Перевод с английского Г. Агафонова, К. Медведева. Вступление К. Медведева
Чарльз Буковски
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 5, 2000
Чарльз Буковски
Стихи
С английского
“Поэт? Это слово нужно определить заново…”
В 1969 году калифорнийский издатель Джон Мартин предложил Чарльзу Буковски ежемесячное пособие в размере 100 долларов вне зависимости от объема написанного, что позволило всю жизнь проработавшему на заводах, бойнях и почтамтах писателю уйти со службы и вплотную заняться литературой. События следующего десятилетия доказали правоту издателя — первый же роман Буковски, написанный вскоре после заключения “концессии”, был переведен на пятнадцать языков, а дальнейшая прибыль с его книг вскоре покрыла скромное пособие, которое расходовалось в основном на выпивку, скачки и проституток. Тиражи книг Буковски увеличивались, в конце восьмидесятых он написал сценарий для фильма “Завсегдатаи баров”, вознесшего его имя на вершину голливудского кинематографического Олимпа, и окончил жизнь в уютном собственном доме, с молодой женой и бассейном. Впрочем, неизбывный запас душевного неблагополучия так и не позволил обретшему на склоне лет признание, семейное счастье и материальный достаток писателю изжить образ “грязного старика”, “ужасного ребенка” и главного современного наследника французских “ проклятых поэтов” XIX века.
В России его проза стала известна в последние несколько лет — на сегодняшний день вышло четыре книги, были публикации в периодике, в том числе несколько рассказов и роман “Макулатура” в “ИЛ”. Его поэзия у нас пока неизвестна — между тем на Западе Буковски-поэт едва ли уступает по популярности Буковски-прозаику. Скажем, в Германии, где даже в провинциальных книжных магазинах тома прозы Буковски на полке непременно соседствуют с двумя-тремя переводными стихотворными сборниками, что на фоне глобальной трансформации современной поэзии в узко элитарный жанр само по себе явление примечательное.
Первые стихи Буковски были опубликованы в 1946 году в филадельфийском журнале “Матрица”. В этих опытах уже очевидно стремление к лаконизму, поиски своего героя и антуража — всего того, что спустя десять—пятнадцать лет станет фирменным знаком эстетики Чарльза Буковски:
Рекс был крепкий мужик
Пил как лошадь
И был похож на пурпуровую гарголью.
Он сменил трех жен
Пока не нашел единственную.
И они бранилась за дешевым джином
одинокие
и всем довольные.Начало зрелой поэтической карьеры Буковски датирует 1955 годом, а его первый поэтический сборник “Цветок, кулак и звериный вопль” вышел в 60-м и содержал стихи, по словам биографа Говарда Саунса, “мрачные и самоуглубленные”. С тех пор все происходило по одному и тому же сценарию — появлялись не слишком богатые, но одержимые любовью к поэзии Буковски издатели и печатали его книги — почти в подполье, чуть ли не кустарным способом, часто себе в убыток. Тиражи не поднимались выше пятисот экземпляров, но время от времени книги переиздавались. Вот как описывает Буковски пребывание в квартире одного из своих издателей в середине 60-х: “…А я продолжал писать стихи. Мы пили с тараканами, квартирка была крохотная, и страницы 5, 6, 7 и 8 лежали в ванне, помыться было невозможно, а страницы 1, 2, 3 и 4 лежали в большом чемодане, так что вскоре места не осталось вообще. Повсюду были кипы страниц по семь с половиной футов высотой. Мы осторожно передвигались между ними… Имелась еще лестничная клетка. Так что Джон с Луисой спали там на матрасе, а с кроватью пришлось расстаться. Таким образом освободилось пространство на полу, куда можно было складывать кипы страниц. “Буковски, кругом Буковски! Я схожу с ума!” — говорила Луиса. Шныряли тараканы, мы пьянствовали, а печатный станок заглатывал мои стихи. Удивительное было время…”
