СРЕДИ КНИГ
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 1, 2001
«Живу благодаря себе подобным…»
Итальянская поэзия в переводах Евгения Солоновича. М., «Радуга», 2000
Алексей Зверев
Открывшим этот необыкновенно изящный том — на обложке женский портрет старинной работы, над ним рука, держащая гусиное перо и розу, — предстоит длительное путешествие: восемь столетий, от Данте до наших современников, среди которых и такие, у кого еще многое впереди. Если брать не масштабы истории, а «нашу маленькую жизнь», как озаглавил известный сборник миниатюр эмигранский автор, писавший под псевдонимом Дон Аминадо, путь Евгения Солоновича к своей главной книге был даже более долгим. Ведь что-то из вошедшего в нее, например стихи Сальваторе Квазимодо, впервые увидело свет лет сорок назад. А то и побольше.
И все эти годы Е. Солонович оставался верен итальянской музе: случай, кажется, уникальный в его поколении переводчиков. Талантливое, творчески состоявшееся — в московском писательском Союзе последних советских десятилетий переводческая секция была самой яркой, — это поколение сегодня стало фактом литературной истории. Иных уж нет, другие ушли из перевода, получив давно желанную возможность публиковать написанное ими самими.
На полках ценителей стоят книги стихов и прозы тех, кто осваивал ремесло поэтического перевода вместе с Е. Солоновичем — Павла Грушко, Асара Эппеля, покойного Андрея Сергеева. Другие стали публицистами или принялись сочинять бестселлеры в исторических декорациях. А Солонович по-прежнему только переводит. И по-прежнему только итальянцев. И почти неизменно — только поэтов.
Верность вознаграждается. Памятуя рекомендацию Вольтера, Евгений Солонович десятилетиями возделывал свой сад, и когда представился случай собрать лучшие плоды (а за это надо прежде всего благодарить Итальянский Институт культуры в Москве), корзины не остались пустыми. Наоборот, корзин не хватило. Многое из сделанного Солоновичем представлено в этом томе, который не хочется именовать итоговым, крайне скупо. Умберто Саба, Эудженио Монтале, поэты самого первого ряда, — десятком-двумя стихотворений (хотя есть их книги, им переведенные и впервые сделавшие эти имена известными в России). Из Петрарки всего тринадцать сонетов — в книге 1973 года их было больше семидесяти, и выбрать наиболее удавшиеся очень сложное дело.
Кто-то вообще остался автором одного стихотворения, но зато какого выразительного! Вряд ли найдется у нас хотя бы десяток эрудитов, что-то знающих о Бартоломео Дотти, авантюристе, задире, прирожденном дуэлянте, чья бурная жизнь пришлась на самый конец XVII века и была оборвана убийцей. Но довольно его единственного включенного в книгу сонета, чтобы ясно почувствовать и личность, и эпоху, и поэтический стиль — Дотти был одним из последних маринистов, — и пережитую этим поэтом драму изгнания, предвестье многих аналогичных драм, которые так знакомы нам из отечественного опыта, в особенности недавнего:Меня сочла ты недостойным чадом,
На мне — проклятья твоего печать.
Чего другого от отчизны ждать,
Что за любовь всегда платила ядом?В очень кратком предуведомлении Е. Солонович просит не воспринимать свою книгу как антологию, потому что он для нее отобрал только своих любимых авторов, а кроме того, были выдающиеся предшественники, прекрасно воссоздавшие по-русски стихи других или, случается, тех же самых поэтов. Тем не менее, к этой книге будут относиться, разумеется, и как к антологии, причем более надежной для интересующихся итальянской поэзией, чем вышедшая девять лет назад в том же издательстве двуязычная антология, которую составил Р. Дубровкин. При всех достоинствах той огромной книги, она, во-первых, доводила историю итальянской поэзии только до Белли и Кардуччи, то есть останавливалась на пороге ХХ века. И во-вторых, выглядела слишком разнородной и разномастной, так как в нее вошли работы многих переводчиков, обращавшихся к итальянским авторам лишь от случая к случаю, да к тому же пользовавшихся подстрочниками. А это сразу сказывается — и далеко не лучшим образом — на русской версии, пусть даже она принадлежит Гумилеву, Ахматовой или Бальмонту.
Книга Е. Солоновича тоже двуязычное издание, и степень риска, который возникает перед каждым переводчиком, когда читателю, знающему язык, достаточно взглянуть на соседнюю страницу, чтобы оценить меру соответствия и границы неизбежных потерь, в этом случае минимальна. Дело, конечно, в том, что для Солоновича не создают серьезных трудностей ни диалекты, ни архаика, ни намеренная смысловая непрозрачность, герметичность, какой и следует ожидать от поэтов, принадлежащих культуре, в недрах которой зародился герметизм как художественное направление. Но дело еще и в том, каких установок придерживается этот переводчик, подчиняя им и выбор материала, и характер художественного решения.
