(Перевод с английского и вступление Вл. Гандельсмана)
Имон Греннан
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 2, 2000
Имон Греннан Стихи Перевод с английского и вступление ВЛ. ГАНДЕЛЬСМАНА
Имон Греннан родился и вырос в Ирландии, но последние двадцать лет живет в Америке и преподает английский язык и литературу, являясь профессором знаменитого Вассаровского колледжа в штате Нью-Йорк. Между тем Ирландия для Греннана не только географическая родина, но страна замечательных литературных традиций и великого языка, и потому его ежегодные наезды в Дублин — своего рода “переливание поэтической крови”. Эта ”двойная” жизнь обогатила Греннана, словно бы наделив его двойным видением. И в Америке, и в Ирландии он чувствует себя как дома. Вероятно, кочевая жизнь сказалась на том, что он буквально “помешался на птицах” (как отмечает один из критиков), особенно это заметно в ранних вещах.
Греннан работает и в традиционной старинной манере, печально и спокойно глядя на мир, и в импульсивно-современной, пытаясь во что бы то ни стало ухватить мгновение. “Мои стихи,— говорит поэт, — попытка возвращения к жизни. Если вы к тому же неправедный католик, то вы всегда в поисках примирения, утешения, всего, что так дорого и зыбко. Для меня поэзия — это песня печали, торжествующей печали. Стихи подобны морским раковинам. Что-то безвозвратно уходит, и поэтому вы пишете”.
Тонкое искусство Матери Спустя тридцатилетье вновь учиться
в камине разводить огонь. Начни
(сказала бы она) с газет — с известий
вчерашних о смертях, рожденьях, свадьбах
и катастрофах — черно-белый день
Истории пусть выгорает первым.
Затем крест-накрест — ветки, в чьих мозгах
сухих есть память о взрывном цветенье
и о листве, и разложи средь веток
недогоревший накануне уголь,
и новым углем увенчай свой труд,
как должно обращаясь с древней тьмой,
которой предназначен свет. Взгляни,
как холоден, но как пригляден вид —
всё, как показывала мать, и даже
камин был выметен перед растопкой.
Когда зажжешь огонь, прикрой его,
пусть прикровенно разрастётся пламя,
прикинься, что ты занят посторонним,
но и малейший вздох не упусти,
ни пауз, ни глотков, ни задыханий,
ни удовлетворенных шепотков,
пока не убедишься, что занялся
(сказала бы она) огонь. Тогда
оставь его в покое, в его тайной,
голодной жизни, как дитя, растущим,
собою становящимся, чужим.Станция Мы прощаемся на платформе,
в тишине
цепенеющая громада поезда
насыщает станцию несвершившимся, и желанным,
и не сказанным никогда друг другу.
Он забрасывает на плечо черный рюкзак
и переминается с ноги на ногу — скорей бы, его взгляд
блуждает за подцвеченным окном,
из-за которого он вот-вот
уставится на слепяще-платиновый Гудзон.Я хочу сказать, что перед ним открывается мир,
но что путь к нему долог, вроде туннеля,
потому что он покидает дом
и уезжает к матери, и мы оба
до мозга костей пронизаны чувством
непоправимости. О чем этот воздух,
густеющий между нами,
потом истончающийся до дыр?
Или сланцево-серые птицы,
которые бормочут что-то свое
под железными стропилами,
затем взлетают,
вычерчивая с легкой грацией петли
между темной станцией и озаренной рекой?На мгновение я прижимаюсь к нему щекой —
моя, с грубой щетиной, и его,
почти девичья, но пожестче, со слабым пушком,
что-то шелковое, едва пробивающееся,
заметное лишь в отблесках света;
его предстоящая жизнь — вся из первых прикосновений.
Откуда сердечная боль? Моя —
от бессилия вымолвить: хорошо бы вместе;
его —
от страха и трепета,
что я найду те слова, те оперенные слоги,
которые застревают у него в горле.
Во внезапной спешке и толчее,
когда объявляют посадку, он говорит:пора — и, едва коснувшись меня,
исчезает. Через минуту
поезд — призрачные лица в дымчатых окнах, —
скрежеща колесами и сцепленьями, медленноотчаливает,
я иду рядом и машу тому,
кто уже не виден. Позже,
в городе, по пути к материнскому дому,
он войдет в подземку и пересечет реку.
Я представляю
его бледно-летящее в темном стекле
лицо, светящееся
среди теней, припадающих
и пропадающих прежде,
чем успеваешь их опознать.