(Перевод с английского И. Стам)
Уильям Тревор
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 2, 2000
Уильям Тревор Рассказы Перевод с английского ИННЫ СТАМ
Телефонная игра Поскольку Лизе заявила, что ей не нравится обычай в предсвадебный вечер собирать парней и девушек в отдельных компаниях, Тони решил пригласить гостей и со стороны жениха и со стороны невесты на общую вечеринку. Оба понимали, что вечеринка и впрямь нужна, потому что на следующий день во время свадебной церемонии и приема гостей им не удастся спокойно пообщаться с друзьями, которых они давненько не видели, а затягивать торжество им с Лизе не хотелось: они торопились в Венецию к своему первому брачному ужину. И вот накануне ответственного дня в квартире Тони, уже подготовленной для семейной жизни, сошлись повеселиться их друзья; вино лилось рекой, кое-кто танцевал под негромкую музыку , а тем временем завтрашние молодые узнавали друг о друге немало нового, ведь их собственное знакомство было куда короче давней дружбы с большинством гостей.
Лизе держалась серьезно и торжественно, отчего ее красивое лицо казалось еще нежнее; мысли ее были целиком заняты предстоящей свадьбой. Гладкие светлые с пшеничным отливом волосы падали на плечи; во взгляде, против обыкновения, сквозило легкое беспокойство, но стоило Лизе улыбнуться, и ее голубые глаза начинали лучиться прежней безмятежностью.
— Ну, Тони, тебе крупно повезло, — шепнул жениху его двоюродный брат, только что познакомившийся с Лизе; еще бы, я и сам знаю, ответил Тони. Беззаботный и веселый, он тоже был светловолос и по-своему красив.
Отец Лизе жил в Германии и занимался производством перчаток. Тони родился и всю жизнь прожил в Англии; его растила тетка, после того как его родители погибли в самой страшной авиакатастрофе 1977 года: два реактивных гиганта столкнулись на взлетно-посадочной полосе; Тони, единственному ребенку в семье, было тогда всего шесть лет. Девятнадцать лет спустя он случайно познакомился с Лизе за обедом в переполненном ресторанчике неподалеку от вокзала Виктория.
— Давайте с вами встретимся, прошу вас, — умоляюще сказал он тогда, и коренастая пожилая толстуха-официантка, принесшая им в ту минуту кофе, явно одобрила его смелость.
00 178 — этот номер значился на спинке водительского сиденья в первом такси, куда они сели вместе, — черные цифры на белом эмалированном овале. Позже под наплывом романтических чувств они оба припомнили и номер, и разговор с таксистом, и толстуху-официантку.
Когда они уже были влюблены друг в друга, Лизе узнала о трагедии, произошедшей в 1977 году, а Тони — о перчаточном деле, которым из поколения в поколение кормилось семейство Лизе. Движимый любовью, Тони прилежно играл в Шелеснау положенную ему роль: задавал вопросы про свиную кожу, про лайку и замшу, проявлял интерес к технике ручного шитья, к секретам красильного мастерства и стегания. Лизе нервничала перед встречей с теткой Тони, которая тихо старилась в курортном городке на южном побережье, откуда в морской дали виднелись паромы, курсирующие между Англией и Францией. Но Лиза тревожилась понапрасну.
— Она прелесть, — объявила тетка Тони, а в Шелеснау, где оставались две младшие сестры Лизе и шла напряженная семейная жизнь, все нашли Тони очаровательным.
Поначалу и в Шелеснау и в Англии их родственники испытывали легкое беспокойство оттого, что на этот брак ложится груз, которого другие супружеские пары не испытывают почти никогда, — груз, которого можно было бы избежать, если бы Лизе вышла замуж за немца, а Тони женился на англичанке, ведь что было, то было — позади вражда, две ужасные войны. И хотя это подспудное, совершенно не в духе времени ощущение продолжало витать, словно древний надоевший всем призрак, в конце концов ему не нашлось места в дальнейшем ходе событий. Зато возникла телефонная игра.
Не кто иной, как Тони, предложил сыграть в нее накануне свадьбы. Впоследствии он сам удивлялся, как это пришло ему в голову, с чего он вообразил, что немцы оценят юмор игры; правда, он, естественно, хлебнул в тот вечер лишку. Лизе, в свою очередь, жалела, что не заявила решительно: ее свадьба отнюдь не время для подобных развлечений. Впрочем, она попыталась было протестовать, но Тони и ухом не повел.
Он уже объяснил сестрам Лизе — завтрашним подружкам невесты, — что играющие звонят совершенно посторонним людям и выигрывает тот, кто, набрав какой попало номер, сумеет дольше всех вести разговор с незнакомым собеседником. Потом эти правила стали растолковывать озадаченным немцам, которые вежливо интересовались, что будет потом.
Выключили музыку, и в наступившей тишине раздался голос бывшего одногруппника Лизе по детскому саду фройляйн Грёневольд:
— Я занимаюсь моторными лодками. “С подвесным мотором” — так они у вас называются, да?
И его, и всех остальных — в квартире оставалось еще человек тридцать, не меньше — попросили помолчать. Шафер Тони набрал номер, и первый же незнакомец услышал, что на улице обнаружена утечка газа, в связи с чем ему необходимо обойти все комнаты в доме и проверить, нет ли характерного запаха, потом вернуться к телефону и доложить о результатах. Следующему было сказано, что на подстанции сгорел предохранитель и во избежание аварии все электроприборы надо отключить. Очередному собеседнику посоветовали закрыть и запереть окна, а то по округе шныряет хорек.
— Говорят из отдела водоснабжения, — произнес Тони, когда подошла его очередь. — Очень сожалеем, что приходится звонить так поздно. У нас авария.
Кое-кто из немецких гостей по-прежнему пребывал в недоумении.
— Выходит, это ваши приятели? — спросила девушка с косой, хотя всё уже всем объяснили. — Вы приятелей разыгрываете?
Лизе снова растолковала, что звонят они наобум, совершенно случайным людям. Она перешла на шепот, чтобы жертва Тони не услышала ее пояснений.
— Was? Stimmt irgendwas nicht? — прошептала в ответ подружка, и Лизе сказала, что все затеяно просто смеха ради.
— Мы бы очень просили вас, — продолжал тем временем Тони, — подняться на чердак к баку с водой и закрыть впускной вентиль. Как правило, сударыня, это кран красного цвета, но краска, возможно, стерлась от времени. Мы стремимся предотвратить затопление вашего дома.
— Что-что? — сонным голосом переспросила его собеседница. — Затопление?
— У нас вышел из строя клапан, регулирующий давление воды, и оно поднялось до опасного уровня.
— Не могу я в такую поздноту по чердакам лазить, — вновь послышался женский голос. — Ночь-полночь на дворе.
— Мы вынуждены просить об этом всех, кто живет в вашем районе, сударыня. Может, ваш муж…
— Нет у меня никакого мужа. Здесь вообще больше ни души. Мне семьдесят три года. Неужто вы думаете, что я в состоянии разобраться с этим краном?
— Приносим извинения за причиняемые неудобства, сударыня. Без острой необходимости мы, конечно же, не стали бы обращаться к вам с подобной просьбой. Но когда выходит из строя клапан, регулирующий давление, это грозит серьезной аварией. Если полетит и шарнирный клапан, за считанные минуты вода может подняться на шестнадцать футов. И тогда я советовал бы вам не покидать верхнего этажа вашего дома.
Тони прикрыл трубку ладонью. Отправилась за стремянкой, прошептал он, и за фонариком. Снова приложив трубку к уху, он сообщил, что слышит кошачье мяуканье.
— Теперь все будет в порядке? — наклонившись к Лизе, спросила другая немка, а тот немец, что занимался подвесными моторами и прекрасно разобрался в игре, улыбнулся и жестом дал понять, что все будет хорошо. Игра, конечно, забавная, размышлял он, но не из тех, в которые стоит играть в Шелеснау. Чересчур изощренная — знаменитый английский юмор.
Тони слышал шаркающие шаги, в отдалении закрылась дверь, где-то в глубинах дома снова замяукала кошка. Потом наступила тишина.
