С Жаком Нефом беседует Сергей Зенкин
биографии и контрбиографии
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 4, 2000
Биографии и контрбиографии С Жаком Нефом, профессором университета Париж-VIII
(Франция) и университета Джонса Хопкинса (США),
беседует Сергей ЗенкинС. Зенкин. Поговорим о жанре писательской биографии. Сегодня во Франции он переживает настоящий бум: биографии выходят в свет десятками, в книжных магазинах ими заполнены целые отделы… Биография, судя по всему, является сегодня самым читаемым жанром. Между тем она не представляет собой чего-то невиданного: жанр существует уже давно, и даже биографии многих писателей — “героев” нынешних книг, уже были написаны раньше (назову лишь один пример, хорошо знакомый русскому читателю, — биографические очерки Андре Моруа). Так каковы же новые, действительно современные черты биографии во Франции?
Ж. Неф. Действительно, существует традиция биографического жанра, и Моруа — один из его образцов; и все же сегодня развитие биографии переживает, как мне кажется, новый этап. Андре Моруа писал весьма поверхностные, романизированные биографии (многие их ценят…); сегодня же скорее сказывается стремление через посредство биографии воссоздать эпоху, историческую среду. Нынешняя актуальность биографии имеет два аспекта: во-первых, после “структуралистского” периода, когда при анализе произведений и жанров личность писателя как бы выносилась за скобки, теперь вновь возник интерес к писательской деятельности, к социальному положению писателя, его месту в мире, его собственному миру; мы вновь открываем тот факт, что писать — значит находиться в определенном пространстве и времени, в определенных условиях, что писательское творчество образует особый социальный мир; такой интерес и заставляет обращаться к биографии. Второй аспект ее актуальности в том, что значительно углубилось литературоведческое изучение писателей в ходе обследования исторического контекста, издания полных собраний сочинений и писем, так что сегодня мы больше знаем о жизни писателей в их исторической обстановке (особенно это касается авторов XIX века, который стал подлинно историческим, дистанцированным от нас научным предметом), больше знаем о писательском творчестве в его отношении к издателю, к социальному окружению. Этот эффект прирастающего знания возникает во многом благодаря исследованию периферийных предметов — публикации писем, изданию собраний сочинений, благодаря работе ученых, вникающих в мельчайшие подробности жизни чужой эпохи. В результате этого общего научного процесса эпоха и жизнь писателей в их взаимопересечении становятся для нас яснее. Пожалуй, есть еще и третья сторона дела — это интерес исторической науки (а история ведь является господствующей дисциплиной среди гуманитарных наук, и ныне она получила новый толчок) к культуре того или иного момента, той или иной эпохи. Взять, например, книги Алена Корбена, позволяющие явственно ощутить атмосферу эпохи — не только общую ментальность, но и социальный быт во всей его конкретности; сюда же относятся и работы об архитектуре, истории городов, истории нравов и форм социальной деятельности, в которой свое место занимает и деятельность писательская. Соединение всех этих факторов ведет к тому, что написание биографии означает превращение имени и многоликой личности писателя в точку, из которой исходят различные формы деятельности.
С. З. Ты упомянул о структуралистском стремлении абстрагироваться от автора, о “смерти автора”, как говорилось в свое время. Действительно, трудно представить себе “чистого” структуралиста — Ролана Барта или Жерара Женетта — сочиняющим биографию (Барт, правда, написал книгу о Жюле Мишле, но она очень далека от биографического жанра). Однако некоторые весьма радикальные в свое время структуралисты, такие, как Филипп Соллерс и Юлия Кристева, сегодня выпускают книги, представляющие собой вполне традиционные и весьма “романизированные” биографии. Что ты думаешь о такой эволюции?
