Перевод с английского и вступление Глеба Шульпякова
Тед Хьюз
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 6, 2000
Тед ХьюзСтихи из книги “Письма ко дню рождения”
Перевод с английского и вступление ГЛЕБА ШУЛЬПЯКОВА
“Люди разных стран и разных убеждений, мы собрались сегодня, чтобы возблагодарить Бога за жизнь и творчество поэта-лауреата Теда Хьюза. Мы не станем слишком долго распространяться о поэте, тем более — в прозе, ибо этим мы рискуем убить дух его поэзии. Сегодня мы будем читать его стихи, возносить молитвы и просить Всевышнего быть милостивым к Теду и ко всем художникам, чей дар, полученный от Бога, направлен во славу Его творений, перед которыми мы отступаем точно так же, как удивленный художник отступает перед произведением “рук моих”.
Этими словами настоятель Вестминстерского аббатства Уэсли Кар начал торжественную службу памяти Теда Хьюза, которая состоялась в четверг 13 мая 1999 года, спустя несколько месяцев после смерти поэта осенью 1998-го.
С 11 утра под сводами собора звучала музыка Баха и Бетховена. Читались Библия, Шекспир и стихи самого Хьюза — в исполнении Майкла Болдуина и Шеймаса Хини. На службе присутствовали писатели, переводчики и близкие поэта — а также Ее Величество Королева-Мать, Его Королевское Высочество Принц Уэльский и другие высочества, которых в Англии, как известно, пруд пруди.
Но весь этот королевский спектакль — напоминавший инсценировку “Алисы в Стране чудес” — нисколько не противоречил тому, что настоятель Уэсли Кар назвал “духом поэзии” Теда Хьюза. Я слышал, как читает Хьюз в записи: угрюмый голос, идеальная дикция, паузы, строгая интонация — что-то вроде проповеди на службе в Страстную пятницу.
Строгость интонации читатель найдет и в последней книге Хьюза “Письма ко дню рождения”. Об этой книге очень много писали, но точнее других сказал о ней Шеймас Хини. Он сравнил воздействие “Писем” с кессонной болезнью, когда читатель почти физически ощущает перепады эмоционального давления в тексте. Лавинообразный поток языка неумолимо затягивает его, и на финальных строчках ему уже просто не хватает воздуха. Самого настоящего — а не метафорического: того, который состоит из азота и кислорода.
Забавно, что химические термины также не противоречат “духу поэзии” Хьюза. В его стихах вы найдете массу органических и неорганических соединений: вода, уголь, древесина, торф, — как если бы они повторяли строение геологических пород его родины Йоркшира.
Хьюз родился 17 августа 1930 года в Йоркшире — самой загадочной местности Англии. Поэты прошлых веков называли ее “moorland” “вересковая пустошь”. На пустошах водились кролики. Шахтеры — Йоркшир был славен своим углем — жили небогато и часто добывали пропитание охотой на кроликов с помощью маленьких собачонок, которых таскали под курткой.
Рос ли в Йоркшире вереск во времена Хьюза, нам неизвестно, но среди шахтеров еще ходили слухи о “подземных людях”, а мертвецов — из-за болотистой местности — закапывали не слишком глубоко, так что, гуляя по торфяникам, можно было запросто встретить не только тени, но и кости забытых предков.
Город находился в низине, над которой нависала огромная скала. Детским развлечением Хьюза стали походы на макушку горы, откуда вечером открывался фантастический вид на соседние, еще залитые солнцем долины. Ближе к ночи, однако, нужно было возвращаться домой — и он спускался вниз, где было уже совсем темно.
Возможно, именно этот йоркширский рельеф местности “продиктовал” Хьюзу будущие образы его стихотворений, а также его представления о “противоречии души и тела”, “света и тьмы”, когда каждое поэтическое “погружение” обещает в итоге воздух, простор и свет; когда за каждым взлетом следует неизбежное “погружение”.