Тони оглядел гостей; некоторые, как и он сам, были под хмельком. Он рассмеялся, уже не заботясь, что его могут услышать в том, другом, доме, ведь его единственная обитательница уже, надо полагать, вскарабкалась на чердак. Он положил трубку на узкий телефонный столик рядом со справочниками и, взяв бутылку “Сансерр”, потянулся наполнить два пустых бокала. Его приятель, с которым они вместе учились в школе, принялся рассказывать, как однажды в Хокстоне они отправили одного бедолагу посмотреть, не стоит ли на ближней улице угнанный синий фургон. Несколько немцев объявили, что им пора идти.
— Ш-ш-ш. — Тони снова прислушался и поднял руку. Но с другого конца провода не долетало ни звука. — Она все еще на чердаке, — сказал он и опять положил трубку рядом со справочниками.
— В Германии, — объяснил тот, что занимался подвесными моторами, — мы бы сказали, что это argernis .
— Ах, да и здесь тоже, — заметила англичанка, не одобрявшая телефонной игры. — Если это слово означает “досадную назойливость”.
Наконец все, кто еще оставался в квартире, поднялись и ушли, причем немцы вспомнили Wasservexierungsport — розыгрыш с обливанием. Опускаешь в щель автомата десять пфеннигов, чтобы включить свет в гроте, а тебя окатывает с головы до ног.
— Раздражение водой, — перевел специалист по подвесным моторам.
— Знаешь, а ты ведь можешь остаться здесь, — сказал Тони, когда они с Лизе собрали бокалы и пепельницы, когда все было вымыто и вытерто, диванные подушки взбиты, а в открытое окно струился ночной холодок.
— Но мне еще надо упаковаться, я не все сложила. Утром будет некогда.
Они бродили по квартире, которая вскоре станет их домом, заглядывали то в одну комнату, то в другую, хотя все там было им знакомо. Еще тихонько наигрывала музыка, и они немного потанцевали в тесной прихожей, счастливые уже тем, что остались наедине. В тот день, когда они с Тони впервые встретились, ресторан в обеденный час был полон, шумело застолье какой-то фирмы, гвалт стоял страшный, а возле них за соседним столиком женщина в платье в красный горошек ссорилась со своим кавалером. Позднее они вспоминали, как опасливо держалась в тот день Лизе, да и потом, долгое время спустя, когда Тони признался, что любит ее, тоже была настороже. А еще с той же нежностью вспоминали, что оба мечтали о настоящем, полноценном браке, жаждали его уз, его строгих требований и обетов. Лондон был городом их любви, а потому именно в Лондоне — к неудовольствию и досаде родителей Лизе — вопреки всем обычаям, но по ее требованию должна была состояться свадьба.
Танцуя с Лизе, Тони вдруг заметил, что телефонная трубка по-прежнему лежит возле справочников. Он уже полчаса как напрочь забыл о ней. Тони потянулся к трубке, и танец их оборвался.
— А она-то свою так и не положила, — заметил он.
Лизе взяла у него трубку, тоже прислушалась, но услышала лишь гулкую пустоту.
— Алло, — произнесла она. — Алло.
— Да она забыла. Спать легла.
— Разве могла она забыть, а, Тони?
— Так ведь на то похоже.
— Она назвала себя? У тебя есть ее номер?
Тони покачал головой.
— Нет, своего имени она не называла.
Номер он успел забыть; он ведь набирал цифры наобум, объяснил он Лизе.
— Что же она сказала, Тони?
— Сказала только, что мужа нет.
— Он вышел куда-то? В такую поздноту?
Они отодвинулись друг от друга. Тони выключил музыку.
— Надо понимать, она овдовела, — сказал он. — Тетка эта уже в годах. Лет семьдесят или что-то в этом роде.
— И такая старая женщина лезет на чердак…
— Слушай, она только сказала, что полезет. А сама небось не поверила ни единому моему слову.
— Так она же пошла за стремянкой и фонарем. Ты сам говорил.
— Кажется, она сказала, что ей холодно в одной рубашке. Скорее всего, она просто легла снова спать. И я ее понимаю.
Послушав трубку еще, Лизе промолвила:
— Кошку слышно.
Она передала трубку Тони, но он сказал, что не слышит ничего. Ни единого звука.
— Где-то очень далеко. Помяукала, а потом перестала. Не клади! — вскрикнула Лизе, видя, что Тони собирается положить трубку на рычаг. — Она же там, Тони, на чердаке.
— Ох, я, честно говоря, в этом сильно сомневаюсь. Что ей там делать-то? Чтобы закрыть запорный вентиль, вовсе не требуется час с четвертью.
— Какой еще запорный вентиль?
— Такой, для регулировки напора воды.
До слуха Тони долетело еле слышное мяуканье — раз, потом еще. Не отдавая себе отчета, Тони опять покачал головой, будто молча отрицая самую возможность этого звука.
— Она могла упасть с лестницы, — сказала Лизе. — Ей плохо видно при свете фонарика, и она, возможно, упала.
— Да нет, вряд ли.
Впервые за полтора года знакомства Лизе уловила в голосе Тони раздражение. Бессмысленно держать трубку возле аппарата, сказал он.
— Послушай, Лизе, давай забудем об этом.
Страдальчески хмурясь, Лизе внимательно вглядывалась в лицо человека, за которого через каких-то двенадцать часов ей предстояло выйти замуж. Он улыбался знакомой непринужденной улыбкой. Совершенно бессмысленно, повторил он немного тише. Бессмысленно продолжать это все.
— Ей-богу же, Лизе.
В тот первый свой день они долго бродили вместе. Он повел ее по Грин-парку, потом к Темзе. Она приехала в Лондон совершенствоваться в английском и днем должна была идти еще на одно занятие. А сам Тони, объявившись на работе только в четверть шестого, не слишком правдиво объяснил свое послеобеденное отсутствие. На следующий день они встретились снова…
— Ну, Лизе, ничего же не случилось.
— Может быть, она умерла.
— Ох, Лизе, не глупи.
И сразу, едва успев произнести эти слова, Тони принялся извиняться. Конечно же, она не глупая. А вот игра глупая. Он очень жалеет, что затеял ее сегодня.
— Так ведь, Тони…
— Да не умерла она.
— Почему ты так уверен?
Он покачал головой, давая понять, что не настаивает на своей уверенности, просто здравый смысл подсказывает, что он прав. За месяцы знакомства с Лизе он понял, что ее воображение порою сильно затрудняет жизнь; она сама об этом говорила. Бесполезное оно и ненужное, говорила она, каприз природы, слишком часто заставляющий ее, Лизе, подвергать сомнению очевидное. Тогда и музыку можно назвать бесполезной, возражал ей Тони, а лепесток цветка — никчемным; однако то, что ни в грош не ставится на рынке, частенько и есть самое бесценное в нашей жизни. Но Лизе по-прежнему называла этот каприз природы сущим бедствием; и теперь, впервые испытав на себе его силу, Тони готов был с нею согласиться.
— Давай не будем ссориться, Лизе.
Тем не менее незаметно начавшаяся ссора уже предательски разрасталась в тиши, которую, казалось, сгущала безмолвная телефонная трубка, передаваемая из рук в руки. Мяуканья они больше не слышали, и Тони сказал:
— Пойми, утром она увидит болтающуюся трубку и вспомнит, что забыла положить ее на место.
— Сейчас уже утро, Тони, можно идти в полицию.
— В полицию?! Это еще зачем?
— Там сумеют выяснить, где она живет.
— Ох, ну это уж полный вздор.
В ту минуту трубка была в руках у Тони, и он потянулся положить ее на рычаг.
Лизе перехватила трубку, и щеки ее вспыхнули от гнева. Зачем он вздумал это сделать, спросила она, на что он пожал плечами и ничего не ответил. Не ответил, потому что все это просто нелепо, потому что не мог за себя поручиться: боялся сорваться на грубость.
— Без номера ее телефона полиция все равно ничего не выяснит, — после некоторого молчания сказал он. А они с Лизе могут только сообщить полицейским, что в каком-то затерянном в Лондоне доме находятся старуха и кошка. Так в Лондоне тьма-тьмущая старух и кошек, заключил Тони.
— Попробуй все же вспомнить ее номер, Тони.
— О господи! Как я могу вспомнить этот чертов номер, если я его вообще отродясь не знал?
— Ну ничего, в компьютерах-то он все-таки есть.
— В каких компьютерах?
— В Германии все звонки фиксируются компьютерами.
— Послушай, не можем же мы почти в три часа ночи взять и явиться в полицейский участок только для того, чтобы сообщить, что одна старуха полезла к себе на чердак. Это была безобидная игра, Лизе.
