Фрагменты поэмы. Перевод с польского С. Морейно
Чеслав Милош
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 6, 2000
Чеслав МилошГород без имени
Фрагменты поэмы
Перевод с польского С. Морейно
От редакции
“Никогда от тебя, мой город я, не мог уехать”, — признался в 1963 году Чеслав Милош в стихотворении “Никогда от тебя, мой город”. А в своей речи при вручении ему Нобелевской премии сказал: “…я польский, а не литовский поэт, но пейзажи, а может быть, и духи Литвы никогда меня не покидали”.
Мы предлагаем вниманию читателей фрагменты поэмы Чеслава Милоша “Город без имени” — об “особом”, по его же словам, городе — Вильно, Вильне, Вильнюсе.
1
Ну кто почтит безымянный город,
когда иных уж нет, а те ищут алмазы
или торгуют порохом в дальних краях?Чей горн в пеленах из бересты
призовет с Понарских высот
память об отсутствующих братьях зеленой ложи?Ах, как было тихо той весной, за мачтой становища,
когда в пустыне под червленым щитом желтых скал
меж кустов услышал жужжание диких пчел.Вторили потоку голоса плотогонов,
мужчина в бейсболке и женщина в платке
в четыре руки направляли рулевое весло.В библиотеке под башней с зодиакальным сводом
правдолюбец длинными пальцами доил табакерку,
радуясь неверной звезде Меттерниха.И, тычась слепым кутенком в изломы трактов,
шли еврейские дрожки, а тетерев токовал,
устроившись на каске кирасира Великой армии.4
А уж книг-то написали мы без счету.
А уж верст-то намотали до черта.
Девок-то сколько оттягали.
А уж нету ни нас, ни Хали.5
Доброту и терпенье
почитаем и ценим —
на хрена?Смолкнут танго и вальсы,
скукожатся пальцы —
пей до дна!
Музыканты при гаммах,
офицеры при дамах —
в ямах.Шпаги, крестики, четки,
дуэли, пощечины…
Речи.Спите, жаркие груди,
сон сладким будет,
вечным.6
Солнце село над ложей опального воеводы,
И закатный луч играет на масле портретов.
Там к соснам ластится Нярис, темный мед проносит Жеймяна,
Меречанка уснула на ягодах близ Жегари.
А уж узорчатые свечи лакеи зажгли
И на окна опустили решетки, захлопнули ставни.
Стягивая перчатки, решил было, что пришел первым,
Вижу, нет, все глаза на меня уставлены.7
Малость подрастратил жалость,
Слава чуть подрастерялась,
Что осталось?И несли меня на гребень
Грифы и драконы в небе,
Случай или жребий.Становясь самим собою,
Напиваясь сам с собою,
Брал себя я с бою.Из печенки, селезенки,
Барабанной перепонки
Чья избенка?Ведь моя, а я в ней лишний,
Враг под собственною крышей,
Был, весь вышел.Мой родник давно под снегом,
Дар да будет оберегом
Мне над этим брегом.9
О вселенский свет, что постоянно изменчив.
И я стремлюсь к свету, вероятно, лишь к свету.
Высокий ты и чистый, да не по мне.
Зарозовеют, стало быть, облака, и вспомнится низкое солнце
меж берез и сосен, покрытых хрупким наростом,
поздней осенью, под ясенем, когда последний рыжик
догнивает в бору и гончие ловят эхо,
галки же вьются над державной главой костела.10
Несказанно, невыразимо.
Как же?
Жизнь коротка,
а годы летят,
да и когда все было — той или этой осенью?
Аксамитовые рукава камеристок,
гляделки сквозь прутья перил,
хиханьки-хаханьки,
однако у резного крыльца бренчат сани,
и входят усачи в малахаях.
Человечность женственности,
локонов и раздвиганья ног,
отроческих соплей, млечная накипь,
вонь, мерзлые ошметки навоза.
И век,
зачатый в полночь с селедочным запахом,
вековать — не в шашки играть,
не ногами дрыгать.Тут и палисады
тут и овцы суягные
тут и коровы отельные да яловыетут и кони, порченные разрыв-травой.
11
Не Страшный суд, но ярмарка на реке.
Бирюльки-свистульки, лакричные сердечки.
Находились-навозились в талом снегу,
покупая печатные пряники.Ворожея кричит: “А кому удачи”,
И чертик плывет в ладошки кузине.
Да иной в сторонке вот-вот заплачет
От жалости к Оттону и к Мелюзине .12
Неужели мне одному оставлен сей город доверчиво-чистый как свадебное ожерелье забытого племени?
Словно две полудюжины алых и синих зерен снизанных вместе посередь медной пустоши семь веков назад.
Где растертая в ступке охра до сей поры готова лечь на лоб и на щеку абы кому.
Чему обязан, какому сокровенному злу, какой милости я этой жертвой?
Стоит передо мной как мышь перед травой, все домы и дымы на месте, все отголоски, если перейду разделяющие нас реки.
Разве зов Анны с Доротой достиг трехсотой мили Аризоны, ибо я последний, помнящий их живыми?
И дрожат над Зверинцем две пичуги, две жемайтские дворяночки, тряся в ночи пучками поредевших волос.
Здесь нету “раньше” и “позже”, времена года и дня случаются одновременно.
На рассвете длинными вереницами тянутся золотарики, а мытари на заставах в кожаные сумки сбирают мзду.
Дальше и дальше от пристани гребец, что будет сбит под туманными островами .
У Петра и Павла ангелы смежают плотные веки, покуда монашек одолевают скоромные мысли.
С усами и в парике сидит на кассе пани Шмат Сала, шпыняя дюжину своих продавщиц.
А вся Немецкая улица подняла голубые флаги своих товаров, готовая на смерть и взятие Иерусалима.
Черные княжьи воды бьют в подземелья базилики под Казимировой усыпальницей дубовыми головнями пожарищ.
С молитвенником и корзинкой Варвара-плакальщица идет на Бокшто к дому Румеров после службы у Святого Николы.
И все затмевает сверканье снега с Таураса, что равнодушен к теплу недолговечного человека.
От большого ли ума еще раз сворачиваю на Арсенальскую полюбоваться бессмысленным концом света?
Сквозь кулисы ароматного шелка, первую, третью, десятую, проникал беспрепятственно с верой в последнюю дверь.
Лишь изгиб губ, и яблоко, и цветок, пришпиленный к платью, оказались наградой и наученьем.
Ни зла ни нежна, ни уродлива ни прекрасна, девственная земля продолжала быть ради желанья и боли.
Что мне в этом наследстве, когда при блеске бивачных огней не уменьшалась, а множилась моя горечь.
Когда не в силах избыть свою и их жизни, связуя в гармонию давний плач.
В лавке букиниста лежу, оставленный навсегда делить имя и имя.
Еле видна башня замка над курганом листвы, и едва слышна музыка, реквием Моцарта, что ли.
В недвижном свете шевеление губ, рад, кажется, что не выходит долгожданное слово.