Буковски писал стихи на протяжении полувека, и хотя его герой в общих чертах оставался тем же, поэтика менялась. На раннем этапе — некоторая стихийность, языковая избыточность текстов (вошедших, в частности, в сборники “И в воде горит, и в огне тонет” и “Мадригалы меблированных комнат”), когда в зыбкое, неоднородное, пульсирующее пространство стихотворения вовлекаются самые разнообразные, порой, кажется, сугубо случайные мотивы (можно усмотреть и элементы “автоматического письма” — см. стихотворение “Вегас”). Следующий этап — насыщенный конкретизм середины 70-х, наиболее цельно выразившийся в сборнике “Любовь — это адский пес”. Этот сборник интересен, помимо прочего, своим тематическим единством — он посвящен, как нетрудно догадаться, отношениям между мужчиной и женщиной. Кстати, параллельно со стихами этого сборника Буковски работал над романом “Женщины”, так что в обеих книгах запечатлен один и тот же период его жизни, отражены одни и те же сюжеты. Сцены романа перекликаются со стихами из сборника — хорошо видно, как Буковски претворяет эпизоды “прозы жизни” в самостоятельные лирические пьесы. Тексты этого времени являют собой как бы плотные, эмоционально напряженные сгустки сюжетной массы — повествования без начала и конца (“стихи Буковски — это в основном рассказы, как и его проза”. — Лоуренс Ферлингетти). Зеркало Буковски замирает на одном фрагменте реальности, на развитии одной сцены или сюжета, все случайные элементы исключаются. В текстах Буковски этого периода особенно явно выражается общая для второй половины века тенденция синтеза поэзии с прозой. “Я думаю, абсолютно нормально писать короткие рассказы ( short short stories) и считать их стихотворениями, главным образом потому, что в коротких рассказах слишком много ненужных слов”, — писал он еще в начале 60-х.
Наконец, третий этап — сдержанная, спокойная поступь разреженного, но внутренне напряженного стиха плюс некоторый мемуарный элемент в текстах последних лет, вошедших в сборник “Танцы в мертвецкой”. Нетрудно проследить, как меняется поэтическая фактура: от разболтанных, хаотичных, по-битнически экспрессивных ранних текстов — к внятности, по-стариковски мудрой и ироничной сдержанности поздних. Вот что пишет Буковски о своих ранних текстах: “…я писал их на одном дыхании, не меняя ни строчек, ни отдельных слов. Я никогда их не редактировал и не перепечатывал. Если надо было исправить ошибку, я делал вот что: …………… Издатель одного журнала так и опубликовал подборку моих стихотворений со всеми этими ……………..”. “Ранние стихи более лиричны, чем то, что я пишу теперь. Я люблю их, но я не согласен с теми, кто заявляет: “Ранний Буковски гораздо лучше”. В моих нынешних стихах я пишу о вещах более конкретных. Я не считаю, что мои прежние методы хуже нынешних, или наоборот. Они разные, вот и все”.
Уходя от свойственной контркультуре 50—60-х некоторой идеологической ангажированности (мотив бунта и социального переустройства), декларативности (роднящей, например, битников с нашей “эстрадной поэзией” 60-х), постсюрреалистической стихийности и буддийской надмирности, Буковски двигался к внятности, прозрачности, лапидарности, а главное — к свободе от любых литературных и социальных условностей. Если искать параллели, подобную роль в современной российской традиции сыграла реформа поэзии Всеволодом Некрасовым и “лианозовской школой” в целом. Посыл, собственно, один и тот же — неприятие любого рода компромиссов с литературным официозом и социальной действительностью, отвержение накопленных предыдущими поэтическими поколениями абстракций, жажда “последней правды”… Всеволод Некрасов погружается в раскрепощенную речевую стихию (про стихи Буковски тоже, кстати, говорили, что это “живая речь, пришпиленная к бумаге”), а, например, Игорь Холин — в описание жестокого и примитивного быта рабочих предместий (одна из его книг называется “Жители барака” — “меблированные комнаты” Буковски суть те же бараки):
Дамба. Клумба. Облезлая липа.