Ярче всего этот принцип “качелей” был выражен в “Письмах ко дню рождения”:
Я заклеил коричневой бумагой окна над столом,
Заткнул “берушами” воспаленные чувства
И погрузился на дно. В соседней комнате,
На самом краю освещенной солнцем скалы,
Ты стучала на своем новеньком “Гермесе”,
И пока меня, как мешок, тащило по дну реки,
Птенец твоей тревоги даже еще не проклюнулся.(“Ивовая улица, 9”)
Книга состоит из 88 стихотворений, написанных — за редкими исключениями — свободным стихом, и представляет собой хронологическую летопись отношений одной из самых известных литературных пар ХХ века: Теда Хьюза и Сильвии Плат. Книга напоминает фотоальбом, где на каждой странице — по снимку: Хьюз и Плат в свадебных нарядах; медовый месяц в Париже — на фоне Елисейских полей; на берегу океана в США; Плат читает Чосера коровам Грантчестера; на крыльце дома по Ивовой улице; за рабочим столом; в пещерах Карлсбада.
Итак, в конце пятидесятых Сильвия Плат, американская подданная, получив стипендию для особо одаренных студентов, училась в Кембридже и писала стихи. Хьюз изучал археологию и антропологию, также писал стихи и, судя по фотографиям тех лет, был типичным “парнем из Йоркшира”, то есть угловатым верзилой в кожанке. Они встретились в 1956-м на вечеринке в Кембридже и в тот же год поженились. Спустя некоторое время рукопись первого сборника стихотворений Хьюза “Ястреб под дождем” была отправлена по настоянию молодой жены на конкурс в Америку. Из 287 соискателей представительное жюри — Уистен Хью Оден, Стивен Спендер и Марианна Мур — остановило свой выбор на молодом англичанине, и через некоторое время книга Хьюза была издана в Соединенных Штатах.
Так началась его заокеанская карьера.
Два года — с 57-го по 59-й — наша поэтическая пара проводит в путешествии по США. Потом они возвращаются в Англию, чтобы поселиться в провинции: предположительно надолго. В апреле 60-го на свет появляется их дочь Фрида. Тогда же выходит первый сборник стихотворений самой Плат — “Колосс”, и критики начинают говорить о незаурядном даровании молодой поэтессы. Через два года рождается Николас. Тогда же Плат уличает Хьюза в измене и демонстративно уезжает из деревни. А спустя некоторое время она, накормив и уложив детей, кончает жизнь самоубийством на кухне собственного дома.
Я — с улыбкою. Я — живучей
Кошки, которая Неминучей
Девять раз избегает. МнеТридцать. Это мой Номер Третий.
Что за причуда такая — не
Уцелевать раз в десятилетие?(Из стихотворения Сильвии Плат “Восстающая из мертвых”,
перевод Виктора Топорова.)Русский переводчик не зря уложил стихотворение Плат в цветаевский синтаксис: было, было между ними что-то общее и в лирическом максимализме, и в надрыве, и в чувстве судьбы. Разница только в том, что попытки самоубийства (а их было уже две) носили в случае с Плат — как бы это сказать? — терапевтический, что ли, характер. Каждый раз, чувствуя наступление мучительной депрессии, она пыталась предотвратить ее ответным ударом — сыграть в смерть и таким образом избежать ее. Первый раз, еще будучи ребенком, она выпила большую дозу снотворного. Второй раз, крутанув баранку, она бросила машину на встречную полосу и разбилась об эстакаду — но опять-таки уцелела. Третий — и последний — раз она воспользовалась газовой плитой.
Об отношениях Хьюза и Плат еще при жизни поэтессы ходило множество слухов. После смерти они постепенно сложились в легенду, из которой следовало, что мрачный тиран, мизантроп, изменник и циник Тед Хьюз довел бедную американскую овечку до того, что та покончила с собой. С легкой руки феминисток Англии и Америки легенда эта жила много лет: до выхода в свет “Писем ко дню рождения”. О том, что Сильвия Плат уже дважды “играла в смерть” еще до знакомства с Хьюзом, феминистки как-то не вспоминали.
