гораздо больше моего, — я глянул на рукопись, все еще лежащую на столе. — Хотя я не уверен, что расходы на поездку оправдают себя… Сколько может стоить эта глава при нынешних ценах?
Он снова принялся грызть ластик на конце карандаша, изображая скептицизм:
— Немного. На самом деле я поеду туда по другому делу.
Я улыбнулся грустной и понимающей улыбкой. Ведь все, чем владею я сам, вся моя скудная собственность — это “Дон Кихот” Ибарры и “фольксваген”. Надо ли пояснять, что автомобиль обошелся мне дороже книги.
— Догадываюсь, о чем речь, — сказал я.
Корсо скорчил гримасу — что-то вроде кислого смирения, — и при этом стали видны его кроличьи зубы.
— Да, и так будет продолжаться до тех пор, пока Ван Гог и Пикассо не встанут у японцев поперек горла, — заметил он, — тогда они начнут вкладывать деньги исключительно в редкие книги.
Я вспыхнул от негодования и откинулся на спинку стула:
— Спаси нас от такого Господь.
— Это ваша точка зрения, сеньор Балкан, — он лукаво смотрел на меня через перекошенные очки. — А вот я надеюсь на этом хорошо подзаработать.
Он сунул блокнот в карман плаща и поднялся, повесив холщовую сумку на плечо. И я еще раз подивился его показной беззащитности, его вечно сползающим на нос очкам. Потом я узнал, что он жил один, в окружении своих и чужих книг, и был не только наемным охотником за библиографическими редкостями, но еще любил игры по моделированию наполеоновских войн — мог, например, по памяти восстановить точный ход какой-нибудь битвы, случившейся накануне Ватерлоо. Была на его счету и какая-то любовная история, довольно странная, но подробности я узнал лишь много позже. И тут я хотел бы кое-что пояснить. По тому, как я описал Корсо, может сложиться впечатление, будто он безнадежно лишен каких-либо привлекательных черт. Но я, рассказывая всю эту историю, стремлюсь быть прежде всего честным и объективным, поэтому должен признать: даже в самой нелепости его внешнего облика, именно в той самой неуклюжести, которая — уж не знаю, как он этого добивался, — могла быть разом злобной и беззащитной, наивной и агрессивной, крылось то, что женщины называют “обаянием”, а мужчины — “симпатией”. Да, он мог произвести благоприятное впечатление, но оно улетучивалось, стоило вам сунуть руку в карман и обнаружить, что кошелька-то и след простыл.
Корсо убрал рукопись в сумку, и я проводил его до дверей. В вестибюле он остановился, чтобы пожать мне руку. Здесь висели портреты Стендаля, Конрада и Валье-Инклана, а рядом — отвратительная литография, которую несколько месяцев назад жильцы нашего дома общим решением — при одном голосе “против” (моем разумеется) — постановили повесить для украшения на стену.
И тут я рискнул задать ему вопрос:
— Честно признаюсь, меня мучает любопытство: а где все-таки отыскалась эта глава?
Он замер в нерешительности и, вне всякого сомнения, прежде чем ответить, быстро взвешивал все “за” и “против”. Но ведь я оказал ему самый любезный прием, и теперь он попал в разряд моих должников. К тому же я мог снова ему понадобиться, так что выбора у него не было.
— Вы знали некого Тайллефера? Это у него мой клиент купил рукопись.
Я не сдержал возгласа изумления:
— Энрике Тайллефер?.. Издатель?
Взгляд Корсо рассеянно блуждал по вестибюлю. Наконец он мотнул головой — сверху вниз.
— Он самый.
Мы оба замолчали. Корсо пожал плечами, и мне было понятно почему. Объяснение легко было отыскать в любой газете, в разделе криминальной хроники: ровно неделю назад Энрике Тайллефера нашли повесившимся в гостиной собственного дома — на поясе от шелкового халата, а прямо под его ногами лежала открытая книга и валялись осколки разбитой фарфоровой вазы.