Дом барачного типа.
Коридор. Восемнадцать квартир…
У Макаровых пьянка. У Барановых драка…Можно вспомнить и жесткую алкоголически-параноидальную эстетику Олега Григорьева, а также Николая Глазкова с его знаменитым “Я на мир взираю из-под столика” (после чтения Буковски подобный взгляд начинает казаться едва ли не самым трезвым). Интересно, что на российской почве подобная линия неизбежно уклоняется в ироническую травестию, в лубок, то есть происходит, так или иначе, некоторое спасительное отстранение — феномен, объясняемый, возможно, многовековой традицией скоморошества и юродства. Американская же традиция с ее молодым уитменианским витальным пафосом подобного выхода не предполагает. Как не предполагает и растворения автора в игровой, фольклорной, надиндивидуальной стихии. Вот что писал о параллелях между российским и американским андеграундом поэт, знаток петербургской и московской подпольной культуры 60—70-х Константин Кузьминский: “…И тем не менее контакт был. Не на уровне реалий, но скорее на уровне эстетики, духа. Дух был тяжелый не в одном Советском Союзе. Когда же я увидел башню Техасского университета (кальку с той, что на Воробьевых-Ленинских), все встало на свои места. Эстетика ОБЩАЯ (не индивидуальная) зарождается, похоже, повсюдно: как бы некий пояс эфира, заражающий сразу всю Землю… В этой общности массовых идеологий, точнее, идеологий для масс нет места для будь то “битников” США или “барачников” СССР, что порождает и сходность течений. Наркотики, музыка, темы — все было общее, несмотря на океан”.
Надо сказать, что для битников место в итоге нашлось — они давно и прочно вошли в американский литературный истеблишмент, а вот Буковски, по словам молодых американских поэтов, приезжавших на московский поэтический фестиваль в сентябре 1999 года, и по сей день — как это ни странно — bad boy и infant terrible . На фоне бурлящей разного рода коммунальными мифами (от хиппизма до религиозного сектантства, от клубов самоубийц или садомазохистов до приверженцев здорового питания) Америки Буковски выступил как истинный адепт мифологии индивидуальной, противопоставляя всеобщим коллективистским порывам провокативно детально (вплоть до настойчивых упоминаний о посещении уборной и т.п.) описание частной жизни. Но благодаря этому перед читателем предстает и оборотная сторона — сквозь флер индивидуальных жестов и переживаний, сквозь поверхностно-предсказуемую эксцентричность alter ego Буковски, глумливую маску шокинга, цинизма и мизантропии тут и там мелькают черточки некоего архетипа, высмотренная полвека глядевшим в одну точку поэтом трещина, проходящая по самой сердцевине — то ли в самой человеческой природе, то ли в ее мужской ипостаси, то ли в отношениях между мужчиной и женщиной.
Возможно, дело тут отчасти в прямом, по-варварски откровенном показе плотской любви. Говорят, Генри Миллер начал там, где закончил Д. Г. Лоуренс. Буковски двинулся дальше. Какого рода физический и духовный опыт нужен для того, чтобы явить описание любви, лишенное порожденных многовековым опытом предрассудков? Как увидеть любовь такой, какая она есть? Не об этом ли рассуждает Буковски: “Как же постыдно, что лучшие любовные лирики со времен Уитмена — это Гинзберг и Жене. Гомосексуализм не постыден. Постыдно то, что гомосексуалисты учат нас писать о любви”?
По легенде, Жене и Сартр называли Буковски “лучшим американским поэтом”, но документальных подтверждений этому не обнаружено. Как бы то ни было, в Европе его всегда ценили больше, чем в США, — поначалу не понятая Америкой “неслыханная простота” Буковски в пресыщенной культурой Европе явилась настоящим откровением. “Организовав “Блэк Спэрроу” (“Черный воробей” — издательство, выпустившее основную массу книг Буковски. — К.М.), я издавал ребят, полагавших, что они французские символисты. Издавал ребят, полагавших, что они сюрреалисты, так что приходилось подолгу корпеть над стихотворением, дабы уразуметь его смысл. И вдруг звучит этот голос из ниоткуда, и ты сразу понимаешь, о чем идет речь”, — говорит Джон Мартин.