Она попыталась промолчать, но у нее ничего не вышло. Слова полились сами собой, без всякого отбора, против ее воли:
— Это ужасная игра. Как же не ужасная, если она так кончается?
Вот лежит там эта старуха, слышала Лизе свой упрямый голос. Через открытый в полу люк пробивается свет, внизу стоит стремянка. А вокруг пыльные доски и водопроводные трубы. И кошачьи глаза посверкивают во мраке.
— Что, если она ударилась головой, Тони? Кости ведь в старости становятся хрупкими. Такое на самом деле вполне могло случиться.
— Нет совершенно никаких оснований думать, что произошло нечто подобное.
— Но телефонная трубка же болтается…
— Она ее не повесила, потому что забыла.
— Так ты ведь просил ее подойти потом к телефону. Велел выполнить твои указания, а потом сообщить тебе.
— Иногда люди сразу догадываются, что все это розыгрыш.
— Алло! Алло! — взволнованно крикнула в трубку Лизе. — Алло… Пожалуйста, ответьте.
— Лизе, нам придется подождать, пока она снова не проснется.
— Хорошо хоть кошка будет мышей отгонять.
Соседи, прохожие заметят, что в доме горит свет. Они зайдут в дом и увидят неповешенную трубку. Зачем вдруг старухе в одной ночной рубашке понадобилось ставить стремянку под люком в потолке? Всякий, попав туда, непременно задастся этим вопросом. Кошке поставят блюдечко с молоком, трубку положат на место, а кто-нибудь взберется по стремянке на чердак.
— Хоть бы это произошло в любой другой вечер!
— Лизе…
— Ты хотел повесить трубку. Ты не желал ничего знать. Хотел, чтобы мы вообще никогда ничего не узнали, чтобы все было покрыто мраком тайны.
— Да ничего подобного.
— Человек иногда и сам не сознает, что делает. Совершает поступки, их не осознавая.
— Пожалуйста, — снова взмолился Тони, и Лизе очутилась в его объятиях.
Комната стала расплываться из-за навернувшихся на глаза слез; бормоча слова утешения, он нежно гладил ее по волосам. Немного овладев собой, Лизе вновь прошептала, что лучше бы это случилось раньше, в другой вечер. Ей казалось, что на нее напала какая-то хворь, в глубине ее существа пульсировала боль, но где — не понять. Наверное, от всей этой путаницы и неразберихи, думала она, или от чувства раздвоенности, как будто в ней теперь уживаются два разных человека. Ведь им с Тони нет причин ссориться. Они раньше не ссорились, и сейчас незачем. Почему это случилось именно сегодня, сейчас? Игра воображения — это готические замки и сказки, которые она придумывала в детском саду фройляйн Грёневольд, а позже — фантазии с участием любимых кинозвезд. Но если в воображении искажается окружающий мир, то это чистая глупость. Тони конечно же прав.
— Не могу я не думать о ней, — тем не менее прошептала Лизе. — Что тут поделаешь?
Тони отвернулся и медленно подошел к окну. Ему хотелось выйти из дому, побродить по улицам и там спокойно поразмыслить. В свое время его просили разубедить Лизе, когда она захотела устроить свадьбу в Лондоне. Из Шелеснау пришло пространное письмо — его уговаривали вмешаться и урезонить ее. Это же доставит неудобства всем: лишние ненужные траты; с ее стороны это exzentrisch .
Сегодня Лизе узнала, что Тони в детстве был отчаянно смелым , что он прошел по карнизу от одного окна школьной спальни до другого на высоте в восемнадцать футов над землей. Тогда она восхитилась его подвигом, а главное тем, что он ей об этом не рассказывал, не стал хвастаться своей храбростью. Теперь же все выглядит иначе.
— Это какое-то наваждение, — сказала Лизе.
Стоя у окна, Тони смотрел вниз на улицу. Фонари еще не выключили и долго не выключат. Но уже незаметно подкрадывается рассвет, таясь среди неподвижных машин, среди пластиковых мешков с мусором, накануне вечером вытащенных из цокольных этажей, среди велосипедов, прикованных цепью к ограде. “Наваждение”. Что она имеет в виду?
— Честное слово, расстраиваться не из-за чего.
С этими словами Тони отвернулся от окна. Лицо у Лизе было строгое и напряженное, на миг показавшееся ему даже некрасивым. В комнату вливался прохладный, освежающий воздух, и Тони снова захотелось пойти пройтись где-нибудь в одиночестве. Она его не любит, вот что значат ее слова, ее у него отняли. Повернувшись к ней спиной и снова глядя на улицу, он так и сказал.
— Да нет же, Тони, я тебя люблю.
Где-то в разных уголках Лондона спят гости, приехавшие на завтрашнюю свадьбу: ее мать с отцом, ее друзья, прибывшие из Шелеснау. Лежат подготовленные на завтра платья ее сестер, подружек невесты. Заказаны цветы, украшенная лентами машина. Лужайки перед гостиницей уже подстригли и привели в порядок к свадебному приему. В своем домике у моря тетка Тони выгладила отобранный к торжеству костюм, и Лизе мысленно представила, как он уже висит в полной готовности на плечиках. Утренними рейсами прибудут еще гости из Германии. Лизе настояла на том, чтобы свадьбу играли в городе их любви. А ведь в Шелеснау никакую старуху не потревожили бы среди ночи, не было бы скверного, хоть и нечаянного происшествия. И вдобавок, как она случайно узнала, покойников здесь выносят из дому в простом длинном коробе, а не в гробу.
— Мы с тобой разные люди, Тони.
— Потому что ты немка, а я англичанин, да? Стало быть, тут играет свою роль история?
Она покачала головой. Почему он так подумал? Почему он охотно уцепился за такое избитое выражение?
— Мы же не враги, мы друзья.
Она говорила еще, пытаясь объяснить то, что ей самой казалось совсем несложным. Однако чувствовала, что лишь запутывает все, потому что в ответ видит только замешательство.
— Помнишь застолье той фирмы в ресторане? — сказал Тони. — Женщину в красном, которая с кем-то бранилась? Помнишь, как улыбалась официантка, когда мы вышли вместе? 00 178. Помнишь этот номер?
Она напряглась, вспоминая, но в памяти, против обыкновения, все расплывалось.
— Да, помню, — сказала она.
В их голосах слышалась неуверенность, ее невозможно было скрыть, она порождала сомнение. Паузы нарастали, каждая, как брешь, всякий раз становящаяся все шире.
Тони молча кивнул и ощутил бремя терпения. На сколько его хватит, думал он в тянувшейся долгими минутами тишине, как вдруг услышал далекие звуки человеческой речи, тихие, еле слышные. Стоя у окна, он посмотрел на трубку, которую Лизе положила на стол. Лизе подошла к столу, подняла трубку, и через мгновение Тони увидел, что по лицу ее разливается радость облегчения.
Съехавшиеся на свадьбу гости прогуливались по аккуратным лужайкам перед гостиницей. Под ярко-синим небом суетился фотограф.
— Такой красивой я тебя еще не видел, — шепнул Тони; вокруг пили шампанское и переговаривались по-немецки и по-английски. — Я тебя еще больше люблю.
Они посмотрели друг на друга, и Лизе улыбнулась, но тут объявили очередной тост, и ее отец выразил особую радость по поводу того, что сегодняшний союз двух семей будет содействовать союзу двух народов.
— Мы с тобой просто два дурака, — подытожил на рассвете Тони, когда телефонная трубка возвратилась наконец на рычаг, а путешествие на чердак было рассказано во всех подробностях и даже с извинениями за то, что выполнение инструкций заняло столько времени. Потом они с Лизе обнялись, тесно прильнув друг к другу, счастливые оттого, что благополучно вышли из зоны беды. И возникший было призрак истины исчез, вытесненный бурной радостью.
— Извини меня, — позже под ярким светом солнца сказала Лизе. — Я вела себя несносно, прости.
Снова подняли бокалы — за еще большее, чем в день свадьбы, счастье молодых. Они оба улыбались и махали гостям из приехавшей за ними машины. Оставшись наконец наедине, они, не скрывая усталости, одновременно потянулись друг к другу, и руки их встретились. Но думали они о разном. Все-таки я оказался прав, думал Тони. И для него этот вывод был не внове: он и ночью ни разу не усомнился в своей правоте. А Лизе размышляла о другом: почему случайные происшествия кажутся важнее в жизни и отношениях между людьми, чем лад или вражда между народами? Она совсем уж было собралась заговорить об этом, но в последнюю минуту передумала.