Много позже, когда история эта закончилась, Корсо согласился рассказать мне, как все развивалось дальше. Так что теперь я могу относительно точно восстановить даже те события, свидетелем которых не был, — цепочку обстоятельств, которая привела к роковой развязке и раскрытию тайны Клуба Дюма. Благодаря позднейшим откровениям охотника за книгами я могу сыграть в этой истории роль доктора Ватсона и сообщить вам, что следующий акт драмы начался через час после нашей с Корсо встречи — в баре Макаровой.
Флавио Ла Понте стряхнул капли дождя с одежды, устроился у стойки рядом с Корсо и тотчас заказал рюмку каньи. Потом сердито, но не без тайного удовольствия глянул на улицу, словно ему только что пришлось пересечь открытую местность под прицельным огнем снайперов. Дождь лил с библейской неукротимостью.
— Так вот, коммерческие фирмы “Арменгол и сыновья”, “Старые книги” и “Библиографические редкости” намерены подать на тебя в суд, — сказал он и погладил рыжую кудрявую бороду, потом вытер пивную пену вокруг рта. — Только что звонил их адвокат.
— В чем меня обвиняют? — спросил Корсо.
— В том, что ты обманул некую старушку и разграбил ее библиотеку. Они клянутся, что по поводу тех книг у них была с ней железная договоренность.
— Спать надо меньше…
— Я им сказал то же самое, но они рвут и мечут. Еще бы… Явились за своей долей, а “Персилес” и “Королевское право Кастильи” уже уплыли. К тому же ты научил ее, какие цены запросить за оставшиеся книги, — и цены сильно завысил. Теперь владелица отказывается им хоть что-нибудь продать. Заламывает вдвое против того, что они предлагают… — он глотнул пива и весело подмигнул Корсо. — Заклепать библиотеку — вот как называется эта красивая комбинация.
— Это ты мне будешь объяснять, как она называется? — Корсо зло ухмыльнулся, показав клыки. — А уж “Арменголу и сыновьям” это известно не хуже моего.
— Эх, жестокий ты человек, — бесстрастно припечатал Ла Понте. — Но больше всего им жаль “Королевского права”. Они говорят, что ты нанес им удар ниже пояса.
— А я, разумеется, просто обязан был оставить книгу для них… И привязать к ней бантик! Как же! С латинской глоссой Диаса де Монтальво!.. На книге нет типографской марки, но напечатана она точно в Севилье, у Алонсо дель Пуэрто, предположительно в тысяча четыреста восемьдесят втором году… — он подправил очки указательным пальцем и глянул на приятеля. — Смекаешь?
— Я-то смекаю. А они почему-то очень нервничают.
— Пусть пьют липовый чай — помогает.
В такие вот предобеденные часы бар всегда бывал полон, и посетители стояли у стойки плечом к плечу, стараясь не угодить локтем в лужицы пены. Шум голосов и клубы сигаретного дыма дополняли картину.
— И думается мне, — добавил Ла Понте, — что “Персилес”-то этот самый — первое издание. Переплетная мастерская Трауца-Бозонне, там их марка.
Корсо отрицательно покачал головой:
— Нет, Харди. Сафьян.
— Показал бы! Но учти, я им поклялся, что ни сном ни духом о твоих делах не ведал. Ты ведь знаешь — у меня аллергия на любые судебные разбирательства.
— А на свои тридцать процентов?
Ла Понте, словно защищая собственное достоинство, поднял руку:
— Стоп! Не путай божий дар с яичницей, Корсо. Одно дело наша прекрасная дружба, другое — хлеб насущный для моих детишек.
— Нет у тебя никаких детишек!
Ла Понте скорчил смешную рожу:
— Подожди! Я еще молодой.
Он был невысок, красив, опрятно одет и знал себе цену. Пригладив ладонью редкие волосы на макушке, он глянул в зеркало над стойкой, чтобы проверить результат. Потом побродил вокруг наметанным глазом: нет ли случайно поблизости представительниц женского пола. Бдительности он не терял нигде и никогда. А еще он имел привычку строить беседу на коротких фразах. Его отец, очень знающий букинист, обучал его писать, диктуя тексты Асорина. Теперь уже мало кто помнил, кто такой Асорин, а вот Ла Понте до сих пор старался кроить предложения на его манер — чтобы они получались очень емкими и логичными, накрепко сцепленными меж собой. И это помогало ему обрести диалектическую устойчивость в тот час, когда приходилось уговаривать клиентов, заманив их в комнату за книжной лавкой на улице Майор, где он хранил эротическую классику.
