(Перевод с немецкого Е. Соколовой. Вступление М. Шишкина)
ИЛЬМА РАКУЗА
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 9, 1999
ИЛЬМА РАКУЗА
Стихи из книги “Перечеркнутый мир”
Перевод с немецкого Е. СОКОЛОВОЙ
“Нет на земле ничтожного мгновенья…”
Вавилонская башня была из слов. Карабкаясь по ним, люди хотели добраться до неба. Им оставалось совсем немного, но Бог смешал слова.
Похоже, это единственный способ туда вскарабкаться или хотя бы приблизиться. Просто нужно собрать те слова, рассыпанные по дорогам и языкам. Хоть горку слов, хоть пригоршню — только тех самых. Они мечены.
Первые рукотворения ребенка — куличики в песочнице — неосознанные дерзкие прообразы Вавилонского столпа. Девятистрочники Ильмы — Вавилонские куличики.
Смысл поэта — снова сделать мир Божьей тварью. Не пытаться сравниться, но просто помочь. Придать ему хоть немного человечности. Дать жизнь каблуку. На морозе стереть губы паром. Прочитать снег между строк. Преодолеть сопротивление времени, его материала.
Материал времени: цюрихский дом, заросший совсем по-русски лопухами. Взрослеющий сын, который вырастет и уйдет. Оторванная снарядом голова в телевизоре. Бродский, который, забыв о том, что умер, все пьет у нее за столом чай, дивясь подстаканнику — тому самому, с летящим к Луне спутником, из уехавшего куда-то советского поезда.
Бог, смешав языки, дал ей от матери — венгерский, от отца — словенский. Она сделала своими — немецкий, английский, французский, итальянский, русский.
Детство в Триесте. В том мире не было Джойса, но была бора — ураган, налетавший с гор. Из окна — железнодорожный виадук, за ним — море. Однажды ураган сорвал крышу с вагона. Повисшая на проводах, как воздушный змей, крыша не успокоилась, пока не превратилась в написанные слова.
Где, собственно, Вавилон? В Триесте? Цюрихе? Нью-Йорке? Венеции? На Васильевском острове, на улице Шевченко, где прожила когда-то год? Корпус консерваторского общежития стоял рядом со Смоленским кладбищем, куда уходила читать. До двадцати лет хотела быть пианисткой. Потом бросила — страх зала. А слова хорошо искать в одиночестве.
Языки вроде мешались для непонимания, а оказалось, Бог создал разные наречия, чтобы сделать мир многозвучным. Богаче, радостнее. Непонимание живет не в разности языков, а в чем-то другом. Какая разница, на каком языке Маша любит Треплева, а Треплев — не ее, а Нину, Нина — Тригорина, тот — Аркадину. Отсутствие любви не зависит от грамматики. Одиночество живет в словах и иудея и эллина. Важно лишь, чтобы слова были из обломков той башни, настоящие, как у Цветаевой или Дюрас, Ремизова или Айги.
Ильма пишет рассказы и стихи о людях, а получается — об одиночестве. У нее есть стихотворение о стареющей руке. Страшно стареть в одиночку. Книги ее стихов печатают в лучших издательствах, но кому теперь нужны стихи?
Ее русский поэт — Баратынский. Когда-то она защитила о нем диссертацию. За два года до смерти он написал: “Нет на земле ничтожного мгновенья…”. В девяти строках Ильма снова и снова пытается спасти от времени мгновение прощания, мгновение вторника, распахнутого шкафа, стареющей руки.
У каждого свое, сшитое по индивидуальному фасону, время. Время Ильмы — безжалостно и покрыто шерстью. Уткнешься в грудь отца — оно заберет его. Ухватишься за руку любимого человека — выхватит и любимого. Времени можно противопоставить только одно: уехать и писать.
Бергель — узкая долина в Альпах на границе с Италией. Это ее долина. Она делит ее с Джакометти и Рильке. И всеми ищущими рассыпанные слова или камни. Бондо — маленькая горная деревня, куда редко приезжают туристы. Люди здесь молчаливые, камней больше, чем слов, даже крыши кроют сланцем. Летом она перевезет сюда урну с отцом — тот так хотел. Здесь ему будет хорошо. На урне — надпись. Человек превращается в слова.
Кто-то ищет слова на ощупь, Ильма — на звук. Она подбирает слова, как подбирают мальчиков в хоре.
Поэзия для Ильмы — бесконечный диктант. Писать, как слышится. Принимать услышанное как должное. Нечто сродни послушанию.
И еще что-то важное. В ее текстах среди звуков тотального человеческого взаимонепонимания — хруста обгоревшей корки, жирного шлепанья карт гадалки, посвиста крахмальной простыни на опостылевшем ложе — всегда чуть слышен шорох иронии. Именно потому, что она принимает этот мир всерьез.
Стихи Ильмы просты. Она идет к простоте. От акронимов предыдущих сборников через трещины девятистрочников к простым вещам: любви до и после расставания, жизни до и после смерти.
Время, вопреки Августину, становится Божьей тварью, лишь став словом.
Михаил Шишкин
Цюрих, апрель 1999
* * *
Иосифу Бродскому
Кресло, кровавый цвет…
Кофр дорожный да кофр
к путешествию в Новый Свет
твой “Титаник” готов.
В кофре книги впритык
битком. Твой отъезд
как-то вдруг Привет
Да дела Вот всегда
Навсегда. Ведь тебя уже нет.* * *
Иосифу Бродскому
Снег идет в Ленинграде.
Ночь, заправка. Никого
как в пустыне. Фасады
домов проспекты в сиротском
наряде. Ты отсюда
беззвучно сбежал
в стихи. И теперь
мы тихо легко скользим
по этому городу. Молча.* * *
Иосифу Бродскому
Туфли. Стук каблуков.
Переулок. Улыбка
твоя где-то там. Ты встал
на свету у канала в смятенье
не знаю
что говорить. Воротник вверх.
Слово — облако возле губ
вкруг. Ну, до встречи.
В который вторник?* * *
Знает асфальт
что будет?
Или мне обратиться
к гадалке? Мысль
о мистике судеб
меня рассмешила ночью
и по-детски в полусне
вслепую я как Марина
Цветаева* * *
Все стоит.
Лошадь рука
стена и щека
кресло пар электричка
часы и журнал
боль и шаль
замерли на прощанье.
А ты все уходишь
вдаль* * *
Джим она говорит ведь это важней всего.
Анна он говорит я не пугало ты чего.
Снова и снова все то же: намечается пат
или (если по-честному) шах и мат.
Двое любят друг друга как лучше
хотят — кому? Дни проходят
их общее ложе все больше похоже
на счеты. Здесь обитают отныне только
гнев и печаль. Кто же скажет прощай?* * *
В просветах между стволами: снег
в пробелах между словами: снег
в паузах между столбами: снег
в нишах между домами: снег
и лед
в лужах между пивными: снег
в прогалах между дубами: снег
в видениях между лугами: снег
в тарелках и на ладонях: снег* * *
Снег загипсован
ночи пусты
что есть я
твоя власть и ты
врозь
пьешь кофе
смеются цветы.
Пальмы дельфины…
Уж лучше кроты.* * *
Уложи меня спать
искупай
как ребенка
с ложкой в руке
он свободен
месяц над лесом
в форточку
белую пену
бросает* * *
Хлеб сгорел — не подашь
В пальцах дрожит карандаш
замер язык во рту
больно — невмоготу
плачут глаза без слез
сердце в комок спеклось
настежь шкафы Пусты
В доме так тихо Ты
никогда сюда не придешь