Сам Хьюз все происшедшее комментировать отказывался, но стихи надолго забросил, предпочитая оригинальному творчеству переводы. Единственные поэтические книги, которые он готовил к печати и публиковал, были сборники его стихов для детей и посмертные книги Сильвии Плат: “Ариэль”, “Шествие по водам”, “Избранное”.
К концу 60-х Хьюз вроде бы преодолел свое затяжное “погружение”, но в 69-м судьба снова напомнила о себе: покончила с собой Ася Гутман, подруга Хьюза тех лет. Самоубийство Гутман более или менее объяснимо — если исходить из тезиса о том, что любая легенда агрессивна, она навязывает роль и требует новых жертв. Так что во второй смерти уж если кого и винить, так это тех, кто преуспел в “мифотворчестве”.
Другое дело — Сильвия Плат.
“Мы были два молодых идиота, которые совершенно бездумно бросились в объятия друг друга”, — сказал как-то Хьюз в частной беседе. Она была красивой американкой прусского происхождения — то есть гостьей из полумифической для послевоенного англичанина страны. Он был англичанином — то есть европейцем, представителем земли обетованной для каждого культурного американца. Вокруг них был послевоенный Лондон, они были молоды, неприкаянны, и судьба, скорее всего, просто сыграла с ними злую шутку, навязав взаимную страсть:
Я ли получил тебя, подкупив Судьбу?
Ты ли искала встречи со мной? Не знаю, зачем
Мы очутились вместе и для чего судьба
Свела нас и бросила, беззащитных…(“Регби-стрит, 18”)
“Письма ко дню рождения” — это не исповедь, не покаяние и не отповедь. Это попытка понять логику “слепой всевидящей богини” — судьбы; разобраться в ее смысле; проследить тайную канву очевидных событий; понять основу, на которой держался — а ведь он держался! — этот самый громкий и тем не менее самый хрупкий союз в литературе второй половины двадцатого века.
Все громкие литературные браки нашего века — Сартр и Симона де Бовуар, Олдингтон и Хильда Дулитл — держались на том, что их участники были друг для друга перманентным источником энергии. Была ли энергия положительной или отрицательной, дело десятое — в случае с нашей парой не было ни той, ни другой. Сильвия Плат и Тед Хьюз оказались абсолютно самостоятельными и равновеликими поэтическими единицами, чьи темпераменты и поэтики не пересекались. Поэтому Хьюз и написал, что “миф / который мы искали, был мифом смерти”, то есть мифом пустоты и одиночества.
Ни диссонанса, ни резонанса их союз не рождал. Но тотальное отчуждение друг от друга происходило на фоне негаснущей, но и ненужной любви — следствием чего и стала третья попытка игры в смерть, на которую решилась Сильвия Плат, как существо более неустойчивое в эмоциональном отношении.
Вот и все.
С тех пор прошло тридцать пять лет. За эти тридцать пять лет Хьюзу была присуждена Королевская золотая медаль за достижения в поэзии, он стал поэтом-лауреатом Англии и получил премию “Уитбред” за переводы из Овидия. Все эти тридцать пять лет он писал в стол стихи — или письма ко дню рождения, — которые были опубликованы незадолго до его смерти. Он посвятил книгу детям, Фриде и Николасу. На ее обложке была воспроизведена картина их дочери. Картина изображала огромные красные маки. Красный цвет был любимым цветом Сильвии Плат.
“Язык стихотворений — как лава, которая застывает у вас на глазах в самых причудливых и еще горячих формах”, — писала “Санди таймс”, откликаясь на выход книги. “Стихотворения мерцают сквозь тьму, оставляя вопросы без ответов, являясь нежными элегическими актами памяти” (“Обсервер”). “Даже без учета биографического наполнения этим текстам гарантирована долгая жизнь — благодаря их образам и технике стиха. Хьюз, безусловно, один из крупнейших поэтов нашего века, и “Письма ко дню рождения” — его величайшая книга” (“Таймс”).