— Кроме того, — продолжил он, возвращаясь к изначальной теме разговора, — у меня с “Арменголом и сыновьями” есть незавершенные дела. И весьма щекотливого свойства. К тому же сулящие верный доход в самые короткие сроки.
— Но со мной-то у тебя тоже есть дела, — вставил Корсо, глядя на него поверх пивной кружки. — И ты — единственный бедный букинист, с которым я работаю. Так что те самые книги продать предстоит именно тебе.
— Ладно, — Ла Понте легко пошел на попятную. — Ты же знаешь, я человек практичный. Прагматик. Приспособленец — низкий и подлый приспособленец.
— Знаю.
— Вообрази себе, что мы с тобой — герои фильма, вестерна. Так вот, самое большее, на что я согласился бы — даже ради дружбы, — так это получить пулю в плечо.
— Да, самое большее, — подтвердил Корсо.
— Но это к делу не относится. — Ла Понте рассеянно покрутил головой по сторонам. — У меня есть покупатель на “Персилеса”.
— Тогда ты угощаешь. Закажи мне еще одну канью. В счет твоих комиссионных.
Они были старыми друзьями. Любили пиво с высокой крепкой пеной и джин “Болс”, разлитый в морские бутылки из темной глины; но больше всего они любили антикварные книги и аукционы в старом Мадриде. Они познакомились много лет назад, когда Корсо шнырял по книжным лавкам, которые специализировались на испанских авторах, — выполнял заказ одного клиента, пожелавшего заполучить экземпляр-призрак — “Селестину”, ту, что, по слухам, успела выйти еще до всем известного издания 1499. У Ла Понте этой книги не было, и он о ней даже не слыхал. Зато у него имелся “Словарь библиографических редкостей и чудес” Хулио Ольеро, где та “Селестина” упоминалась. Во время беседы о книгах между ними вспыхнула взаимная симпатия, и она заметно укрепилась, после того как Ла Понте повесил замок на дверь лавки и оба двинули в бар Макаровой, где и начались взаимные излияния: они всласть наговорились о хромолитографиях Мелвилла, ведь юный Ла Понте воспитывался на борту его “Пекода”, а не только с помощью пассажей из Асорина. “Зовите меня Измаил”, — предложил он, покончив с третьей рюмкой чистого “Болса”. И Корсо стал звать его Измаилом, а еще он в его честь процитировал по памяти отрывок, где выковывают гарпун Ахава:
Были сделаны три надреза в языческой плоти, и так был закален гарпун для Белого Кита…
Начало дружбы было должным образом обмыто, так что Ла Понте в конце концов даже перестал глазеть на девиц, которые входили и выходили, и поклялся Корсо в вечной преданности. По натуре Ла Понте был человеком слегка наивным, несмотря на напускной цинизм и подлое ремесло торговца старыми книгами, и он не смекнул, что новый друг в перекошенных очках еще там, в лавке, едва бросив взгляд на книжные шкафы, принялся обрабатывать его по всем правилам военного искусства. Корсо сразу приметил пару томов, о которых и хотел теперь потолковать. Но, честно сказать, Ла Понте со своей рыжей бородкой, кротким, как у Билли Бада, взглядом и несбывшимися мечтами стать китобоем в конце концов завоевал симпатию Корсо. К тому же он мог процитировать наизусть полный список членов экипажа “Пекода”: Ахав, Стабб, Старбек, Фласк, Перт, Квикег, Тэштиго, Дэггу… названия всех кораблей, упомянутых в “Моби Дике”: “Гоуни”, “Таун-Хо”, “Иеровоам”, “Юнгфрау”, “Розовый бутон”, “Холостяк”, “Восхитительный”, “Рахиль”… — и прекрасно знал, а это было высшим пилотажем, что такое серая амбра. Они болтали о книгах и китах. Так что в ту ночь и было основано Братство гарпунеров Нантакета, Флавио Ла Понте стал его генеральным секретарем, Лукас Корсо — казначеем, и оба — единственными членами сообщества, а доброй матерью-покровительницей его сделали Макарову — она даже не взяла с них денег за последнюю рюмку, а перед закрытием заведения примкнула к их компании и они вместе расправились с бутылкой джина.