Ж. Н. Прежде всего, эта эволюция имеет издательские причины. Соллерс и Кристева вовлечены в общее развитие книжного рынка — они идут за ним, предвосхищают изменения в издательской практике; это, так сказать, искусство актуальности. Впрочем, все это не лишено и другого значения: ведь какой смысл может иметь сегодня воссоздание чьей-либо жизни во всей ее сложности? Пожалуй, тут есть желание, встретившись с писателем прошлого в процессе биографического письма, самому стать писателем, единым и многоликим. Столкновение с человеком, чью биографию ты пишешь, становится зеркалом, отражающим в себе это важнейшее, пусть и множественное, единство — имя автора. Приходится ставить вопрос о том, кто такой данный автор, кем он был в свою эпоху; по-моему, здесь произошел совершенно необратимый сдвиг. Например, насколько необходимо было написать, как это сделала Лор Адлер, биографию Маргерит Дюрас: эта биография просто должна была появиться, потому что Маргерит Дюрас, крупная современная писательница, обрела завершенность своего авторского имени в тот день, когда биография собрала воедино все ее неясные, теневые стороны, всю ее многоликость; таков и есть современный жанр биографии, где истину писателя ищут уже не в его сущности, а, напротив, в его недосказанностях, темнотах, загадках и т. д. И в таком занятии есть немалая прелесть: биография воссоздает идентичность имени и одновременно вникает в его глубинную неоднозначность.
С. З. Еще один, “методологический”, вопрос. Последние двадцать лет во Франции бурно развивается “генетическая” критика, то есть воссоздание (на основе черновиков) своего рода “биографии” литературного произведения, связанной, естественно, с биографией его автора. Есть ли, на твой взгляд, параллелизм между этими явлениями?
Ж. Н. Да, несомненно. История произведений, “биография” их рукописей закономерно стимулирует интерес к обстоятельствам их написания. Мы вновь стали изучать “труды и дни”, как озаглавлена книга Стефана Вашона об изданиях Бальзака; это не биография, но, воссоздавая в мельчайших деталях сложнейшую историю публикаций, она дает почувствовать как бы временной масштаб писательского труда, многообразные точки, в которых творчество Бальзака то собирается воедино, то, наоборот, тяготеет к превращению во что-то множественное; такие исследования, как “Труды и дни”, обращены к конкретной работе писателя, к его манере публиковать свои тексты, а также и к истории издания его наследия; в случае Стефана Вашона одно прямо связано с другим — с работой над собранием сочинений Бальзака в серии “Библиотека Плеяды”, которое ввело в оборот множество авторских версий и корректурных поправок к тексту и которое сегодня само уже является предметом изучения, так как его систематичность отражает в себе специфику творческого процесса Бальзака. Продолжением этого грандиозного коллективного труда (а также издания бальзаковской переписки) стала и биография Бальзака, написанная Роже Пьерро, где воссоздается точка зрения “главного героя” писательского творчества. Изучение и публикация рукописей привели к пересмотру взглядов на биографию — это очевидно также и в случае Пруста, после его биографии, написанной Ж.-И. Тадье и непосредственно опирающейся на изучение рукописей “Поисков утраченного времени” для издания “Библиотеки Плеяды”. Работая с рукописями романа, образующими одновременно как бы авторский дневник, критик-генетист невольно вступил в повседневное общение и с самим Прустом. Это всегда имеет место в тех случаях, когда рукописи писателя сохранились столь же полно , как бальзаковские или прустовские. Примерно так обстоит дело и в книге Мишеля Крузе о Стендале, и в книге Анри Миттерана о Золя. Из того же разряда, разумеется, и случай Флобера: правда, биография Флобера, основанная на изучении его рукописей, пока еще не написана, но дело к тому идет, потому что его рукописи и переписка уже всецело доступны для исследователей жизни этого “человека-пера”. Так что есть все основания, чтобы взяться за написание биографии Флобера как “жизни и труда писателя”. Мне кажется, генетические исследования заставили лучше осознать это взаимопересечение жизни и творчества, текстуальной работы.
