Перевод с итальянского и вступление Евгения Солоновича
СРЕДИ КНИГ
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 1, 2001
Стихи
Умберто Беллинтани. Перевод с итальянского и вступление Евгения Солоновича
Те, что оказались на рубеже веков в сознательном возрасте, едва ли скоро привыкнут называть только что окончившееся столетие прошлым веком. Мысленно мы еще долго будем жить в нем — многострадальном двадцатом, называть его нашим и говорить о его поэзии как о поэзии нашего века, справедливо считая своими современниками Пастернака и Арагона, Заболоцкого и Неруду, Бродского и Монтале. Авторам книг и статей о поэзии, составителям поэтических антологий и стихотворных подборок еще долго предстоит корректировать свои оценки, пересматривая отношение к творчеству тех или иных поэтов ХХ века, порой решительно развенчивая устоявшиеся авторитеты и столь же решительно воскрешая забытые или полузабытые имена.
Более сорока лет назад будущий Нобелевский лауреат Сальваторе Квазимодо включил в свою антологию «Послевоенная итальянская поэзия» три стихотворения Умберто Беллинтани, автора двух небольших книжек стихов и нескольких публикаций в престижных литературных журналах. Позже, в 1963 году, у Беллинтани выходит еще один сборник, после которого поэт решает никогда больше не печататься. Возможно, отказ публиковать свои стихи (а писать стихи он продолжал) был продиктован отрицательным отношением к шумной саморекламе, которой в начале шестидесятых годов сопровождали каждое свое выступление отдельные энергичные поэты. Философия «мы сами с усами» была настолько чужда Беллинтани, что, говоря о нем, редакторы журнала «Банкарелла» признались однажды: «Банкарелла» охотно напечатала бы в его адрес панегирик, если бы не боялась привести его в бешенство».
Итак, стихи Беллинтани по-прежнему пишал и не скрывал этого, однако он пресекал, порой в самой резкой форме, любую попытку выманить их у него и получить согласие на публикацию. Он демонстративно равнодушен к бурным дискуссиям о путях развития поэзии и в стихах, далеких по времени от когда-то принесших ему известность, остается все тем же, сохранив прежний негромкий голос, живую интонацию, человеческое тепло, согревавшее его ранние вещи, социальная ангажированность которых отвечала условиям послевоенной Италии — мира оправданных, но далеко не во всем оправдавшихся надежд. Он с той же простотой и непосредственностью раскрывает в стихах простые темы, он объясняется в любви людям, животным, растениям, он не считает себя выше и лучше их, и это последнее, быть может, важнее всего в его поэзии.
Иногда кажется, что свободный стих Беллинтани опасно приближается к прозе, но поэт начеку, и вот он уже искусно нащупывает интонационный ход, исключающий любые сомнения в том, что строка, строфа, стихотворение в целом являют собой неопровержимый факт поэзии, отмеченной, по справедливому утверждению поэта и критика Маурицио Кукки, «насыщенным лиризмом» и «большой стилистической свободой».
Кстати, Маурицио Кукки — один из тех поклонников творчества Беллинтани, кому в конце концов удалось уговорить поэта доверить издательству «Мондадори» подготовку и выпуск книги его избранного, «На широкой равнине», куда вошли пятьдесят ранее не опубликованных стихотворений (цикл «Слуховое окно, выходящее на площадь Теофило Фоленго»). Книга увидела свет в 1998 году, незадолго до смерти поэта, и, приветствуя ее появление, маститый критик Карло Бо не преминул отметить: «Беллинтани по праву принадлежит место среди лучших в истории поэзии этого века». Того самого века, который мы еще не скоро научимся называть прошлым веком.
* * *Остановимся на минутку, друзья.
Это дерево было,
когда еще не было
наших отцов, наших дедов.
Что-то мне говорит, что я перед ним в долгу, —
видно, так и есть, друзья, и моя
рука, потянувшись, гладит его,
моя дрожащая рука, друзья.
АнджелаПриятно слушать тебя,
Анджела, продавщица любви:
чувствуется добрая по-христиански,
мягкая, жизнерадостная душа.
В твоих добрых черных глазах
столько материнского тепла,
что тому, кто берет тебя, после стыдно.
Не останется ни ласточкиА ведь и правда пели
покинувшие мой поселок.
То были времена, когда людей
будили петухи, то были времена
неутомимых лошадей и прочих
животных, а теперь их больше нет
или не станет через несколько
недолгих лет
во всей округе. Редко даже
ежа увидишь под кустами поредевших
зеленых изгородей. И все дальше, дальше
кукушка в умирающих лесах
кукует. И наступит день, когда
на небе не останется ни ласточки, —
вот огорчился бы святой Франциск!
Так сердце
вещало прошлой ночью,
с луной перекликаясь, что садилась там,
где больше не было народной песни.
Голубые далиМне диктовал ангел.
Ангел, которого я не видел
на фоне пропащего утра.
Я его слышал, это был ангел.Лица, лица, призрачные
надежды,
лица, лица, несбыточные
ожиданья.Чуть позже ангел решил появиться,
чтоб направить нас по ломбардской долине грез,
мы пошли и достигли голубых
далей,
далей, что нам предстали
и растаяли вместе с ангелом,
который унес с собой
отражение розовых крыльев
в озере, улетая.
Трилистник моря и землиКитобой, не надейся на спасенье
в день, когда твой корабль настигнет
буря, девятый вал,
где б ты ни проплывал.Эмигрант, пересекающий океан
под эскортом дельфинов,
знай, что мой дед пересек его восемь раз,
минимум восемь, чтобы построить
видимость дома в родной деревне.Не вырубайте колючий боярышник,
с которым дружат поэты,
не вырывайте крапиву и повилику —
с ними тоже в дружбе поэты.
* * *«Закрой глаза на ужасы ночи
открой глаза на прекрасный день»
так учил меня не китайский мудрец
а всего лишь старый бахчевник
что на своей бахче получал —
на своей бахче — урожай лучших арбузов«закрой глаза на мучительский ужас ночи
открой на чудесный день»
так учил меня не китайский мудрец
а старый бахчевник Америо Ботто
он не умел ни читать ни писать
но у него на бахче вырастали чудо-арбузы
как бы с прекрасным флагом внутри
самым прекрасным на свете.
ЛитовецНужно перевалить через Альпы,
а там махнуть через море, —
то ли спьяну сказал себе, то ли нет,
Пятрас Лукошюс из Вильнюса.Раздобыв растоптанные башмаки —
две худые лодки, да и только,
и парусиновые лохмотья,
он с песней отправился в Эльдорадо,
куда и добрался в конце концов,
пьяный от кислого вина и мечты.
Он теперь в Калифорнии, мой литовский друг,
плывет на подземном паруснике.