— Я еду в Париж, — сообщил Корсо, разглядывая в зеркале толстуху, которая каждые пятнадцать секунд совала по монетке в щель игрального автомата, словно ее загипнотизировали незамысловатая музыка и мелькание цветной рекламы, фрукты и звоночки, так что двигаться могла только сжимающая рычаг рука — и так до скончания века. — Там заодно займусь и твоим “Анжуйским вином”.
Приятель сморщил нос и глянул на него настороженно. Париж — это дополнительные расходы, новые сложности. А Ла Понте был книготорговцем скромным и очень скупым.
— Ты же знаешь, я не могу себе такое позволить, мне это не по карману.
Корсо медленно допивал пиво.
— Очень даже можешь, — он достал несколько монет, чтобы заплатить и за себя, и за приятеля. — Я еду совсем по другому делу.
— По другому делу? — повторил Ла Понте с явным интересом.
Макарова поставила на стойку еще две кружки. Это была крупная светловолосая сорокалетняя женщина, коротко подстриженная, с серьгой в одном ухе — в память о той поре, когда она плавала на русском рыболовном судне. Одета она была в узкие брюки и рубашку с закатанными почти до плеч рукавами, которые открывали на редкость крепкие бицепсы — хотя не только они придавали ей сходство с мужчиной. В углу рта у нее вечно дымилась сигарета. Ее легко принимали за уроженку Балтики. Но всем обликом, и особенно грубоватыми манерами, она напоминала скорее слесаря-наладчика с какого-нибудь ленинградского завода.
— Прочла я вашу книгу, — сказала она Корсо, раскатывая букву “р”. При этом пепел от сигареты сыпался на мокрую рубашку. — Эта Бовари… просто несчастная идиотка.
— Рад, что ты сразу ухватила суть дела.
Макарова протерла прилавок тряпкой. С другого конца зала из-за кассы за ней наблюдала Зизи, являвшая собой полную противоположность Макаровой: гораздо моложе, миниатюрная и очень ревнивая. Случалось, перед самым закрытием они в подпитии начинали драться на глазах у последних клиентов, правда, те, как правило, были своими людьми. Однажды после такой потасовки Зизи — с лиловым синяком под глазом, разъяренная и жаждавшая мести — решила хлопнуть дверью. И пока она не вернулась — через три дня, — Макарова не переставала лить слезы, которые капали и капали в кружки с пивом. В ночь примирения заведение закрылось раньше обычного, и можно было видеть, как они куда-то отправились, обняв одна другую за талию и целуясь в подворотнях, как юные влюбленные.
— Он едет в Париж, — Ла Понте кивнул на Корсо. — Хочет ухватить удачу за хвост. У него в рукаве спрятан туз.
Макарова собирала пустые стаканы и глядела на Корсо сквозь дым своей сигареты.
— Да у него вечно что-нибудь припрятано, — произнесла она гортанным голосом, не выказав ни малейшего удивления. — То в одном месте, то в другом.
Потом она составила стаканы в раковину и, поигрывая квадратными плечами, пошла обслуживать других клиентов. Макарова глубоко презирала представителей противоположного пола и исключение делала разве что для Корсо, о чем и сообщала во всеуслышанье, объясняя, почему не берет с него деньги за последнюю рюмку. Даже Зизи относилась к нему вполне терпимо. Однажды, когда Макарову арестовали за то, что она во время демонстрации геев и лесбиянок разбила морду полицейскому, Зизи всю ночь просидела на скамейке перед полицейским управлением. Корсо принес ей бутерброды и бутылку джина, а потом переговорил со своими знакомыми из этого заведения, и они помогли замять дело. Зато у Ла Понте все это вызывало нелепую ревность.
— Почему в Париж? — спросил он рассеянно, ибо внимание его было поглощено другим. Левый локоть Ла Понте погрузился во что-то восхитительно мягкое и податливое. И он, разумеется, пришел в полный восторг, обнаружив, что его соседкой по стойке оказалась юная блондинка с пышной грудью.