Книга разделена на две части — до ХХ века и ХХ век, каждая имеет свое заглавие: первая — по стихотворению Чиро ди Перса «Песочные часы», вторая — по строке Марио Луци, старейшего современного поэта, который стал одним из самых значительных открытий Е. Солоновича для нашей читательской аудитории. Заглавие — «Ломились розы через горизонт…» — из стихотворения Луци «Слоновая кость»; может быть, больше подошло бы для этой цели другое его стихотворение — «Местный автобус». Оно, как многие стихи Луци, по первому впечатлению представляет собой просто зарисовку, непритязательную картинку: по шоссе на плоскогорье, хрипя мотором катит рыдван, в салоне кто дремлет, кто шепотом читает молитвенник, в окно видны дубовые рощи, которые кажутся пепельными, — и вдруг, пастернаковской нотой из «Ранних поездов», врывается:… я дома — снова, наяву,
я слышу этот говор, этот ветер,
живу благодаря себе подобным…
Один, без них, — не знаю, как бы жил.Вряд ли у Евгения Солоновича есть какой-то специфический метод перевода. Он ученик своих наставников С. В. Шервинского и И. Н. Голенищева-Кутузова, памяти которых посвящена книга. Однако у него, без сомнения, есть свой принцип: переводить лишь тех, о ком он мог бы говорить как о себе подобных. Тех, кто, безотносительно к хронологической дистанции, ему интересен как личность и с кем он ощущает душевное сродство.
Вот откуда естественность, непринужденность, легкость, которые неизменно сопутствуют переложениям Е. Солоновича. Нужно почувствовать что-то большее, чем профессиональное любопытство, чтобы чужая поэтическая речь, сохраняя ясную печать своего происхождения, свободно влилась в стихию русского стиха с его устойчивыми формами и мелодикой, чаще всего довольно далекой от итальянской. Солоновичу этого удается добиться практически всегда, оттого что он, помимо отточенных навыков, владеет таким нечасто встречающимся у переводчиков свойством, как душевный контакт со своим поэтом. И поэт начинает у него говорить незатрудненно, внятными русскими словами, хотя вовсе не такими, которые лежат совсем близко. Так происходит, когда перед нами переложения крайне изощренных петраркистов, достигающих поэтического эффекта отнюдь не за счет искренности и простоты. Или насмешливого Белли, любителя притвориться хитроватым обывателем и посудачить на жаргоне толпы, или даже футуриста Палаццески, который не прочь позабавиться фонетическими играми в духе наших подзабытых колумбов 10-х годов — Бурлюка, Крученых. Кстати, отсутствие в книге лидера футуризма Маринетти по-своему показательно: не только его одиозная репутация в годы фашизма, но и какое-то вызывающее бездушие сочиненных им гимнов динамо-машинам и электрическим радугам, очевидно, порождают у Солоновича полное неприятие. А значит, ничего не получится, даже если бы он заставил себя переводить этого самонадеянного «короля поэтов», думая о представительности и полноте картины.
Свою вступительную заметку Е. Солонович украсил афоризмом Брюсова: «Передать создание поэта с одного языка на другой — невозможно, но невозможно и отказаться от этой мечты». С самой мыслью не приходится спорить, но любопытно, что имя Брюсова в переводе — ясный знак определенной тенденции: буквализма. Она, разумеется, началась не с Брюсова. Страстный итальяноман Вяземский еще в 1827 году, представляя публике свои переводы (правда, не из Петрарки, а из Мицкевича), просил отметить как их самое ценное качество «верность и близость списка», переложение сонета «слово в слово». И еще один столь же пламенный почитатель Италии, Батюшков, требовал переводить «слово в слово, строка в строку». Но все-таки именно Брюсов с его невыносимой «Энеидой», где ради абсолютной точности воспроизведения порядка слов в вергилиевой фразе выворачиваются руки русскому синтаксису, а от тяжеловесных латинизмов стоит гул в ушах, стал олицетворением переводческого «гелертерства» в ущерб всякой художественности.
У этой методики, которую долгое время считали мертворожденной, теперь есть свои убежденные последователи. И среди них столь именитые, как, например, Набоков с его английским «Евгением Онегиным», оставленным без рифмы, а практически и без пушкинского ямба, но зато безупречным на уровне смысла (исключая ту мелочь, что поэтически выраженный смысл не воссоздается, если исчезла поэзия). Новейший отечественный пример того же рода — переложение Ариосто, выполненное выдающимся филологом М. Гаспаровым, который отказался от рифм и от октав, решив переводить «Неистового Роланда» современным верлибром, не страшась странной для сегодняшнего читателя лексики, как и громоздких синтаксических конструкций. Переводчиком же, правда, оговорено, что «это не единственно возможное решение».
Да, к счастью, — не единственно возможное, о чем говорит большой фрагмент из того же произведения в версии Солоновича, у которого и рифмы и октавы на месте. На месте и смысл, хотя он передан, разумеется, не дословно. Тот «эффект отдаленности», который Брюсов возводил в переводческий канон, потому что перевод был обязан звучать необычно и непривычно по меркам русской поэтической культуры (и этой необычностью ее обогащать), тут почти отсутствует, хотя было бы натяжкой и несправедливостью утверждать, что перед нами «хорошие русские стихи». Нет, это стихи Ариосто, но только они не кажутся русскому читателю каким-то словесным монстром (вроде брюсовского Вергилия, который буквализма ради принужден изъясняться в таком роде: «Конь роковой на крутые когда скачком Пергамы прибыл…») и читаются так, как подобает читаться поэзии — увлеченно, потому что никакие искусственные конструкции не режут глаз.
Ненавистник перевода, имеющего наглость называться поэтическим, Набоков много раз повторял, что изувеченный автор и обманутый читатель, которому вместо Пушкина подсунули зарифмованную гладкопись и вздор, — вот единственные возможные результаты таких переложений. Евгений Солонович — мастер именно поэтического перевода, то есть и переводчик, и поэт. В его книге стихи почти семидесяти авторов, и среди них нет ни одного, кто имел бы основания жаловаться, что в русской версии он не похож на себя. Читатель может быть уверен: он не обманут.