С. З. Русской публике то, о чем ты говоришь, неизбежно напомнит глубоко укорененную у нас традицию пушкинистики (наша беседа происходит 7 июня 1999 года, как раз вчера у нас праздновали двухсотлетие Пушкина…). Мы в России издавна привыкли к детальнейшим биографическим трудам о Пушкине, воссоздающим каждый день его жизни, каждое его знакомство, не говоря уж об истории его рукописей… К сожалению, это похвальное усердие все время сопровождается сильнейшей мифологизацией изучаемого писателя. Ведь сам факт выбора “объекта” для столь подробной биографии уже представляет собой акт отбора и выделения, превращающий человека в национальный монумент. Нет ли и в сегодняшнем подъеме биографии во Франции зародышей такого рода мифологизации?
Ж. Н. Думаю, что у нас все по-другому. Прежде всего, во Франции мифологизация литературных личностей не концентрируется вокруг одной-единственной фигуры. Можно было ждать чего-то подобного в связи с Гюго, когда столетие со дня его смерти отмечалось как национальное торжество, однако оно так и не стало поводом для выпуска новой его биографии; наверное, для Гюго возможны только биографии, а одной исчерпывающей биографии у него никогда не будет. Зато как раз в этом случае издание писательской переписки (его выпускают Жан и Шейла Годон) позволяет показать, как тесно переплетены литературная и политическая жизнь. Можно также вспомнить издание переписки Жорж Санд, подготовленное Жоржем Любеном, — в нем эта важнейшая фигура ставится в соотношение со своим веком. Такими приемами, такими средствами сохраняется многосторонность исторической личности. Ни одна из наших биографий не может претендовать на роль “национальной”, всегда существуют биографии и контрбиографии, биографии частичные, неизбежно множественные. Да у нас и нет такого литературного деятеля, которого превращали бы в национальный символ. В этом году исполняется триста лет со дня смерти Расина, но не вышло ни одной его новой биографии; это даже как-то скудновато, учитывая, сколь важное значение имеет театр Расина. Такого рода мифологизации у нас нет. А уж если творчество какого-то писателя и становится предметом мифологизации (как, например, в случае Флобера), то речь идет именно о творчестве, а не о биографии. Именно его творчество будут всячески прославлять, будут опираться на Флобера при создании современных произведений и т. д. Это лишь отчасти может пересекаться с биографией. Или же, для ХХ века, возьмем такого автора, как Андре Мальро: прекрасная книга, которую написал о нем Жан-Франсуа Лиотар, — строго говоря, не биография, но и биография тоже, демонстрирующая тонкое и глубокое понимание писателя как активного исторического деятеля; и все-таки она не является Биографией с большой буквы. Да, Жан Лакутюр в своих биографиях политических деятелей каждый раз подчеркивает величие того или иного своего персонажа. Но ведь этих биографий именно что много, Лакутюр все пишет и пишет их, придавая национальный статус все новым деятелям… Таким образом, здесь постоянно происходит плюрализация. А бывают ли при этом биографии, в которых воскрешаются забытые фигуры? В общем, таких немного; похоже, биографии свойственно скорее возвращаться к одним и тем же именам. Не вижу биографии, целью которой было бы “открыть” какой-то национальный символ. Можно, правда, сказать, что биография Жана Мулена уже представляет собой национальный монумент — но также и предмет острейшего исторического спора.
С. З. Теперь мне хотелось бы перейти от тех, кто пишет биографии, к тем, кто их читает. Мы не специалисты по социологии чтения, но все-таки некоторые гипотезы о причинах интереса к биографиям можно выдвинуть. Почему их читают охотнее, чем романы? Может быть, при посредничестве биографа человек приобщается к творчеству писателя? Или же (возвращаюсь снова к тому, о чем спрашивал) это способ более или менее осознанно причаститься к той или иной литературной мифологии? Или же это просто развлекательно-анекдотический интерес?