Оплакивание Они жили на улице Данмэнуэй в угловом доме, что стоял среди таких же серых домов. Обитали они там невесть с каких пор. Миссис Броган успела родить и вырастить шестерых ребятишек. Сам Броган, рабочий при муниципалитете, по-прежнему копался в огородике позади дома, выращивая овощи и два-три кустика ноготков. С родителями теперь жил только Лиам-Пат, который и в двадцать три года все был самым “младшеньким”; он работал в строительной бригаде мистера О’Дуайера. Когда Лиам-Пат заявил, что подумывает уехать из родного дома, мать огорчилась; отец тоже огорчился, но по-своему.
— В Корк поедешь, что ли? — спросила мать.
Но Лиам-Пат замыслил двинуться в Лондон.
Его вовсе не обуревали честолюбивые мечты, просто хотелось по мере сил чего-то в жизни добиться. Когда Лиам учился в приходской школе, он был самым большим чистюлей в классе. И слушал очень внимательно, хотя не всегда понимал, о чем речь.
— Ясное дело, одолеешь, — сказал О’Дуайер, когда Лиам-Пат спросил, сумеет ли он овладеть ремеслом.
Всему он научится, заверил О’Дуайер: и сантехнику устанавливать, и кирпич класть, и плотничать, и малярить. Будет все знать как свои пять пальцев. На самом деле О’Дуайер считал, что у Лиама-Пата на ремесло шариков не хватает, и если уж на то пошло, чем плохо управлять бетономешалкой?
— Главное, чтобы крутилась большая мешалка, а при ней стоял Лиам-Пат Броган, — время от времени шутливо возглашал О’Дуайер на стройплощадках, где его рабочие возводили дома.
Десси Коглан — вот кто сказал, что может пристроить Лиама-Пата в Англии. Он и сам уехал бы, говорил Десси Коглан, если б не жена, которая вдобавок на сносях. Роситу с места никакою силой не сдвинуть, она на пять ярдов не отъедет от их квартала: еще бы, в двух шагах живет ее мамаша.
— Ты там обоснуешься в лучшем виде, — уверенно предрекал Десси Коглан. — Это уж как пить дать. А вот если останешься вкалывать на О’Дуайера, то до самой смерти будешь мокрый бетон лопатить.
Десси жил в том же квартале. Он женился на местной девчонке, и когда у них родился второй ребенок, им выделили дом. Десси еще в приходской школе отличался завиральными идеями. Они и сейчас из него перли, стоило ему выпить стаканчик-другой. Он заводил треп про “корешей”, про “контакты” с радикальным республиканским движением, хвастал, что он у них связной. По профессии-то он был штукатуром.
— Как приедешь, звякни вот этому человеку, — наставлял он Лиама-Пата, и тот послушно записывал номер телефона.
Лиам-Пат всегда восхищался Десси, тем, как легко он до женитьбы охмурил Роситу Друди; тем, что он словно бы заранее знает, как пройдет матч по хоккею на траве, хотя сроду не держал в руках клюшки; тем, как он разговаривает, не вынимая изо рта горящей сигареты и понижая голос так, что и не разберешь, о чем он толкует, а Десси значительно щурится, подчеркивая секретность своих сведений. Некоторые утверждали, что Десси Коглан только трепаться мастак, но Лиам-Пат придерживался иного мнения.
“Здесь вполне сносно”, — писал Лиам-Пат в открытке родителям, прожив в Лондоне неделю. Приятель Десси Коглана устроил его на работу.
— Есть тут один, мистер Хакстер его зовут, так он как раз подыскивает молодых ребят, — сообщил человек по имени Фини, когда Лиам-Пат ему позвонил.
“Зарплата в два раза больше того, что платил О’Дуайер”,— приписал Лиам-Пат в самом низу открытки, на которой был изображен гвардеец в караульной будке.
А потом примерно раз в месяц, обычно в субботу вечером, Лиам-Пат стал звонить домой. Он рассказывал либо о законченной работе, либо о новой, только начатой стройке, да еще о том, что каждое утро к дому, где он снимает комнату, подъезжает белый фургончик “ниссан” и Лиам-Пат едет на нем через пол-Лондона на работу. Он не говорил им о своем одиночестве, о том, как бригадир Хакстер, услышав, что Лиам-Пат хочет овладеть ремеслом, отрезал: бери, что дают, или катись на все четыре стороны — ему-де нужен только разнорабочий, чтобы заливать фундаменты. Раздевшись до майки и брюк с медной бляхой на ремне, могучий черноусый Хакстер вкалывал наравне с подчиненными. Не рассказывал Лиам-Пат и о том, что с самого первого дня, как он появился в бригаде Хакстера, тот его невзлюбил и смотрел на него так, словно веснушчатая физиономия разнорабочего вызывает у него отвращение.
— Это еще что за имечко?! — воскликнул Хакстер, когда Лиам-Пат сказал, как его зовут, и окрестил его Миком.
— А, ирландские штучки, — приговаривал он, даже если Лиам-Пат действовал вполне разумно, например, укладывал в грязь доски, чтобы катить по ним тачку.
Как-то в воскресенье, когда Лиам-Пат проработал у Хакстера месяца полтора, ему позвонил тот самый Фини .
— Как дела? — спросил Фини. — Обжился тут?
— Обжился, — ответил Лиам-Пат.
А спустя несколько дней, когда он с двумя приятелями-ирландцами болтал у стойки в пивной “Шпоры и лошадь”, Фини пришел туда самолично.
— Как дела? — представившись, спросил Фини.
Это был черноволосый человек с морщинистым лицом и большими залысинами на лбу. Чем-то он походил на священника, но, как вскоре стало ясно, к духовному званию отношения не имел: по его собственным словам, он работал на стекольном заводе.
Фини поздоровался за руку со всей троицей, причем с Рафферти и Нунаном так же сердечно, как с Лиамом-Патом. Поставив им по стаканчику, он отмел их попытки заплатить за его выпивку — не может он-де позволить молодежи так тратиться. Ему просто охота пообщаться со своими ребятами.
— На чем же еще держится несчастный эмигрант? — сказал он, и все с ним согласились. — Бывают ведь и такие, — добавил Фини, — которые приехать приедут, а живут здесь считанные дни, не больше. По мамочке скучают, — хохотнул он, и его тонкие губы на мгновение раздвинулись; позже Рафферти обронил, что смех Фини очень напоминает ему собачий лай. — А один парень так из вагона и не вышел.
После того вечера Фини стал частенько наведываться в “Шпоры и лошадь”. Он расспрашивал парней, с интересом слушал их и вскоре узнал, что Хакстер цепляется к Лиаму-Пату. Фини на это сказал, что он с Хакстером лично незнаком; Рафферти и Нунан дружно заверили его, что Лиам-Пат просто не все рассказывает, но причин жаловаться у него хватает, ведь когда Хакстер распояшется, тут уж какие к черту шутки. Фини сочувственно поджимал губы, возмущенно качал головой. Тогда-то он и начал особо привечать Лиама-Пата.
Он брал его с собой на собачьи бега; подыскал ему комнату получше; как-то, когда Лиам-Пат поиздержался, Фини одолжил ему денег и не настаивал на возврате долга. Неделя шла за неделей, и, если б не Хакстер, все было бы у Лиама-Пата хорошо.
— Да нет, дела у меня идут отлично! — по-прежнему уверял он по субботам родителей, ни словом не обмолвясь о своих неладах с бригадиром. А ему уже не раз приходило на ум, что не стоит в очередной понедельник утром поджидать фургончик, который возит его на работу, — мочи больше нет.
— И что же ты станешь делать, Лиам-Пат? — спросил Фини, когда они сидели в столовой “У Боба”, в конце рабочей недели они частенько заходили туда поесть.
— Уеду домой.
Фини кивнул, потом вздохнул и, помолчав, промолвил, что, может, тем все и кончится. Такое уже и раньше случалось: прицепится придира мастер к парню и житья ему не дает.
— До того дошло, что я его прямо-таки возненавидел.
Снова выдержав длинную паузу, Фини обронил:
— Они на нас смотрят свысока.
— На кого “на нас”?
— На любого, кто говорит с ирландским акцентом. При нынешней-то обстановке.