Корсо глотнул пива.
— Я заеду еще и в Синтру, это в Португалии, — он продолжал наблюдать за толстухой у игрального автомата. Просадив всю мелочь, та протянула Зизи купюру для размена. — Теперь я работаю на Варо Борху.
Его друг присвистнул: Варо Борха — самый крупный библиофил в стране. В его каталог попадало совсем немного книг — зато только самые лучшие; и еще за ним шла слава, что если он хотел что-либо заполучить, то за ценой не стоял. Ла Понте, на которого новость произвела заметное впечатление, потребовал еще пива и новых подробностей. При этом в лице его мелькнуло что-то хищное — как всегда, когда он слышал слово “книга”. Ла Понте был, конечно, человеком очень прижимистым и откровенно малодушным, но в чем его никто не посмел бы упрекнуть, так это в завистливости, если только дело не касалось красивой женщины, которую можно было загарпунить. В профессиональном плане сам он вполне довольствовался добытыми без особого риска качественными экземплярами и искренне уважал друга за то, что тот работал с клиентами совсем иного полета.
— Ты когда-нибудь слыхал о “Девяти вратах”?
Букинист, который начал было неспешно шарить по карманам, словно давая Корсо время заплатить и за эту выпивку, так и застыл с открытым ртом. И даже на миг позабыл о своей пышнотелой соседке, которую как раз намеревался рассмотреть получше.
— Ты хочешь сказать, что Варо Борха хочет заполучить эту книгу?
Корсо кинул на прилавок последние монеты, завалявшиеся у него в кармане. Макарова налила им еще по рюмке каньи.
— Уже заполучил. И заплатил за нее целое состояние.
— Еще бы! Ведь, как известно, сохранилось только три или четыре экземпляра.
— Три, — уточнил Корсо. — Один находится в Синтре, в коллекции Фаргаша. Второй в фонде Унгерна в Париже. А третий попал на мадридский аукцион, когда продавали библиотеку Терраля-Коя, — его-то и купил Варо Борха.
Ла Понте, сгорая от любопытства, теребил свою курчавую бородку. Он конечно же слышал о Фаргаше, португальском библиофиле. Что касается баронессы Унгерн, то эта безумная старуха заработала миллионы, сочиняя книжки по оккультизму и демонологии. Ее последний шедевр “Нагая Исида” побил все рекорды по количеству проданных экземпляров.
— Одного не пойму, — спросил, помолчав, Ла Понте, — ты-то какое отношение имеешь ко всему этому?
— А тебе известна история книги?
— Только в общих чертах, — признался Ла Понте.
Корсо обмакнул палец в пивную пену и принялся что-то рисовать на мраморной столешнице.
— Время действия — середина семнадцатого века. Место действия — Венеция. Главный персонаж — печатник по имени Аристид Торкья, которому приходит в голову мысль издать так называемую “Книгу о девяти вратах в Царство теней”, что-то вроде учебного пособия, как вызывать дьявола… Но времена стояли не самые благоприятные для литературы подобного рода, и святая инквизиция быстренько заполучила Торкью в свои руки. Состав преступления — сношения с дьяволом и так далее. Отягчающее обстоятельство — воспроизведение девяти гравюр из знаменитого “Delomelanicon” — классики чернокнижия. Замечу, что, согласно легенде, автором гравюр считался сам Люцифер.
Макарова тоже остановилась у стойки, только с другой стороны, и, вытирая руки о рубашку, внимательно слушала. Ла Понте так и не донес стакана до губ, он с алчным профессиональным интересом ловил каждое слово.
— А что стало с книгами?
— Нетрудно догадаться: костер из них получился знатный, — Корсо изобразил на лице жестокое ликование; казалось, он и впрямь сожалеет, что не присутствовал при расправе. — А еще рассказывали, что из огня доносились крики дьявола.
Макарова в ответ недоверчиво фыркнула и замерла, потом облокотилась на стойку рядом с краном для пива. Все эти средиземноморские суеверия, темные истории… Гордый северный нрав и мужской характер не позволяли ей опуститься до такого… Более впечатлительный Ла Понте внезапно почувствовал приступ жажды и сунул нос в кружку.