А речь, кажется, идет о единственно возможной реальности, она не имеет альтернативы и не предполагает выхода — может быть, в этом заключается суть трагизма Буковски, его глубокого экзистенциального надрыва. Все пути бегства ложны и утопичны. Одиночество героя Буковски — это одиночество человека, стоящего на земле, со слезами и смехом принимающего ее боль и скудные блага, тогда как все вокруг давно поселились в жалких иллюзорных мирах. Границы вселенной сдвигаются до пределов личного опыта — даже если он состоит в простом передвижении от дома до винной лавки с единственной мыслью о скорейшем возлиянии. Отсюда неприятие Буковски любых “механизмов воспроизводства иллюзий”, “сметаны грез” — будь то искусство, религия, телевидение, пропагандистские мифы, социально-утопические теории (Америку с ее “мечтами” и ценностями Буковски не жаловал, однако и марксизмом, в отличие от многих собратьев-интеллектуалов, не увлекался). Отсюда его литературные предпочтения: Уитмен, Робинсон Джефферс, Конрад Эйкен, Вийон, Неруда, Селин, Достоевский, Миллер, Гамсун, Хемингуэй — авторы, как считал Буковски, наиболее остро чувствовавшие и наиболее жестко отражавшие “правду жизни”. Отсюда и неизменная любовь к ипподрому — месту, где, по мнению Буковски (впрочем, нечто подобное Хемингуэй говорил о корриде), можно сполна ощутить вкус и запах жизни. Отсюда же и его пафос “антипоэзии”, постоянные, не всегда справедливые выпады в адрес коллег-литераторов, возмещающих эстетическими изысками недостаток личного эмоционального опыта, принимающих искусство как за панацею от “жестокой действительности”:
Я понял, что беда многих
известных мне поэтов в том
что они никогда не работали
восемь часов в день…Поэт?
это слово нужно определить за-
ново
когда я слышу его
у меня начинает бурлить
в желудке
как будто вот-вот стошнит…Буковски — груб, одномерен, местами патетичен, несправедлив. Не обязательно разделять пафос Бцковски, чтоб принять: его стихи — один из самых впечатляющих проектов поэзии “после Освенцима”. Доводя до крайности некую изначальную интенцию развития американской литературы (ведь появление едва ли не каждого значительного американского писателя XX века встречалось восторгами критиков по поводу долгожданного “погружения в повседневность”), он пытается вернуть искусству чувство реальности — попытка отчаянная, видимо, утопическая и потому такая болезненная. Но ее убедительность обеспечена именно настойчивым присутствием автора — как это ни парадоксально в эпоху его пресловутой “смерти”.
Кирилл Медведев
Из книги “Мадригалы меблированных комнат”
Дружеский совет множеству молодых людей
Отправляйся в Тибет.
Прокатись на верблюде.
Изучай Библию.
Выкраси туфли индиго.
Отпусти бороду.
Плавай по свету в папирусной лодке.
Подпишись на “Сатэрдей ивнинг пост”.
Жуй только левой стороной рта.
Женись на одноногой и брейся опасной бритвой.
И вырежи свое имя на ее руке.Отбеливай зубы бензином.
Днем спи, а по ночам лазай по деревьям.
Стань монахом и пей пиво с дурью.
Стань тише воды и играй на скрипке.
Танцуй танец живот, пока горят свечи.
Убей собаку.
Баллотируйся в мэры.
Поселись в бочке.
Проломи себе голову топором.
Сажай под дождем тюльпаны.Только не надо писать стихи.