— Это ты про бомбы и все прочее?
— Это я про то, что ты дышишь их воздухом, стало быть, по их мнению, с тебя причитается. — Фини подался вперед и, понизив голос, зашептал над тарелкой с печенкой и картошкой: — После нас они аж дважды моют посуду. Тарелки, чашки, стакан, из которого ты пил. В прачечной самообслуживания я как-то постирал бельишко и попытался предложить одной женщине воспользоваться тем же автоматом. Так не успел я рот открыть, а она уже: “Нет, спасибо”.
Такого с Лиамом-Патом не случалось ни разу, хотя люди и впрямь держатся неприветливо. В бригаде-то все нормально, или когда он ходит куда-нибудь вместе с Рафферти и Нунаном либо с Фини. Но никто здесь ему не улыбается, никто никогда не кивнет приветливо, словечка доброго не скажет. В доме, где Фини подыскал ему комнату, каждое воскресенье утром появляется человек, который там не живет и имени которого Лиам-Пат не знает; ему платишь, а он выписывает квитанцию. Этот человек ни разу не проронил ни звука; может, ему почему-либо трудно разговаривать, частенько думал Лиам-Пат.
Хотя в кухне порою стояли тарелки с чьей-то едой, а с лестницы и верхнего этажа доносились шаги, за те недели, которые Лиам-Пат прожил в доме, он ни разу не видал никого из соседей и не слышал их голосов. В одной из комнат на первом этаже окна были всегда зашторены, поэтому дом казался совсем нежилым .
— И так все время, — продолжал Фини. — “Тупые, как свиньи. Имени своего путем написать не умеют”. Слепому видно, что они про нас думают.
Зато Хакстер выкладывал все без обиняков.
— Живей, пошевеливайся! — орал он на Лиама-Пата; а однажды, когда что-то было сделано не так, как хотелось бригадиру, он буркнул, что в ирландской репе и то больше ума.
— Оттащили бы вы свой проклятый остров подальше в море, — однажды заявил он. И добавил: — За что боролись, на то сами и напоролись.
— Не могу я перевести тебя на другую работу, — говорил Фини. — Если б мог, обязательно перевел бы.
— Вот бы в другую бригаду, а?
— Может, недельки через две что-нибудь и подвернется.
— Здорово было бы в другую бригаду.
— Тебе человек по имени Мактай не знаком?
Лиам-Пат отрицательно покачал головой. Фини его об этом уже спрашивал.
— А что, Мактай тоже бригадир? — поинтересовался он.
— Он в доле у букмекера. Познакомиться с Мактаем тебе было бы полезно. Во всех отношениях.
Десять дней спустя, когда Лиам-Пат вместе с Рафферти и Нунаном заглянули в “Шпоры и лошадь” выпить пивка, к ним подсел Фини; из пивной он пошел вместе с Лиамом-Патом.
— Пропустим на ночь еще стаканчик? — предложил он. Лиам-Пат удивился, ведь они ушли, когда пивная закрывалась; стало быть, и в других питейных заведениях спиртного не купишь.
— Ерунда, — бросил Фини, отметая его возражения.
— Но мне надо поспеть на последний автобус из центра. Он придет через десять минут.
— Подумаешь, дело. Переночуешь там, куда мы идем.
Уж не напился ли Фини, подумал Лиам-Пат. В своей-то постели ночевать куда лучше, пытался настаивать он, но Фини его будто и не слышал. Они свернули в переулок. Подошли к черному ходу одного из домов. Фини легонько стукнул в оконное стекло, и телевизионная трескотня в доме почти сразу смолкла. Дверь распахнулась.
— Это Лиам-Пат Броган, — сказал Фини.
В прямоугольнике света стоял массивный пожилой человек с ежиком жестких светлых волос над красноватой бесстрастной физиономией. Одет он был в черный свитер и брюки.
— А-а, крепкий мужик, — приветствовал он Лиама-Пата, протягивая ему руку; на большом пальце подживал рубец.
— Это мистер Мактай, — представил его Фини, завершая процедуру знакомства. — Мы тут шли мимо и решили зайти.
Мистер Мактай повел их на кухню. Он ловко открыл две банки пива и протянул гостям. Затем снял с холодильника третью. Пиво было “Карлинг, Блэк лейбл”.
— Как жизнь, Лиам-Пат? — спросил мистер Мактай.
Нормально, ответил Лиам-Пат, но Фини мягко опроверг это утверждение.
Опять та же история, пояснил он: бригадир не дает ирландцу житья. Мистер Мактай сочувственно мотнул большой квадратной головой. Голос у него был хриплый, исходивший, казалось, из самой глубины его могучей груди. Городской, из Белфаста, заключил про себя Лиам-Пат, попривыкнув к акценту хозяина дома.
— Как комната, ничего? — задал мистер Мактай неожиданный вопрос. — Жить можно?
— Хорошая комната, — ответил Лиам-Пат.
— Это мистер Мактай тебе ее раздобыл, — вставил Фини.
— Кого, комнату?
— Ну да.
— Я этот дом хорошо знаю, — заметил мистер Мактай, но больше ничего пояснять не стал. А еще он назвал лошадь, на которую стоило поставить — Друг Кассандры, ипподром в Ньютон-Абботе, первый забег.
— Ставь все до последнего гроша, Лиам-Пат, — посоветовал Фини и засмеялся.
Они посидели на кухне с полчаса, не больше, и ушли, как и пришли, через заднюю дверь. Уже на улице Фини сказал:
— С мистером Мактаем не пропадешь.
Про что он говорит, Лиам-Пат не понял, но не признался. Наверное, про совет насчет бегов, подумал он, а вслух спросил, что за человек приходит утром в воскресенье за квартплатой.
— Понятия не имею.
— Сдается мне, я там сейчас единственный жилец. Остальные, похоже, съехали.
— Зато тихо, тебе же лучше.
— Да уж, что тихо, то тихо.
В ту ночь Лиаму-Пату пришлось добираться до дому пешком; о том, чтобы ночевать у мистера Мактая, речь даже не заходила. На дорогу ушло часа два; правда, погода стояла прекрасная, и Лиам-Пат прошагал свой путь не без удовольствия. Мысленно перебирая недавний разговор, он снова с недоумением вспомнил заботу мистера Мактая о его благополучии. Дома он лег не раздеваясь — слишком уж было поздно — и крепко уснул.
Потом Лиам-Пат несколько недель подряд не виделся с Фини. Одну из комнат в доме, где он обитал, сняли опять, но только на выходные, а затем он вроде бы вновь остался один. Как-то в пятницу, обозвав Рафферти и Нунана сачками, Хакстер отдал им их документы.
— А ты, если хочешь, оставайся, — бросил он Лиаму-Пату, и Лиам-Пат понял, что бригадир не хочет, чтобы он ушел — ему нужен козел отпущения. Но без друзей ему стало одиноко, его снедала горькая обида, нараставшая из-за вечных попреков.
— Пожалуй, я все же вернусь, — сказал он Фини, столкнувшись с ним как-то вечером у пивной.
Раньше, когда Фини рассказывал о том случае в прачечной самообслуживания или о тарелках, которые моют дважды, Лиам-Пат думал, что Фини чересчур обидчив; теперь же не исключал, что все именно так и обстоит. Скажем, регулярно покупаешь пачку сигарет у одной и той же продавщицы, а она с тобой минуты лишней не задержится, хотя ты и вчера в ту лавчонку заходил. В этом городе если и есть что хорошее, так только пивные; там можно встретиться с земляками, обменяться шутками, позубоскалить немного, а если не возбраняется, то и песню хором спеть. Но вечер проходит, и ты снова остаешься один-одинешенек.
— Почему же ты хочешь вернуться?
— Здешнее житье не по мне.
— Я тебя понимаю. Я и сам частенько об этом подумывал.
— Разве это жизнь для парня?
— Выкурили они тебя все-таки. Восемь веков изводили нас и опять взялись за свое.
— Он обозвал мою маму шлюхой.
Да Хакстер в подметки не годится миссис Броган, заявил Фини. Он уже такого здесь нагляделся.
— Все они одинаковы, — подытожил он.
— Я только доработаю несколько недель, пока мы не закончим объект.
— И к Рождеству будешь дома.
— Ага, обязательно.
Они медленно побрели по улице; из пивных выходили последние посетители, ночь была сырая и холодная. Под перегоревшим фонарем, где сгустилась тьма, Фини приостановился.
