СРЕДИ КНИГ
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 12, 2000
Современная поэзия, как она есть The Paris Review, 2000, № 154
“The Paris Review” выходит в Нью-Йорке на английском с 1954 года и к Парижу имеет отношение весьма и весьма косвенное. Это типичный “лабораторный журнал”, из тех, которых на Западе один-два на страну. Как правило, за каждым таким изданием стоят солидные спонсоры — чаще всего в их роли выступают национальные книжные ассоциации, или несколько крупных издателей, или богатые филантропы. Цель подобных проектов — создать независимый от книжного рынка “оазис”, где нашла бы приют только очень качественная, действительно интеллектуальная литература, которая, не пользуясь массовым спросом, на самом деле задает рамки и границы литературы завтрашней. “Лабораторные журналы” изначально ориентированы не столько на “среднего” читателя, сколько на писателей. Практически это профессиональные издания для специалистов — что-то вроде журнала “Ланцет”, издаваемого какой-нибудь национальной ассоциацией хирургов. Не принося “прямых” доходов, эти издания с лихвой оправдывают себя в глазах “инвесторов”, ибо позволяют им прогнозировать литературную ситуацию и соответственно строить издательскую политику.
Однако данный выпуск “The Paris Review” имеет и еще одну особенность: он целиком посвящен поэзии. В небольшой редакционной статье, открывающей номер, говорится, что побудительных причин тому было несколько. Во-первых, в портфеле журнала (а за год в адрес этого издания поступает около 20 тысяч (!) рукописей) накопилось слишком много достойных поэтических текстов — если их печатать понемногу, обильно перемежая прозой, как это принято в “The Paris Review”, раздел поэзии оказался бы “закрыт” материалами на год вперед, и от новых стихов пришлось бы просто отказываться. Во-вторых, в США уже несколько лет в апреле устраивается Национальный месячник поэзии. Это часть государственной культурной политики, вполне серьезной, продуманной и достаточно эффективной. И вот редакция журнала решила целиком посвятить номер (а это — более 400 страниц) поэзии, приурочив его к “поэтическому месячнику”. Результат оказался необычайно интересен.
Камертоном, задающим тему и уровень поисков, сквозных для всего издания, звучат несколько стихотворений, помещенных в самом начале номера.
Журнал открывается стихотворением Джона Эшбери “Караваджо и его последователи”. Эшбери имеет репутацию “живого классика”. Достаточно сказать, что ближе к середине номера, в традиционной для “The Paris Review” рубрике “Вопрос из зала”, печатается дискуссия о современном состоянии американской поэзии, в которой принимают участие известные поэты и критики: Фрэнк Кермод, Ричард Лэмб, Харольд Блум. И последний замечает: “Эшбери жив — а значит, с поэзией все не так уж плохо”. С именем Эшбери связывают целую поэтическую школу — так называемых “поэтов-ньюйоркцев”. Их поэзия — горькая, пронизанная чувством одиночества и отчаянья… и скепсисом, — подчеркнуто объективированная, не позволяющая никакого форсирования голоса, надрыва. Если искать какие-то русскоязычные аналоги, примерно в этом направлении развивалась поэтика позднего Бродского, при том что его опыт совершенно уникален. “Ньюйоркцы” возникли тогда же, когда и “битники”, и осознанно противопоставляли свою сдержанность “накалу эмоций” Гинзберга и Керуака…
“Караваджо и его последователи” — своего рода ответ Эшбери на “В музее изящных искусств” Одена, с явно присутствующими фолкнеровскими интонациями: в конце концов, “Шум и ярость” — ближе к поэзии, чем к прозе… Тема стихотворения — созерцание картин старых мастеров как толчок к размышлению о хрупкости существования и невозможности что бы то ни было удержать. Навеки застывшая итальянская нега, мгновения праздности, схваченные во всей роскоши световых оттенков, и осознание, что жизнь подходит к концу: в прошлом — лишь цепочка потерь, впереди — лишь “великое “может быть””:
Здесь и сейчас — это жизнь. Но как одна попрыгунья сказала
молчунье-товарке:
над нами
что-то нависло и ждет, чтоб обрушиться и раздавить, — только медлит, —
следит, приготовясь ударить, — и нам не понять: когда, почему…
Финал стихотворения: беседа двух смотрителей музея, возвращающихся домой после закрытия и обсуждающих странного посетителя, часами простаивающего у одной и той же картины, вызывает в памяти еще одну заданную автором реминисценцию — конец рассказа Хемингуэя “Там где чисто, светло”, с его мотивом: “Ничто — и оно ему так знакомо. Все — ничто, да и сам человек — ничто. Вот в чем дело, и ничего, кроме света, не надо, да еще чистоты и порядка. Некоторые живут и никогда этого не чувствуют, а он-то знает, что все это nada y pues nada y pues nada y pues nada. Отче ничто, да святится ничто твое, да приидет ничто твое, да будет ничто твое, яко в ничто и в ничто”. Эшбери осознанно “включает” этот ряд ассоциаций: сдержанность — и скепсис — не позволяют ему говорить о Боге и “последних вопросах” напрямую, но в равной степени он не хочет от них уклониться — и проговаривает, не выговаривая.