Ж. Н. В ряде издательств — “Фламмарион”, “Файар” и других — выходят популярные биографические серии, которые охотно читаются, потому что через биографию можно ощутить время. Так что подобное действительно существует, биографии покупают и читают для этого; прибавим, что на ту же тему имеются и телепередачи — как, например, цикл передач Бернара Раппа “Писательский век”, хотя это не столько биография, сколько комментарий к творчеству писателя, но взятому в контексте его жизненных обстоятельств, с показом мест, где он бывал, с тем соотнесением творчества и жизни, которое и образует отправную точку биографии. В общем, не подлежит сомнению, что биографии вызывают большой интерес. Во всяком случае, пишущие их считают, что это многим интересно. На мой взгляд, многим это интересно в том смысле, в каком Барт писал о мифологии “великого писателя”: это обычный человек и все же исключительный, потому что он написал произведения, сохранившиеся в памяти потомков; поэтому интересно, как именно соотносился такой человек с былой жизнью, извлекая из нее свои произведения. Интересно знать, переживал ли этот человек сильные страсти или же, наоборот, прожил сравнительно тихую и скромную жизнь, из которой, однако же, выросли книги. Здесь очень сильно сказывается влияние Гюстава Лансона или Сент-Бёва: чем лучше мы знаем жизнь писателя, тем лучше понимаем его творчество. Проследить за странствиями Маргерит Дюрас — значит и понять значительность и необычность ее творчества. Но, на мой взгляд, важнее тут не столько интерес к тайне творчества, сколько просто к тому обстоятельству, что это обычная жизнь и все-таки жизнь исключительная. Как бы жизнь, возведенная в тысячную или десятитысячную степень, ведь она вылилась в творчество. И кроме того, это интерес к истории: перед нами события прошлого, и нам любопытно это прошлое, любопытна многосторонность прошлой жизни. Вот у меня здесь книга Франка Лестренгана об Альфреде де Мюссе: сам поэт в народном сознании недотягивает до национального монумента, но как-никак его все изучали в школе, его пьесы многим нравятся, его жизнь принадлежит особой культуре романтического поэта, которую не так-то легко понять и определить; а биография его дает необычайно яркую и живую картину XIX века. Думаю, что интерес к биографии — одно из важнейших проявлений интереса к “тому, как это происходило”. Как это люди садились в фиакр? Здесь интерес к биографии смыкается с интересом романическим…
С. З. А нельзя ли сказать цинично, что зачастую биографию писателя читают для того, чтобы не читать его произведений?
Ж. Н. Да, это определенно так. Прочитав биографию писателя, человек приобретает некоторое знание о том, что тот сделал, отводит ему некоторое место в культурном ареале — он “знает” этого автора, но это не обязательно ведет к чтению написанного им. В этом главная трудность, связанная с литературной биографией: заставляет ли она читать произведения писателя? В принципе биография крупного писателя сама соткана из его произведений; а содержится ли в ней и побуждение к тому, чтобы отделить биографию от творчества, чтобы обратиться к самим текстам в их собственной временной длительности? Это очень и очень неоднозначно. Не уверен, что биография побуждает читать книги.
С. З. Нередко биография служит своего рода дайджестом — более респектабельным, чем обыкновенный дайджест, ведь он освящен авторитетом науки…
Ж. Н. Да, биография — это отрасль науки, пожалуй даже и в случае современных писателей и даже в случае англосаксонских биографий, в которых много цитируются и перефразируются тексты писателя. Строго фактографическая биография, такая, как книга Роже Пьерро о Бальзаке, дает ряд выверенных фактов, которые не затрагивают прямо творчества писателя. Она побуждает читать романы, потому что не позволяет себе их пересказывать, искать и внушать читателю сходства между тем или иным персонажем и тем или иным реальным лицом; она не позволяет себе пренебрегать сложной работой опосредований между творчеством и жизнью; следовательно, она оставляет произведение писателя неискаженным, всецело занимающим свое место в окружении жизненных фактов. Напротив того, ясно, что биография Пруста, написанная Дж. Д. Пейнтером, — это своеобразная смесь жизни и романа, способная подменить собой чтение самого романа или, во всяком случае, исказить его восприятие как самостоятельного произведения. Когда биография включает в себя аналогические и каузальные объяснения, психологические толкования (такова, например, биография Жоржа Перека, написанная Дэвидом Беллосом), то она затрагивает целостность произведения, посягает на эту целостность.