Ко всему перечисленному я добавил бы еще несколько выводов, которые можно сделать по прочтении “Писем”.
На мой взгляд, этой книгой Хьюз раз и навсегда закрыл тему своих отношений с Сильвией Плат — так что теперь любые феминистские разговоры о палачах и жертвах будут выглядеть спекуляцией. Но даже расставив все точки над “ i ”, Хьюз все равно не ответил на вопросы, которые мучили его последние годы: почему все случилось так, а не иначе? какой в этом смысл? Написав и опубликовав эту книгу, он как античный герой продолжал блуждать в замкнутом лабиринте собственной памяти. Треть века прошло — а он так и не смог пережить или изжить комплекс нежных чувств к женщине, которая давно погибла: мучительное ощущение ошибки, абсурда и длящейся любви долго не покидает читателя этой книги.
Что касается самих стихотворений, то в них Хьюз сумел найти адекватный поэтический эквивалент запутанным, непредсказуемым и почти не поддающимся описанию вещам этой жизни — любви и судьбе. И это, согласимся, немало.
P.S. Переводчик выражает благодарность Дэниэлу Вейсборту за помощь в работе с текстами стихотворений Хьюза.
ОзарениеЛондон. Лиловые мягкие сумерки
Апрельского вечера.
Через Чок-фарм-бридж
Я спешу к метро: молодой отец,
Голова кружится от бессонных ночей
И новых ощущений.
И вот мне навстречу идет этот парень.Я скользнул по нему взглядом (что это у него?
Да нет, показалось) и пошел было дальше,
А потом вдруг понял — и догнал его.Это был крохотный звереныш, который сидел
У парня за пазухой. Так у нас в детстве шахтеры
Носили под курткой охотничьих собачонок.
Но главное — глаза, которые пытались
Перехватить мой взгляд. Как же мне это было знакомо!
Огромные уши, острая мордочка — звереныш
Выглядывал из-под куртки, и вид у него
Был испуганный и враждебный.
“Да это же лисенок!” —
Услышал я собственный удивленный голос.
Парень остановился. “Откуда он у вас?
Что вы собираетесь с ним делать?”
Подумать только, лисенок
Посередине Чок-фарм-бридж!“Могу продать. Всего один фунт”. “Постойте,
Где вы его нашли? Куда несете?”
“На продажу. Кто-нибудь да купит — за фунт-то!”
И ухмылка.
Я же подумал: что ты на это скажешь?
И как мы уживемся с лисенком в нашей каморке?
Да еще с грудным ребенком?
И что мы будем делать с его дикими повадками?
С его безудержной энергией?
А когда он, повзрослев, услышит зов предков,
Куда мы денем сильного и ловкого зверя,
Своенравного, с вытянутой мордой?
Которому надо пробегать двадцать миль за ночь?
А его нюх, от которого ничего не ускользает?
И как нам быть с его фантастическим чутьем, как
Обмануть его?А лисенок
Все смотрел через мое плечо на прохожих:
На одного, на другого. Опять на меня.
Удачи — вот чего ему сейчас не хватало.
Он уже вырос из сосунков,
Но глаза его были еще совсем щенячьими:
Крошечные, круглые и сиротские,
Как будто заплаканные. Он остался
Без материнского молока, без игрушек из шерсти и перьев,
Без уютных потемок лесной норы
И без громкого шепота созвездий,
Когда его Мать возвращалась с ночной охоты.
Мои мысли, как большие добродушные псы,
Кружили вокруг лисенка, обнюхивая его.