Почти следом за Эшбери идут три перевода из Збигнева Херберта. Три “Молитвы”. Херберт — польский поэт, глубоко связанный с католической традицией. И если стихотворение Эшбери — немой крик агностика, вопрошающего о Боге, то тексты Херберта — запись муки верующего человека, подошедшего слишком близко к порогу, где на все вопросы ответы уже даны:
Господи, благодарю Тебя за иглы шприцов, тонкие, будто волос,
за бинты и повязки, за бандажи, за робость компрессов, за
инъекции в вену, за соляные растворы, за трубки катетеров, —
но превыше всего — за пилюли снотворного, чьи имена — как у нимф
италийских, —
за благо даримое ими: ибо зовут, и манят, и уводят в забвение смерти —
забвение, ставшее смерти заменой.
Эшбери и Хеберта разделяют несколько стихотворений других авторов. Одно из них — “Газелла для Майкла Палмера” Ага Шахида Али — едва ли не самое сильное впечатление от всей книжки “The Paris Review”. Англоязычная поэзия индомусульманской диаспоры у нас почти не известна. Эти поэты существуют в неком культурном отчуждении: для соплеменников они в первую очередь ренегаты, изменившие родному языку, для англоязычной аудитории —экзотичные чужаки. И все же достаточно одного текста Ага Шахида Али, чтобы почувствовать ожог фантастической подлинности. Автор — эмигрант из мусульманской части Кашмира, преподающий в провинциальном американском университете штата Юта курс “creative writing”. В Америке вышло три поэтических сборника Ага Шахида Али: “Гималаи высотой с мизинец”, “Карта Америки, составленная Одержимым ностальгией” и “Поселение, где нет почты” — с дюжину стихов из этих книг легко найти в Интернете, по ним можно составить представление о поэте.
Современная англоязычная поэзия на 99,9 % представлена верлибром. Рифмованные стихи с правильным метром и классической строфой стали ассоциироваться с эстрадными песенками или детской литературой. Но верлибр, став знаком “хорошего тона” в поэзии, породил тоску по строгой форме. Оден когда-то обронил: “Писать стихи без рифмы — все равно что играть в теннис без сетки”. Ага Шахид Али использует классические восточные формы с обязательной строгой рифмой — но формы эти непривычны английской поэзии, за счет чего возникает эффект сильного воздействия и новизны. Излюбленная Ага Шахидом Али форма — газелла. Объясняя своим студентам, что это такое, он пишет: “Газелла — стихотворение, насчитывающее от пяти до пятнадцати строф. Каждая ее строфа может мыслиться как отдельное стихотворение, где первая строка схожа по своей роли с октавой в сонете Петрарки, а вторая — с сестетом. И еще — вторая строка должна быть “обращением” первой… Читатель должен воспринимать ее как усиление первой, “разработку” ее, рождающую неожиданный и удивительный результат… Каждая строфа должна быть подобна драгоценному камню в ожерелье — и вынутый из оправы, он будет сиять и переливаться, но истинный свой блеск явит лишь тогда, когда займет место рядом с другими… В газелле используются одна сквозная рифма и один сквозной рефрен. Рифма всегда стоит непосредственно перед рефреном. Если рифма спрятана в середине строки, в этом есть своя магия, но тогда она не ведет к наслаждению немедленным узнаванием созвучия, а в этом — главное для газеллы… Рифма и рефрен повторяются в обеих строках первой строфы, а затем звучат лишь в последних строках каждого двустишия… Для газеллы характерна сжатость эпиграммы, соединенная с беспредельным лиризмом, со скорбью, сокрушенностью сердца и мудростью. Газелла есть длящееся неутоленное желание”.