— Если там кто и кричал, так это сам печатник…
— Можно себе представить.
Ла Понте представил — и содрогнулся.
— Под пытками, — продолжил Корсо, — а в инквизиции служили профессионалы, полагавшие делом чести дать достойный отпор любым козням врага рода человеческого, — печатник признался, что уцелел еще один экземпляр книги, один-единственный, и хранится он в тайнике. После чего несчастный замолк и больше уж рта не раскрыл, если не считать предсмертного “Ох!” — на костре.
Макарова презрительно улыбнулась. И было непонятно, относилось ее презрение к несчастному печатнику или к палачам, так и не сумевшим вырвать у него последнее признание.
Ла Понте наморщил лоб:
— Подожди, ты сказал, что уцелел всего один экземпляр. Но ведь только что мы вели речь о трех книгах.
Корсо снял очки и проверил на свет чистоту стекол.
— Тут и зарыта собака, — сказал он. — Войны, пожары, кражи… Книги то появлялись, то вновь исчезали. Теперь никто не знает, какая из них подлинная.
— А может, они все три поддельные, — с присущим ей здравомыслием изрекла Макарова.
— Может, и так. Вот мне и предстоит разгадать загадку, проверить, купил Варо Борха подлинник или ему всучили фальшивку. Для этого я еду в Синтру и Париж, — он надел очки и взглянул на Ла Понте. — А между делом займусь и твоей рукописью.
Букинист отрешенно кивнул, продолжая краем глаза следить через зеркало за девицей с роскошным бюстом.
— Но раз у тебя такое важное дело… смешно тратить время еще и на “Трех мушкетеров”…
— Смешно? — привычное хладнокровие покинуло Макарову, и она буквально взорвалась. — Это самый лучший роман на свете!
И в подкрепление своих слов хлопнула ладонью по прилавку. При этом стало видно, как напряглись мускулы на обнаженной руке. Борису Балкану, вот кому было бы приятно услышать такое, подумал Корсо. У Макаровой, в ее личном списке бестселлеров, Дюма мог соперничать лишь с “Войной и миром” и шедеврами Патрисии Хайсмит.
— Успокойся ты! — повернулся Корсо к Ла Понте. — Платить за все придется Варо Борхе. Хотя, на мой взгляд, твое “Анжуйское вино” — подлинник… Ну скажи, кому придет в голову подделывать такое?
— Люди за все берутся, — сделала бесконечно мудрый вывод Макарова.
Ла Понте разделял мнение Корсо; в данном случае мошенничество выглядело бы полной нелепостью. Покойный Тайллефер гарантировал ему подлинность: то, несомненно, была рука дона Александра. А Тайллефер слов на ветер не бросал.
— Обычно я относил ему старые приключенческие романы, и он покупал все подряд, — Ла Понте сделал глоток и хихикнул через край стакана. — А я пользовался случаем, чтобы полюбоваться на ножки его жены. Роковая блондинка! Очень эффектная! И вот однажды он открыл какой-то ящик. Затем положил на стол главу “Анжуйское вино”. “Это вам, — сказал он неожиданно. — При условии, что вы получите экспертное заключение о подлинности и немедленно выставите рукопись на продажу…”
Какой-то клиент громко звал Макарову, требуя безалкогольного биттера. Та послала его к черту. Она словно приросла к своему месту у стойки и слушала наш разговор, щуря глаза от дыма. Сигарета как всегда была зажата у нее в углу рта и уже догорала.
— И это все? — спросил Корсо.
Ла Понте сделал неопределенный жест.
— Практически все. Я попытался отговорить его, потому что знал, как он к этому относился — душу готов был прозакладывать ради какой-нибудь редкости. Но он стоял на своем: “Откажетесь вы, найду другого”. Этим он, разумеется, задел меня за живое. Я имею в виду, живую коммерческую жилку.
— Мог бы не уточнять, — бросил Корсо. — Больше ничего живого в тебе не осталось — никаких других жилок.
В поисках человеческого тепла и сочувствия Ла Понте повернулся к Макаровой, но в ее свинцовых глазах тепла нашлось не больше, чем в норвежском фьорде в три часа поутру.