Не терплю слез
сотни дураков топтались
вокруг гусыни со сломанной лапкой
и пытались решить
что делать
но тут пришел страж порядка
достал свою пушку
и разрешил все проблемы
и только женщина
из соседней лачуги
убивалась из-за любимицы,
а страж потеребил портупею
и сказал ей
чтоб убиралась в жопу
и передала привет президенту;
тут женщина расплакалась
а я не терплю слез.Сложил я свой холст
и пошел себе дальше:
эти ублюдки
испортили мне пейзаж.Перевод Г. Агафонова Из книги “ И в воде горит, и в огне тонет ”
Вегас
там было мерзлое дерево и я хотел было его нарисовать
но тут посыпались снаряды
и в Вегасе глядя на зеленый тент
в половине четвертого утра
я умер без курева, без номера “Атлантик мансли”
окна вскрикивали как голуби оплакивавшие бомбардировку Милана
и я пошел жить к крысам
но огни были слишком ярки
и я подумал быть может лучше вернуться и сидеть
на поэтическом семинаре:блестящее описание газели это
черт знает что;
распятие будто муха у меня на окне,
дыханье матери колышет листочки
в моем сознании;и я поехал автостопом в Лос-Анджелес сквозь похмельные облака
и я достал из кармана письмо и прочел его
а водитель спросил, что это такое?
да так говорю одна девка с Севера которая спала с Паундом,
она уверяет меня что Х. Д. это наша лучшая поэтесса;
ну преподнесла нам Хильда несколько розовых греческих богов с фарфором,
но с тех пор как я ее прочитал сто сорок сосулек свисают с моих костей.я сворачиваю не доезжая Лос-Анджелеса, сказал шофер.
ну, хорошо, говорю, лилии преклоняются перед нашим разумом
и когда-нибудь мы отправимся домой
все вместе.ну вот, сказал он, дальше
я не поеду.
что ж как ему угодно, старая сморщенная шлюха Время,
твои груди пахнут сметаной грез…
он высадил меня
посреди пустыни;умирать значит умирать значит умирать,
в подвалах старые фонографы
Джо Димаджио
на складах лук…через 45 минут меня подобрали на
старом “форде”,
и на этот раз
я держал язык
за зубами.
Перевод К. Медведева Из книги “Любовь — это адский пес”
Один среди всех
плоть облекает скелет
и туда
помещают разум
а иногда и душу,
и женщины разбивают
цветочные вазы о стены
а мужчины пьют слишком
много
и никто не находит
единственных
но продолжают
искать
ползком из постели
в постель.
плоть облекает
скелет и
плоть ищет больше
чем плоть может дать.только нет у нас шанса
вовсе:
все мы в плену
у своенравной
судьбы.никто не находит
единственных.свалки полнятся
помойки полнятся
психушки полнятся
больницы полнятся
погосты полнятсябольше ничто
не полнится.Как представлю себя мертвым
представляются автомашины
запаркованные на стоянкекак представлю себя мертвым
представляются сковородкикак представлю себя мертвым
представляю как кто-то любит тебя
а меня рядом неткак представлю себя мертвым
перехватывает дыханиекак представлю себя мертвым
представляю всех тех кто заждался смертикак представлю себя мертвым
представляю что больше воды не испитькак представлю себя мертвым
воздух вокруг белееттараканы на кухне
трепещута кому-то потом придется
и чистое и грязное мое белье
выбрасывать.Чего им надо
Вальехо пишущий
об одиночестве умирая
от голода;
Ван Гог дающий ухо на отсечение
шлюхе;
Рембо срывающийся в Африку
искать золото и найти
неизлечимую форму сифилиса;
оглохший Бетховен;
Паунд которого возят по улицам
в клетке;
Чаттертон принимающий крысиный яд;
Хемингуэй выпускающий мозги в
апельсиновый сок;
Паскаль вскрывающий вены
в ванне;
Арто помещенный в психушку;
Достоевский поставленный к стенке;
Крейн бросающийся под судовой винт;
Лорка застреленный на дороге испанскими
солдатами;Берримен бросающийся с моста;
Берроуз стреляющий в жену;
Мейлер всаживающий нож в свою…
Вот чего им надо:
проклятого шоу
световой рекламы
посередине ада,
вот чего им надо
этой горстке
тусклых
непонятливых
опасливых
угрюмых
почитателей
карнавалов.Перевод Г. Агафонова Предыдущие женщины как препятствие
я обольщал ее две ночи в баре —
не то чтобы мы только что с ней познакомились —
я любил ее уже 16 месяцев
но она не хотела идти ко мне домой
“потому что там бывали другие женщины”,
а я говорю: — ну, хорошо, а что же
мы будем делать?она приехала с Севера и искала куда приткнуться
покамест снимая жилье на пару с подругой,
и вот она зашла в свой трейлер,
взяла какие-то одеяла и говорит:
— пошли в парк.