И все же
Я не решился, я ушел. Но, потеряв лисенка, как будто
Разминулся со своей судьбой. Я оттолкнул его — в будущее,
Которое ожидало его в Лондоне. Торопливо
Я нырнул в подземку… Что, если бы я заплатил,
Что, если бы я отдал этот несчастный фунт и вернулся к тебе
С лисенком на руках, и мы стали бы жить все вместе,—Выдержал бы наш брак такое испытание?
Справился бы я? А ты?
Но я упустил этот шанс.
И теперь наш брак был обречен.Регби-стрит, 18
В унылом убогом доме викторианской эпохи
на Регби-стрит, 18, я ждал тебя.
Дом напоминал мне театральные подмостки,
Как будто пять его этажей были повернуты
Лицом к аудитории, которая наблюдает
Любовные баталии на каждом из них —
Мизансцены, в которых сплетались и расплетались
Наши чувства, тела и судьбы. Такая вот
Нехитрая кухня любовных напитков,
Бесконечный спектакль, где меняются
Лишь имена актеров, а роли остаются прежними.
Мне говорили: “Тебе стоит написать книгу
Об этом доме. Здесь дело нечисто!
Поживешь, увидишь, что не так-то просто
Будет выбраться отсюда, поскольку каждый,
Кто попадает сюда, попадает в настоящий лабиринт —
В Кносский дворец, где правит злая воля! Вот и ты
Теперь в лабиринте”. Легенды
Завораживали. Я слушал, завороженный.Я жил здесь один. Один
Сидел за щербатым допотопным верстаком,
Который служил мне обеденным
И рабочим столом. Я ждал Лукаса
И тебя. О чем бы я ни думал, мои мысли
Все равно возвращались к той пухлой бельгийке
С черными и блестящими, как лакированные ботинки, волосами,
Которая жила на первом. Она казалась мне птахой
В силках любовника, торговца подержанными автомобилями.
Это он завалил наш подвал старыми глушаками
И помятыми крыльями. Так что, пробираясь
В темный и грязный туалет, расположенный ниже
Уровня проезжей части, мы рисковали покалечить себе ноги.
Как и все в этом доме, девчонка играла
Свою роль в спектакле. Ее телохранителем
Была черная немецкая овчарка, настоящая ведьма,
Которая стерегла ее одиночество и рычала
За дверью, когда кто-нибудь проходил мимо.Овчарка охраняла ее ото всех
Для торговца автомобилями. Охраняла исправно, хотя
Семь лет спустя и не спасла от конфорки. С ней
У нас ничего не вышло. Не вышло и со Сьюзен,
Которой суждено было блуждать в лабиринте
И ждать Минотавра, занимая телефон ночами,
Когда ты хотела услышать мой голос. Но в тот вечер
Я не мог и предположить, что во мне
Будет кто-то нуждаться. Что пройдет десять лет,
И три из них ты уже будешь в могиле,
И Сьюзен по ночам станет мерить шагами комнату
(Этажом выше той, где мы, обрученные кольцами,
Согревали друг друга на узкой кровати)
И плакать, умирая в одиночестве от лейкемии.Итак, Лукас привел тебя. Ты
Была в Лондоне один вечер проездом в Париж.
Апрель, 13-е, день рождения твоего отца. Пятница.
Я догадывался, зачем ты сорвалась с места:
Чтобы увидеть ту Европу, о которой
Ты мечтала в Америке. Через несколько лет,
Уже после твоей смерти, я узнал о том,
Какое страшное разочарование тебя ожидало,
О твоих слезах, которые ты проливала в Париже.
Только на одну ночь я отдалил крах твоих надежд,
Этих драгоценных камней, украшавших твое одиночество.
А потом — потом и мечты, за которыми ты гналась, и жизнь,
Которую ты вымаливала, все пошло прахом:
Твой дневник рассказал мне историю этих мук.