— Как славно чувствовать себя всеми любимым, — огрызнулся он с досадой и отчаянием в голосе.
— А вон тот любитель биттера, видать, умирает от жажды, — заметил Корсо, — опять орет.
Макарова метнула короткий взгляд на клиента и предложила ему отправиться в другой бар, пока не получил в глаз. И упрямый тип, чуть поразмыслив, счел за лучшее внять ее совету.
— Энрике Тайллефер был человеком странным. — Ла Понте снова пригладил волосы на облысевшей макушке и при этом не спускал глаз с отражения пухлой блондинки в зеркале. — Он желал, чтобы я не просто продал рукопись, но еще и поднял вокруг нее побольше шума. — Флавио понизил голос, чтобы не спугнуть свою блондинку. — “Кое для кого это окажется сюрпризом”, — сказал он мне. И подмигнул, будто собирался от души поразвлечься. А через четыре дня его нашли мертвым.
— Мертвым, — глухо повторила Макарова, как будто пробуя слово на вкус. Эта история все больше захватывала ее.
— Самоубийство, — пояснил Корсо.
Но она пожала плечами, будто не видела большой разницы между самоубийством и убийством. В наличии были и сомнительный манускрипт, и несомненный покойник — достаточно для самого острого сюжета.
Услышав слово “самоубийство”, Ла Понте мрачно кивнул:
— Да, так говорят.
— А ты что, не веришь?
— Как тебе сказать… Все очень странно, — он снова наморщил лоб, помрачнел и даже забыл о зеркале. — Мне все это не нравится. Что-то здесь не так.
— А Тайллефер никогда не рассказывал тебе, как попала к нему рукопись?
— Понимаешь, сразу я не спросил. А потом было уже поздно.
— А со вдовой ты говорил?
От приятного воспоминания лоб букиниста тотчас разгладился. Губы расплылись в улыбке.
— Эту историю я тебе непременно расскажу, — произнес он тоном человека, вспомнившего замечательную шутку. — Так что гонорар за труды ты получишь, так сказать, натурой. Я ведь не могу предложить тебе и десятой доли того, что ты заработаешь у Варо Борхи за эту самую “Книгу девяти хохм и надувательств”.
— Ладно, я отплачу тебе тем же, подожду, пока ты отыщешь Одюбона и станешь миллионером. Тогда и сквитаемся.
Ла Понте снова изобразил смертельную обиду. Что-то этот прожженный циник за рюмкой делается слишком чувствительным, подумал Корсо.
— Я полагал, что ты помогаешь мне по-дружески. — Ну… Клуб гарпунеров Нантакета… Потому я и позволил себе…
— Дружба… — Корсо покрутил головой по сторонам, словно ожидая, что кто-нибудь объяснит ему значение этого слова. — Самые закадычные наши друзья — в барах и на кладбищах…
— Ты хоть раз сделал что-нибудь для других просто так, черт тебя возьми?
— Только для себя, — вздохнула Макарова. — Корсо всегда блюдет свои интересы.
Но в этот миг Ла Понте, к величайшему для себя огорчению, увидал, как девица с пышным бюстом покидает бар, взяв под руку элегантно одетого субъекта с франтоватой походкой. Корсо продолжал смотреть на толстуху у игрального автомата. Она истратила последнюю монету и теперь сидела перед машиной, уронив длинные руки вдоль тела, растерянная и опустошенная. У рычагов и кнопок ее сменил высокий смуглый субъект; у него были черные густые усы и шрам на лице. Внешность его пробудила у Корсо какое-то смутное и неуловимое воспоминание, но оно быстро растаяло, так и не оформившись в конкретный образ. К изумлению толстухи, автомат едва успевал выплевывать выигранные им монеты.
Макарова налила Корсо кружку пива за счет заведения, и на сей раз Ла Понте пришлось-таки самому заплатить за себя.
1. Рафаэль Сабатини (1875—1950) — английский писатель, автор почти сорока романов и большого числа рассказов. Наиболее известны романы “Скарамуш” (1920) и “Одиссея Капитана Блада” (1922). Далее роман “Скарамуш” цитируется в перев. И. Н. Тихонова и Е. З. Фрадкиной.