— У мистера Мактая к тебе дельце есть, — тихо произнес он.
Лиам-Пат было подумал, что это снова совет насчет бегов, но Фини сказал “нет” и молча двинулся дальше; значит, другая работа, другой бригадир, решил про себя Лиам-Пат. И стал размышлять об этом. Главное зло здесь — это, конечно, Хакстер, но дело не только в Хакстере. Лиам-Пат скучает по своему кварталу, по городку, где принято здороваться с каждым встречным. Со дня приезда сюда он питается как попало, завтракает и обедает купленными накануне бутербродами, вечером котлета с картошкой, по воскресеньям — столовая “У Боба”. Раньше-то он и думать об этом не думал — что он будет есть, как будет проводить воскресенья. Не раз на обедне он замечал симпатичную девушку с неброским приятным лицом и стянутыми на затылке волосами. Несколько недель назад он как-то после мессы подошел к ней, но она, ни слова не говоря, повернулась к нему спиной.
— Не надо мне другой работы, — сказал он.
— Ясное дело, не надо, Лиам-Пат. После всех этих издевательств.
— Но ты, кажется, говорил, что мистер Мактай…
— А-а, вон ты о чем. Нет-нет, мистер Мактай только вспомнил те времена, когда вы с Десси Когланом разносили журнальчики.
Они по-прежнему брели неторопливо — темп задавал Фини.
— Мы ж тогда были несмышленыши, — отозвался Лиам-Пат, немало удивленный поворотом разговора.
— Все равно было ясно, с кем вы.
Этого Лиам-Пат не понял. Он никак не мог уразуметь, почему речь зашла о том, как они с Десси Когланом, тогда еще ученики католической школы, совали журнал, отстаивавший независимость Ольстера, в окрестные почтовые ящики. Они занимались этим только с наступлением темноты, чтобы их никто не увидел.
— Нелегальное же издание, — пояснял Десси; пару раз он упомянул Майкла Коллинза .
— Мистер Мактай мне тут кое-что сообщил.
— Мы к нему зайдем?
— Ага, он нас пивком угостит.
— Мы просто разыгрывали из себя взрослых парней, когда разносили те журнальчики.
— Кому надо, помнят, что вы их разносили.
Лиам-Пат понятия не имел, откуда брались журнальчики. “У знакомых ребят беру”, — бросил однажды Десси Коглан, но скорее всего — у парикмахера, престарелого Гохана, который в 1921 году потерял четыре пальца на левой руке. Лиам-Пат не раз видел, как Десси выходит из парикмахерской Гохана или же болтает с ним в дверях возле красно-белого столбика — символа цирюльни. Несмотря на беспалую руку, Гохан по-прежнему мог побрить и постричь любого.
— Входите, — пригласил Мактай, распахнув перед ними заднюю дверь. — Ночка выдалась промозглая.
И опять они сидели на кухне. Мистер Мактай выставил каждому по банке “Карлинг, Блэк лейбл”.
— Спроворишь дельце, а, Лиам?
— Какое, мистер Мактай?
— Фини тебе все растолкует.
— Вообще-то я уезжаю назад, в Ирландию.
— Я почему-то так и думал. “Этот парень уедет домой”, — говорил я себе. Верно, Фини?
— Ясное дело, говорили, мистер Мактай.
— Вот я и подумал, Лиам, а не сделаешь ли ты мне до отъезда одну чепуховину. Вроде той, что мы еще в прошлый вечерок обсуждали, — добавил мистер Мактай; уж не перебрал ли я в ту ночь пива, подумал про себя Лиам-Пат, ведь никакого такого обсуждения он припомнить не мог.
В доме у Лиама-Пата Фини отпер дверь комнаты, в которой всегда были задернуты шторы, и откинул половик. Не зажигая света, вынул разом несколько сбитых вместе досок и посветил вниз фонариком. Лиам-Пат увидел черные и красные провода, кремовый циферблат часового механизма. “Плевое дело”, — сказал Фини и выключил фонарь.
Слышно было, как он укладывает половицы на место. Лиам-Пат вернулся в задний коридор, куда выходила дверь комнаты. Вместе с Фини они пересекли прихожую и по лестнице поднялись в комнату Лиама-Пата.
— Опусти-ка штору, парень, — скомандовал Фини.
Под висевшее над раковиной зеркало была бочком подсунута фотография матери Лиама-Пата; чуть повыше — снимок отца, два незакрепленных уголка уже начали загибаться. На полу лежал дешевый коричневый чемодан, с которым Лиам-Пат приехал из Ирландии; крышка была откинута, в чемодане кучей громоздилось неразобранное белье, принесенное из прачечной самообслуживания. Чемодан он купил в лавке Лейси на Эммет-стрит в тот день, когда подал О’Дуайеру заявление об уходе.
— А теперь слушай меня, — приказал Фини, усаживаясь на кровать.
Пружины громко заскрипели. Изголовье резко накренилось, и Фини придержал его рукой.
— Вот это видеть отрадно, — сказал он, кивком головы указывая на открытку, которую Лиам-Пат свято обещал матери вешать в своей комнате, куда бы ни забросила его судьба: младенец Иисус сидит на руках Девы Марии, воздев два пухлых пальчика в знак благословения.
— Напрасно ты думаешь, я ведь ничем таким не занимаюсь, — сказал Лиам-Пат. — Вроде того, что там, внизу.
— Тебя сюда привез мистер Мактай.
Морщинистое лицо Фини было бесстрастным. Костюм, похожий на пасторский, сидел на нем мешковато, рукав на локте протерся насквозь. Из-под засаленного ворота рубашки шнурком свисал узенький галстук, крохотный жесткий узел залоснился. Говоря, что Лиама-Пата привез из Ирландии мистер Мактай, Фини не отрывал глаз от своих колен.
— Вообще-то я сам приехал, — произнес Лиам-Пат.
По-прежнему разглядывая туго натянутую на коленях ткань, будто опасаясь, что она вот-вот треснет и здесь, Фини отрицательно покачал головой.
— О комнате договорился мистер Мактай. Заботился о тебе мистер Мактай. “По сердцу мне Лиам-Пат Броган” — это ведь его собственные слова, так-то, парень. В тот день, когда мы с тобой были у него первый раз, кто, как не он, позвонил мне спозаранку, в восемь утра? Знаешь, что он мне тогда сказал?
— Нет, откуда мне знать.
— “Лиам-Пат — мужик настоящий”, вот что.
— Все равно, не смогу я сделать то, о чем ты толкуешь.
— Слушай, парень. Ты же перед ними чистенький. Ты для них просто еще один Пэдди — ирландец, который едет на Рождество домой. Ты хоть понимаешь, Лиам-Пат, что я тебе говорю?
— Да я про мистера Мактая слыхом не слыхал, пока сюда не приехал.
— Он — твой друг, Лиам-Пат, как и я. Разве я не доказал тебе своей дружбы?
— Ясное дело, доказал.
— Вот и все, что я хотел тебе сказать.
— Так у меня на бомбы духу не хватит.
— Понятно, а кому вообще охота с ними вожжаться? Разве найдется в Божьем мире хоть один человек, который по доброй воле выбрал бы себе это занятие, а, парень? — Фини смолк. Вынув из кармана брюк платок, он провел им под носом. Впервые с тех пор, как они вошли в комнату Лиама-Пата, Фини взглянул ему прямо в лицо. — Никому не будет никакого вреда, парень. Ни малейшего для жизни и здоровья. Даже близко ничего такого не будет.
Лиам-Пат нахмурился и в знак полного замешательства покачал головой.
— О душегубстве мистер Мактай не стал бы никого и просить, — продолжал Фини. — Воскресный вечер. Улавливаешь? В воскресенье же город весь вымирает. Но, чур, ничего не записывать. Ни числа, ни точного времени. Ничего из того, о чем я сейчас толкую. — Он побарабанил пальцами по виску. — Все только на память.
Фини продолжал говорить. Поскольку в комнате не было стула, Лиам-Пат сидел на полу, прислонившись спиной к стене. Плевое дело, снова повторил Фини. Он рассказывал о мистере Мактае, о задаче, сделавшейся для мистера Мактая целью жизни — как для всякого настоящего ирландца, который, чем дальше от дома, тем сильнее чувствует свое предназначение.