Я представлял себе, как у святых алтарей
Ты молила судьбу дать тебе шанс, заклиная
Провидение или случай. Как ребенок,
Ты пыталась играть во взрослые чувства,
Но — в который раз — ты проиграла.И вот появился я, всего-то
На несколько часов, с пригоршней пенсов в кармане
На все про все, готовый быть мучеником твоих капризов.
Я ли получил тебя, подкупив Судьбу?
Ты ли искала встречи со мной? Не знаю, зачем
Мы очутились вместе и для чего судьба
Свела нас и бросила, беззащитных, но только
Я уже слышу, как ты поднимаешься по ступенькам,
Живая и близкая, и как громко смеешься, чтобы
Заранее смутить меня. Такой была твоя тактика:
Прежде чем явиться передо мной во всеоружии, ты
Хотела, чтобы я услышал, как оно бряцает. Затем —
Пробел в памяти. Как вы вошли? Что было дальше?
Когда, например, исчез Лукас? Предложил ли я сесть?
Ты была похожа на большую птицу, оперенную
Каким-то болезненно-радостным возбуждением.
Я помню голубые блики, искрящийся кобальт
Разрядов твоей ауры, которая, как я потом понял,
И делала тебя такой необычной. И глаза,
Твои нездешние, прусские глаза, их странный блеск:
Два крошечных человечка под капюшонами
Тяжелых век. Загадочные и в то же время девчоночьи,
Они сверкали от возбуждения и были
Фамильной драгоценностью, которая после
Перейдет по наследству к нашему сыну.
Наконец-то я смог как следует рассмотреть тебя:
Твое круглое лицо, которое друзья называли
“Гуттаперчевым”, а ты — безжалостно — “ватным”.
Его выражение менялось каждую секунду,
Оно было слепком с души, как будто
Отражавшим колебания ее эфира.И еще я был заинтригован твоими губами,
Подобных которым не встречал на свете:
Крупными, какие бывают разве что у туземцев.
Меня поразил и твой нос, плоский,
Как у боксеров или индейцев-апачей, и широкий,
Напоминавший по форме скорпиона.
Твой профиль нельзя было назвать орлиным:
Плоский нос делал каждую фотокамеру твоим врагом,
Он был тюремщиком твоего тщеславия, изменником
Из бесконечного сериала твоих сексуальных снов.
Это был нос одного из воинов Аттилы, он
Делал твое лицо похожим на лица, которые
Я представлял себе в дыму костров племени навахо.
И волосы, зачесанные на висках, и эта модная челка,
И еще подбородок, твой маленький подбородок,
Какой часто бывает у рожденных под знаком Рыб.
Твое лицо никогда не было просто лицом. Оно всегда
Было разным, как поверхность моря, где играют
Ветер и волны, свет луны или солнца.
Оно было подвижным, пока однажды утром
Оно не застыло — и не стало детским. Шрам
Казался трещинкой в шедевре Скульптора.
А сейчас — сейчас ты читала стихотворение о черной пантере,
Я же хотел обнять и поцеловать тебя, хотел
Удержать от метаний по комнате. Но этим
Лишь подливал масло в огонь.Потом я провожал тебя через весь Лондон на Феттер-лейн,
Где была твоя гостиница. Дом напротив
Только начинали отстраивать после бомбежки,
И мы, взявшись для храбрости за руки,
Вошли под его своды и будто полетели вниз
С высоты Ниагарского водопада. Сквозь шум потока
Я услышал историю твоего шрама —
Тайного шифра твоей души, — ты рассказала мне,
Как пыталась убить себя. И вот
За мгновение до того, как я поцеловал тебя,
Холодные звезды над этим
Восстающим из пепла грохочущим городом
Прошептали: будь начеку.Даже звезды были напуганы. А я —
Я даже не помню, как мы очутились в твоем номере.
Ты была стройной, и гибкой, и гладкой, как рыба.
Ты была новым светом. Моим новым светом.
Так вот она какая, Америка, с удивлением думал я.
Прекрасная, прекрасная Америка!