Адресат посвящения “Газеллы” — американский поэт, один из лидеров “новой поэзии”, связанной с так называемой “Школой языка”. Известность ему принесла поэма “Солнце” (недавно вышедшая в России в переводе А. Парщикова). Текст Ага Шахида Али — своего рода отклик на последние бомбардировки Ирака:
Что мы утратили — суть вещей или имя, чтоб звать тебя?
Солнце в роли своего дублера хочет поздравлять тебя.
Черное солнце или черная тень, отброшенная землей…
Отраженья сковали пышный оклад: он готов украшать тебя.
<…>
Я помню вкус твоего вина весною моих скорбей.
Ныне мир разлетелся вдребезги. Смог ли он устоять для тебя?
<…>
Место рождения письменности бомбами стерто в прах.
Точно в цель, дорогая Америка, — это и есть “играть” для тебя?
День за днем дождь будет идти, он будет и будет лить…
Голос произнесет: “О Боже, долго ль мне от стыда сгорать за Тебя?”
Видно — поднимается дымный столб, гарью тянет издалека…
Чей дом нашло это пламя, что явилось пожрать тебя?
Бог опрокинул весы. Чьи крылья, Майкл, укроют меня?
Не выноси приговор: Шахид успел с ним совладать для тебя.Этот текст с его восточной страстностью и исламской метафизикой, с переходом от “ты” к “Ты”, за которым живое ощущение присутствия Господа, далекое от осторожных “может быть” того же Эшбери, — яркий контраст с “университетской поэзией”, с ее обязательным вкусом и “хорошо темперированным” нонконформизмом в пределах дозволенного — а именно к “университетской поэзии” принадлежит большинство стихов, представленных в “The Paris Review”.
Последняя — “не холодна, не горяча”:
Вниз по склону, мимо больницы,
В которой лежать мне пришлось — еще до того, как жизнь моя
изменилась, чтобы стать тем, чем стала теперь:
ни хороша, ни плоха, — просто нечто, —
факт среди массы других…Эти строки из стихотворения Джона Коета “Теории молитвы” — автор преподает философию в Мадисоновском университете, штат Висконсин, — весьма точно схватывают общее настроение, разлитое в “университетских стихах”. Не то чтобы они плохи или неудачны. Они все — добротны, но… У графомана можно найти редчайшую по яркости строчку — но он убьет ее следующей. У “университетского” поэта — никогда. “Ничего слишком” — девиз, вошедший у такого поэта в плоть и кровь. Его отличает эрудиция, знание традиции и прочее — но за всем этим сквозит странная пустота.
Характерно, что центр номера отдан своеобразному эксперименту, напоминающему средневековые поэтические турниры. Было выбрано несколько названий или заглавных строчек довольно известных стихов, вроде “Вопля” Алена Гинзберга, и “на эти заглавия” ряду поэтов было предложено написать новые тексты. Среди тех, кто откликнулся — и весьма известные авторы, вплоть до Шеймаса Хини, и авторы, только-только начинающие печататься. Почти все получившиеся тексты — тотально ироничны.
Собственно, номер “The Paris Review” выстроен как попытка понять, что же творится на пространстве между почти религиозной поэзией, претендующей на выяснение отношений с Господом Богом в духе “Книги Иова”, как у Збигнева Херберта или Ага Шахида Али — и поэзией “объективизированной”, бегущей всякой метафизики и эмоций. В начале журнала задан камертонный “высокий” звук, а к концу номера явно преобладают тексты, “отражающие жизнь в формах самой жизни”. Получается такой своеобразный “спуск с горы”, с остановками на пути, представленными интервью, в которых маститые поэты (Роберт Блай, Джефри Хилл, Дерек Магон и другие) рассуждают о судьбах современной поэзии. Самое интересное, что почти каждый второй из интервьюируемых так или иначе затрагивает творчество У. Х. Одена или Эзры Паунда — современная американская поэзия все еще существует в тени этих двух поэтов, и любой нынешний автор осознает, что он всего лишь “тиражирует” их открытия.
А. Нестеров