2. “После вестей о почти безнадежной болезни короля вскоре в лагере начали распространяться слухи о его выздоровлении…” (франц.). (Здесь и далее роман “Три мушкетера” цит. по изданию: М., Художественная литература, 1976; перев. В. Вальдман, Д. Лившиц и К. Ксаниной.)
3. Арсен Люпен — “вор-джентльмен”, герой детективных сочинений французского писателя Мориса Леблана (1864—1941); Раффлз — персонаж, созданный английским писателем Эрнестом Уильямом Хорнунгом (1866—1921); Шерлок Холмс — герой повестей английского писателя Артура Конан Дойла (1859—1930); Рокамболь — герой многотомного цикла романов французского писателя Пьера Алексиса Понсона дю Террайля (1829—1871). Рамон Мария дель Валье-Инклан (1866—1936), Пио Бароха-и-Неси (1872—1956), Бенито Перес Гальдос (1843—1920) — испанские писатели-классики.
4. Речь идет о французской издательской фирме “Братья Гарнье”, основанной в 1833 г. Огюстом (1812—1887) и Ипполитом (1815—1911) Гарнье. Большим авторитетом пользовалась серия “Классики Гарнье”.
5. Навсикая — в греческой мифологии дочь царя феаков Алкиноя и Ареты. Крик Навсикаи, игравшей в мяч на берегу моря, разбудил Одиссея, который был выброшен бурей на остров феаков. Девушка велит слугам дать ему чистые одежды, накормить и напоить, а также объясняет, как достигнуть дворца Алкиноя и добиться от феаков помощи.
6. Габриэль Анн Систерн де Куртира де Даш (1804—1872); псевд.: графиня Даш или Д’Аш — французская писательница.
7. Франсуа де Ларошфуко (1613—1680) — французский писатель. В его “Мемуарах” (1662, полное издание 1817) упоминается о том, как графиня Льюси Карлейль (дочь графа Генри Нортемберлендского) на балу срезала алмазные подвески у герцога Бекингэма (гл. I).
8. Хоакин Ибарра-и-Марин (1725—1785) — испанский издатель; в 1779 г. получил титул Издателя Королевской испанской академии. Известны два его издания “Дон Кихота” (1780 и 1782).
9. “Странствия Персилеса и Сихизмунды” — новелла Мигеля Сервантеса де Сааведры; отпечатана 15 декабря 1616 г., 2 апреля 1617 г. издатель Хуан де ла Куэста передал два экземпляра в Братство издателей Мадрида. ”Королевское право Кастильи” — свод законов, изданный прибл. в 1255 г., во времена правления короля Кастилии и Леона Альфонса X Мудрого (1221—1284).
10. Алонсо Диас де Монтальво (умер после 1492 г.) — испанский юрист, занимал важные посты при дворе королей Хуана II и Энрике IV, автор глосс к “Королевскому праву Кастильи”.
11. Асорин (наст. имя и фам. Хосе Мартинес-Руис; 1873—1967) — испанский писатель и литературный критик.
12. “Селестина” (“Трагикомедия о Калисто и Мелибее”) Фернандо де Рохаса (ок. 1465—1541). Предполагаемая дата написания ”Селестины” — 1492 г. (но не позднее 1497-го); многие исследователи считают, что известное издание 1499 г. (Бургос) не было первым.
13. Здесь и далее роман цит. по изд.: Герман Мелвилл. Моби Дик, или Белый Кит. М., Географгиз, 1962, перев. И. М. Бернштейн.
14. Билли Бад — герой морской повести Германа Мелвилла “Билли Бад, формарсовый матрос” (опубл. 1924).
15. Название составлено из двух греческих слов: “delos” (ясный, явленный) и “melas” (черный).
16. Патрисия Хайсмит (1921—1995) — американская писательница, автор детективных романов.
17. Джон Джеймс Одюбон (1785—1851) — американский художник, натуралист-орнитолог, издатель. Учился рисованию у Ж. Л. Давида. Знамениты его роскошные фолианты “Птицы Америки”, т. 1—4, Лондон, 1829—1839; 2-е изд., Нью-Йорк, 1830—1844 и 1863; 448 таблиц и 1065 рисунков.
(Продолжение – в бумажной версии)