— Понимаешь меня? — прерывая свою длинную речь, время от времени вопрошал Фини: он опасался, как бы вместо полной ясности не возникло некоторое непонимание ситуации. — Мечта Уолфа Тона. Мечта Исаака Батта и Чарльза Стюарта Парнелла. Мечта лорда Эдварда Фицджеральда .
Эти имена пробудили в душе Лиама-Пата воспоминания школьных лет: вот не имеющий сана учитель Риордан требует рассказать об этих героях; обгрызенные усы учителя прикрывают длинную верхнюю губу, костюм в тонкую полоску перепачкан мелом.
— А этот ваш Фицджеральд принимал участие в “бегстве графов”? — спросил как-то с задней парты Хасесси, и Риордан облил его презрением.
— “Избиение младенцев”, — говорил Фини, — “Кровавое воскресенье” .
Он рассказывал об обмане и откровенной лжи, о вероломстве и невыполненных обещаниях, о грубости и издевках, мало чем отличавшихся от издевок Хакстера.
— О’Коннел, — перечислял он. — Пирс. Майкл Коллинз. Вот это мужчины, Лиам-Пат, и ты запросто станешь с ними вровень. Разом превратишься в великана.
Подобно рыбке, которую, несмотря на страх, так и влечет к червяку, Лиам-Пат чувствовал, как затягивает его Фини в сети своего красноречия.
— Господи, да ты и сам сможешь стать Великим Героем, — как-то давно, когда они разносили ночью те журнальчики, похвалил его Десси Коглан.
Лиаму-Пату уже приходилось видеть придорожный крест, поставленный в память о жизни и смерти Великого Героя; а всего за несколько недель до того он посмотрел и фильм о нем. И теперь, ощущая затылком стену и неотрывно глядя на Фини, мысленно видел, как идет он размашистым шагом Майкла Коллинза. Заверения и обещания, имена знаменитостей, которыми сыпал Фини, произвели на него сильное впечатление, и все же он произнес:
— Так ведь наверняка кто-нибудь да пойдет мимо в эту самую минуту.
— Никто, парень, никуда не пойдет. Для того и выбрали воскресный вечер, чтоб наверняка. Вокруг одни только пустые конторы, даже сторожей возле них не будет. Все учтено.
Фини рывком поднялся с кровати. Он махнул рукой, и Лиам-Пат встал. Ничего не записывай, вновь сказал Фини. Теперь до назначенного дня никого, кроме Лиама-Пата, в доме не будет.
— Ничего не записывай, — еще раз повторил Фини свой наказ. — Потом тебя будут допрашивать. Возможно, полицейские сядут на тот же поезд. Или встретят на причале, когда ты туда доберешься.
— И что же я им скажу?
— Что едешь на Рождество домой, в графство Корк, что сроду не бывал в том месте, про которое они тебя расспрашивают. И слыхом про него не слыхивал.
— А вдруг они спросят, знаю ли я тебя? Или мистера Мактая?
— Они и имен-то таких знать не будут. Если потребуют кого-то назвать, называй парней из своей бригады, тех же Рафферти и Нунана, да любые имена, какие слышал в пивных. Если уж и не знаешь, кого еще перечислить, назови Фини и Мактая. Они все равно не поймут, о ком ты говоришь.
— Это, стало быть, ненастоящие ваши имена?
— С чего им быть настоящими, а, парень?
Поначалу Лиам-Пат твердо стоял на том, что он с этим делом не справится, но Фини все говорил и говорил, и слова его превращались в сознании Лиама-Пата в образы, причем сам он неизменно оказывался в центре событий, и в конце концов Лиам-Пат ощутил незнакомое возбуждение. Хакстер даже понятия не имеет о том, что должно произойти; Хакстер будет смотреть на него и думать, что он все тот же Лиам-Пат. И те, кто не здоровается с ним, когда он покупает у них сигареты или газету, тоже не заметят никакой разницы. Это волнение придавало ему сил и энергии, каких он отродясь не испытывал. Каждое утро он будет привозить свою тайну на стройку. Будет ходить с этой тайной по улицам, ощущая в себе совершенно новую, необычайную мощь.
— Сразу видно, что ты — мужчина из Корка, — заключил Фини и в комнате с задернутыми шторами показал Лиаму-Пату, как работает часовой механизм.
До назначенного воскресенья прошло шестнадцать дней. Все это время Лиама-Пата тянуло разговаривать с окружающими так, как говорили Фини и мистер Мактай, вкрадчиво и таинственно, придавая словам новый, известный ему одному смысл. Настроение у него было беспечное, держаться он стал уверенно и в разговор вступал легче, чем прежде. Однажды вечером он заметил, что официантка в пивной смотрит на него так, как много лет назад Росита Друди смотрела на Десси Коглана в баре “У Брейди”.
Больше Лиам-Пат не видел Фини, как тот его и предупреждал. Мистера Мактая он тоже больше не видел. И за квартплатой никто не приходил, так что шестнадцать дней Лиам-Пат жил дома в полном одиночестве. Он безвылазно сидел в своей комнате, однажды только сходил к тайнику и поднял выпиленные половицы, желая получше познакомиться с устройством, которое предстояло пустить в дело; он удостоверился, что часовой механизм запросто уместится в спортивной сумке и при этом его легко будет установить на нужное время. Никакой еды он на кухне не готовил: Фини предупредил, что лучше бы от стряпни воздержаться. Это было непонятно, но Лиам-Пат исправно следовал совету, воспринимая его как приказ, а приказы не обсуждают. Он заваривал в комнате чай, потом, намазав хлеб маслом, посыпал сверху сахаром, открывал банки с бобами и супом и ел все не разогревая. Целых пять раз, засекая время, как учил Фини, он прошел маршрут, которым ему предстояло следовать в назначенное воскресенье; маршрут становился вполне знакомым, и Лиам-Пат внимательно примечал, где могут возникнуть непредвиденные обстоятельства.
В субботу, накануне того воскресенья, он уложил чемодан и, следуя указаниям Фини, через весь город отвез его в автоматическую камеру хранения на Юстонском вокзале. Вернувшись к себе, сгреб пустые консервные банки и остатки еды в хозяйственную сумку и отнес ее в мусорный бак на другой улице. На следующий день он в последний раз пообедал в столовой “У Боба”. Окружающие были приветливее обычного.
Когда он окончательно собрался к отъезду, в его комнате и в целом доме не оставалось никаких его пожитков. Фини велел ему убрать комнату предназначенным для постояльцев пылесосом “филипс” — он хранился внизу под лестницей. Фини распорядился пропылесосить все, каждую поверхность, и Лиам-Пат точно следовал приказу, орудуя маленькой круглой щеткой, которую насадил прямо на сопло шланга, без удлиняющей трубки. Для его же собственной безопасности, вот для чего это делалось. А напоследок вытри ручки дверей и все, к чему прикасался, бумажной салфеткой, советовал Фини,
В самом начале восьмого Лиам-Пат снова поупражнялся в установке часового механизма. Ему захотелось выкурить сигарету, но он не решился, потому что Фини не велел. Застегнув сумку на молнию, он вышел из дому. И уже на улице закурил.
По дороге к остановке автобуса в двух кварталах от дома он выбросил ключи от парадной двери в водосток — в соответствии с распоряжением Фини. Когда тот наказывал ему протереть все поверхности, чтобы наверняка не оставить никаких следов, Лиам-Пат подумал, что мистер Мактай в такие мелочи входить бы не стал, мистера Мактая интересовало лишь одно — чтобы работа была сделана. В автобусе Лиам-Пат поднялся наверх и сел сзади. На следующей остановке парочка, тоже сидевшая наверху, сошла, и он остался один.
И тут на Лиама-Пата накатил страх. Одно дело держать все это в секрете от Хакстера, знать то, о чем Хакстер и не подозревает; или, скажем, заслужить улыбку официантки. Но совсем другое дело — ехать в автобусе с адской машиной в спортивной сумке. Воодушевления, с которым он, сидя на полу и прижимаясь затылком к стене, слушал Фини, уже и в помине не было. То, что мистер Мактай выбрал именно его, теперь воспринималось совершенно иначе, и когда Лиам-Пат попытался вообразить, что вот идет он размашистым шагом Майкла Коллинза, в длиннополом пальто военного образца, как у Майкла Коллинза, то ровно ничего при этом не испытал. И фраза Фини о том, что по нему-де сразу видно: это — мужчина из Корка, теперь словно бы потеряла всякий смысл.