я сказал, что она сошла с ума,
что нас заберут в полицию,
а она говорит: — нет, там здорово, там туман.
и вот мы пошли в парк
разложили хозяйство и приступили
к делу а тут ударил свет фар —
полицейская машина —
она говорит: — скорей надевай штаны! я уже надела!
а я говорю: — не могу, они все перекрутились.
и вот они пришли с фонарями
и спросили, что мы тут делаем, а она сказала:
— целуемся! — тогда один из полицейских посмотрел на меня
и говорит: — у меня нет к вам претензий, — мы немного поболтали,
после чего они удалились,
но она по-прежнему не хотела ложиться в постель,
где бывали другие женщины,
и вот мы оказались в сумрачном раскаленном номере мотеля —
потели, целовались, вкалывали,
но сделали все как надо; суть же в том, что —
после стольких мытарств —
мы все равно оказались назавтра у меня дома
и занялись тем же самым.однако той ночью в парке
были неплохие
полицейские —
я ведь в первый раз
так о них отзываюсь,
и,
надеюсь,
в последний.39 градусов
прошлой ночью она подстригла мне ногти на ногах,
а с утра сказала: — я наверное тут весь день пролежу.
это означало, что на работу она идти не собирается.
она остается у меня — это означало
еще один день и еще одну ночь.
человек она была хороший
но как раз перед этим сообщила мне
что хочет ребенка, что хочет замуж,
а за окном было 39 градусов.
когда я представил себе еще одного ребенка
и еще одну женитьбу
мне стало совсем
паршиво.
я обещал себе умереть в одиночестве
в маленькой комнатке —
и вот она пытается
внести изменения в мой генеральный план.
кроме того она всегда слишком громко хлопала дверью моей машины
а когда ела то наклоняла голову слишком близко к столу.
в тот день мы зашли на почту,
в универсам, а потом в бутербродную позавтракать.
я уже чувствовал себя женатым.
на обратном пути чуть не врезался в “кадиллак”.
— давай, — говорю, — напьемся.
— нет, нет, — говорит она, — еще рано.
и хлоп! — дверью машины.
было по-прежнему 39 градусов.
открыв почтовый ящик, я обнаружил
что служба страхования автомобилей
запрашивает с меня еще 76 долларов.
она вдруг ворвалась в комнату и закричала:
— СМОТРИ, Я КРАСНАЯ ВСЯ! ПЯТНАМИ ВСЯ
ПОШЛА! ЧТО ДЕЛАТЬ?
— прими ванну, — сказал я ей.
позвонил по междугородному в страховую компанию
и попросил объяснить в чем дело.
она голосила и рыдала в ванной, из-за нее мне ничего
не было слышно и я сказал: — прошу прощения, одну минуту!
накрыл телефон и кричу ей в ванную:
— ПОСЛУШАЙ! У МЕНЯ МЕЖДУГОРОДНЫЙ РАЗГОВОР!
ПОМОЛЧИ РАДИ БОГА!
страховщики по-прежнему настаивали, что я им должен 76 долларов и
и сказали что все объяснят в письме.