С. З. Мой последний вопрос касается границ той области, в которой работает биография. Как представляется, в последнее время французская биография значительно раздвинула эти границы — я имею в виду биографии сугубо современных писателей (таких, как Маргерит Дюрас или Морис Бланшо), — а с другой стороны, она научилась создавать биографии людей совершенно “невидимых”, как в случае с книгой Жан-Жака Лефрера об Изидоре Дюкассе (Лотреамоне). Создает ли это новую методологическую и техническую ситуацию? Остаются ли еще “незаполнимые” биографические лакуны — то есть писатели, чья биография не только пока еще не написана, но по тем или иным причинам и в принципе не может быть написана?
Ж. Н. Что касается границ биографической области, то пример с книгой Лефрера о Лотреамоне в высшей степени показателен и интересен, потому что это биографическое исследование о человеке, о котором не известно ничего, зато в результате получилась своего рода биография эпохи. Такой интерес к литературной жизни эпохи, о котором я говорил еще в самом начале, — на мой взгляд, явление совершенно новое, этого не было в лансоновской методике изучения литературной жизни, которое всегда подчинялось некоторой внешней цели, установлению причинной связи между произведением и внешними обстоятельствами. Здесь же, наоборот, есть стремление показать, как литературные произведения вырастают из случайностей, из плотной среды современных происшествий, порой даже совершенно несообразных. Это как бы биография литературной жизни во всей ее случайности. Здесь можно вспомнить также прекрасную биографию Альфонса Алле, написанную Франсуа Карадеком, где юмор Альфонса Алле делается вполне понятным, но не упрощается — благодаря тому, с каким пониманием Карадек воссоздает деятельность Алле в контексте его эпохи. Это не каузальное объяснение — здесь биограф исходит из творческой задачи произведения и постигает его через те события, с которыми оно соприкасалось, через среду, в которой оно функционировало, в конечном счете через то, чему оно противостояло. Все это как бы “невозможные” биографии. В самом деле, некоторые книги именно таковы, например биография Бланшо — настоящий парадокс, ведь в ней требовалось сохранить тайный характер жизни этого писателя. Другое дело — прочие современные писатели: их близость к нам ведет к тому, что биография тяготеет скорее к журналистике, к рекламе. Зато, конечно, такие биографии остроактуальны — как, например, биография Мишеля Фуко, которую написали очень быстро, потому что ее ждала интеллектуальная история нашего времени…
С. З. Ее написали более в Америке, чем во Франции.
Ж. Н. Да, это верно. Или биография Симоны де Бовуар: это та же эпоха, то же время, та же энергия и т. д. Недавно вышла и биография Эрве Гибера — человека, чья жизнь стала эмблематической. Так что биография охватывает самые разные области. Бывают ли биографии, которые невозможно написать? Авторы-то явно стремятся это опровергнуть… На мой взгляд, трудно написать биографию человека, жившего в очень давнее время. Возможна ли биография Монтеня? То есть настоящая биография — такая же, как, к примеру, биография Беккета? Джеймс Ноулсон только что выпустил большую биографию Беккета, в сугубо англосаксонском стиле, то есть вплетая в нее фрагменты произведений, но и рассказывая историю этих произведений в их реальной среде; получилось порой весьма спорно, особенно о пьесах Беккета — тут целая история, как это сделано… В общем, что-то среднее между историческим и романным повествованием. Думаю, что и биография Цицерона несомненно могла бы быть написана как настоящая “биография”, между историей и романом…
С. З. То есть биография — это способ приблизить писателя к нашей эпохе, ввести его в нашу современную литературную ситуацию, установить с ним более или менее прямой диалог?
Ж. Н. Да, диалог с ним самим и с эпохой, в которую он жил. Нам хочется почувствовать, что такое время, что такое чужая эпоха. Когда же это время слишком удалено от нас, то историку приходится писать почти как романисту, примерно таким стилем, как у Мишле. Можно представить себе и такое…
С. З. Большое спасибо, Жак, за твои ответы.