Он сидел, положив сумку на пол и придерживая ее от тряски обеими ногами. Руки у него вдруг ослабели, и на минуту даже показалось, что ему уже не поднять их, но, попытавшись, он убедился, что с руками все в порядке, хотя ощущение слабости не проходило. Через мгновение накатила такая тошнота, что он закрыл глаза.
Кренясь и содрогаясь, автобус ехал по пустынным в воскресный вечер улицам. На остановках сильно ощущалась вибрация двигателя, и Лиам-Пат то и дело хватался за ручки сумки, чтобы унять тряску. Его подмывало встать, сбежать вниз по лесенке, расположенной как раз возле того места, где он сидел, и, бросив лежащую на полу сумку, спрыгнуть с автобуса прямо на ходу. Не осознавая того, он нутром чуял: все это уже раньше было, и ужас охватил его так внезапно потому, что он снова переживает то, что уже переживал однажды.
По лестнице, болтая, взбежали две девушки и прошли в глубь салона. Уселись хохоча, а одна из них, не в силах унять смех, даже согнулась пополам. Вторая, тоже смеясь, продолжала что-то рассказывать, но слов Лиам-Пат разобрать не мог. Поднялся кондуктор, чтобы взять с пассажирок плату за проезд, а когда он ушел, девушки обнаружили, что им нечем зажечь сигареты. Та, которая так заливисто хохотала, сидела дальше, у окна. Вторая встала с места, попросила у Лиама-Пата зажигалку и, когда он дал ей свой коробок спичек, сказала: “Спасибо”. Он не зажег спичку сам, потому что у него тряслись руки, но она и так это, наверно, заметила. “Спасибо”, — повторила она.
Казалось, все это сон. Может, ему только приснилось, что он с сумкой едет на автобусе. Скорее всего, приснилось, а потом он свой сон позабыл, такое же иной раз случается. Очень может быть, что в ту ночь, когда он в последний раз виделся с Фини, ему приснилось, как он едет на автобусе, а на следующее утро он попытался вспомнить сон, да не смог.
Сидевшая у окна девушка оглянулась через плечо, словно подружка ей уже сообщила, что он сунул ей коробок, вместо того чтобы зажечь спичку. Этак они его запомнят. Та, которая к нему подходила, небось приметила его спортивную сумку. “Пока”, — бросила она через пару остановок, и обе сошли с автобуса.
Никакой это был не сон. Номер “Экзаминера”, несколько месяцев назад расстеленный на кухонном столе, отец, сокрушенно качающий головой над фотографией похоронной процессии, его мрачный, ни к кому в отдельности не обращенный вопрос: почему нельзя было дать этим людям спокойно предаваться горю, почему рядом стоят мужчины в вязаных шлемах, готовясь нести гроб с телом паренька, который подорвал себя в Лондоне, а его останки потом переправили домой? “О господи! О господи!” — с трудом сдерживая ярость, повторяет отец.
В тот раз, стало быть, не получилось. Ничего, выйдет в другой воскресный вечер, у другого юнца, на другом автобусе. Лиам-Пат попытался припомнить имя того парнишки, но не смог. “Какой уж там герой, горе одно”, — произнес отец, отодвигая от себя газету.
Организовал это все другой Десси Коглан, в связке с другим Гоханом и корешами. Специально подобрали другого такого же Хакстера. Другой Фини заверил парня, что он потом успеет добраться до Юстонского вокзала, что никто ничуть не пострадает, что поезд ровно в десять. А потом в пятидесяти ярдах от того места собирали осколки костей, обрывок бумажника, отскребали с тротуара и мостовой ошметки плоти. На похоронах ребята шли строем.
На башне парламента Биг Бен отбивал восемь, когда Лиам-Пат сошел с автобуса, держа спортивную сумку несколько на отлете, хотя и знал, что это бессмысленная предосторожность. Руки у него уже не дрожали, тошнота прошла, но страх остался; тот самый страх, что накатил в автобусе, холодил ему нутро.
Недалеко от того места, где отбивает часы Биг Бен, через реку перекинут мост. В свои первые выходные в Лондоне вместе с Рафферти и Нунаном они шли по нему, думая, что направляются в Фулем, да только зашли совсем не туда. Теперь-то он знал, куда идти, но когда добрался до набережной, пришлось переждать, потому что кругом были люди и ехали машины. А когда, улучив удобный момент, Лиам-Пат поставил сумку на закругленный парапет, мимо проехала еще одна машина; сейчас она остановится и сдаст назад, подумал он, ведь люди, сидящие в ней, все поняли. Но машина поехала дальше, а сумка почти беззвучно упала в реку, и ничего не произошло.
У О’Дуайера место для него найдется, только надо подождать до марта, когда наступит пора старику Хойну уйти на пенсию. Работать опять придется на бетономешалке, да еще смолить крыши и подметать после рабочего дня площадку. Дела у Лиама-Пата пойдут отлично, заверял О’Дуайер. Погоди немного, сам удивишься; погоди немного, станешь моей правой рукой. Он на Лиама-Пата зла не держит за то, что Лиам-Пат уезжал на какое-то время.
— Прикуси язык, — улучив момент, посоветовала миссис Броган мужу в тот вечер, когда Лиам-Пат так неожиданно вернулся домой. Они удивились, что приехал он кружным путем, а не напрямик через Уэксфорд, как уезжал.
— Опоздал я на семичасовой поезд, — соврал Лиам-Пат, и миссис Броган поняла, что он лжет, она своих детей видела насквозь. Может, из-за девчонки какой решил вдруг вернуться, предположила она. Но выяснять не стала.
— Да, конечно, тамошняя жизнь не всякому по вкусу, — заметил Десси Коглан в баре “У Брейди”. Со дня на день Росита должна была родить, и он был целиком поглощен этим. — Сроду не встречал женщины, которая беременела бы так легко, как Росита, — говорил Десси. Он и не спросил у Лиама-Пата, звонил ли тот по телефону, который получил от Десси, там ли ему дали работу или нет. — Эдак их в конце концов штук четырнадцать наберется, — сказал он. В семье у самой Роситы было одиннадцать детей.
Лиам-Пат не особенно пускался в разговоры — ни с О’Дуайером, ни дома, ни с Десси Когланом. Мучительно тянулось время, пока Хойн дорабатывал у О’Дуайера оставшиеся до пенсии месяцы. Выше разнорабочего старик так и не поднялся; Лиам-Пат понимал, что ему тоже не подняться выше.
Каждый день он ходил по Маунтросс-роуд, и ледяной зимний ветер обжигал его лицо и руки. И в январе, и в феврале, когда холода немного отпустили, проходя мимо изъеденных ржавчиной ворот Маунтросского аббатства и дорожного указателя на Балливон, он каждый день размышлял о похоронах, на которые непрошеными явились ребята в вязаных шлемах, и частенько представлял себе, что это его собственные похороны.
Никогда в жизни он не сможет никому ничего рассказать. Не сможет описать безмолвный дом и бесстрастное лицо мистера Мактая или воспроизвести уговоры Фини. Никогда он не расскажет про девушек в автобусе, про то, как он не сумел зажечь спичку, или про то, как он вдруг понял, что все это уже однажды было. Никогда никому не скажет, что стоял над рекой, поставив сумку на парапет, что, когда она шлепнулась в воду, ничего не произошло. Не скажет, что, уходя оттуда, плакал и слезы стекали по щекам на одежду, что оплакивал он террориста, которым мог оказаться сам.
Ведь мог же он, как и собирался, оставить сумку в автобусе. Мог быстро сбежать по лесенке вниз и спрыгнуть на тротуар. Но, обуянный страхом, он все же нашел в себе каплю мужества — благодаря тому несчастному парнишке; теперь он это понимает и заново переживает то чувство. Он оплакивает того парня, как оплакивал бы себя.
И в долгих прогулках, и за столом, когда он садится есть, и когда слушает разговоры родителей, плач все звучит в нем, одинокий, не слышный никому. Он продолжается и в баре “У Брейди”, и в городских лавках, куда посылает его мать. Плач будет звучать и тогда, когда он встанет у бетономешалки О’Дуайера, когда будет в любую погоду лопатить влажный цемент. По Маунтросс-роуд Лиам-Пат шагает вовсе не походкой Майкла Коллинза; зато он дивится проснувшемуся в нем мужеству, которое пересилило страх, и молит Бога, чтобы плач в нем не затих никогда.