я повесил трубку и завалился на постель.
я уже был женатым, чувствовал себя женатым.
она вышла из ванной и сказала: — можно я к тебе
лягу?
и я ответил: — ложись.
через десять минут краснота сошла.
это оттого, что она приняла таблетку ниацина.
она вспомнила, что так бывало и раньше.
мы лежали, истекая потом:
нервы. ни у кого нет сил справиться с нервами,
но я не мог ей этого сказать.
пристала со своим ребенком.
ну и херня.Из книги “Танцы в мертвецкой”
Божий человек
нам было
лет по десять-одиннадцать
и мы пошли к священнику.постучались.
дверь открыла
какая-то толстая неопрятная
тетка— вам кого? — спросила
она.— мы к священнику, —
сказал
кто-то из нас.
по-моему,
это сказал
Фрэнк.— святой отец, — женщина
обернулась, —
к вам тут какие-то
ребята.— пусть пройдут, —
сказал святой отец.— идите за мной, —
сказала неопрятная толстуха.мы пошли за ней.
священник сидел у себя
в кабинете.
за письменным
столом.
он отложил
бумаги.— да, ребята?
толстуха вышла из комнаты.— э-э, — сказал я.
— э-э, — сказал Фрэнк.
— ну-ну, говорите, говорите…
— э-э, — сказал Фрэнк, —
мы хотели бы знать, правда
ли есть Бог.святой отец улыбнулся.
— ну конечно есть.
— а где же Он? —
спросил я.— ребята, вы читали
катехизис?
Господь везде.— ого, — сказал Фрэнк.
— спасибо, святой отец, мы просто
хотели узнать, — сказал я.— пожалуйста, пожалуйста,
ребята, хорошо, что вы спросили.— спасибо, святой отец,
— сказал Фрэнк.мы слегка поклонились,
потом повернулись
и вышли из комнаты.нас поджидала толстуха.
она провела нас по коридору
к дверям.мы пошли по улице.
— интересно, он ее трахает? —
спросил Фрэнк.я посмотрел, нет ли вокруг Бога,
потом сказал:
— ну конечно нет.— а что же он делает, когда ему
невтерпеж? —
спросил Фрэнк.— наверно, молится, —
сказал я.— ну это разные вещи, —
сказал Фрэнк.
— у него есть Бог, —
сказал я, — ему этого не надо.— а я думаю, что он ее трахает,
сказал Фрэнк.— да ты что?
— ага. может, пойти спросить?
— иди сам спрашивай, —
сказал я. — раз тебе
интересно.— я боюсь, —
сказал Фрэнк.— ты боишься Бога, —
сказал я.— а ты сам нет, что ли? —
спросил он.
— я тоже.мы остановились у светофора,
пережидая поток машин.
мы оба не были
в церкви
уже очень-очень давно.
там было скучно.
гораздо веселее было разговаривать
со священником.зажегся зеленый свет и
мы перешли дорогу.Главный лгун, славный бегун
ребята сидели пили, а Луи начал рассказывать,
как он однажды шуровал в спальне,
а баба под ним вдруг и говорит:
— Муж идет! Я слышу, он дверь ключом
открывает!Луи вскочил, путь был только один —
через окно ванной, второй этаж,
но делать нечего,
без трусов, без рубашки, без ботинок, без всего,
он вылез из окна, голозадый, пополз вниз
по водосточной трубе.
а когда оставалось уже немного,все-таки сорвался,
растянул ногу,
проковылял к машине, которая стояла во дворе,
и с ревом укатил в темноту,
совершенно голый, зато живой!— Луи, приятель, да ты легко отделался! —
засмеялись ребята.а на мой взгляд, Луи не мог завести
машину, потому что ключи-то
остались в брюках.
я понимал, что могу разоблачить его,
но к чему?в очередной раз мне рассказали
дурацкую байку, покуда я раздумывал
над своей.. Перевод К. Медведева