(Перевод с французского Н. Малыхиной)
Пьер Вейете
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 6, 1999
ПЬЕР ВЕЙЕТЕ (род. в 1943 г.) — французский писатель, журналист. Публикуемый очерк отмечен премией Альбера Лондра (1976); печатается по изданию “Grands reportages” (Editions Arlea, 1986).
Пьер Вейете
СМЕРТЬ ФРАНКО
“Мы обеспечим ему красивую смерть…” Во вторник вечером, в 23 часа 15 минут, в спальню Франко во дворце Пардо вошел монсеньер Педро Кантеро Куадрадо, кардинал Сарагосский и член регентского совета. Через руку у него был перекинут покров Святой девы дель Пилар. Не говоря ни слова, он набросил его на постель, в которой уже две недели лежит глава государства.
За этот день его состояние ухудшилось настолько, что впервые было названо “чрезвычайно серьезным”. Тогда каудильо призвал к себе супругу, донью Кармен, детей и внуков.
Теперь он спит. Как только покров, почитаемый чудотворным, оказался на его постели, Франко проснулся. Ему дали поцеловать покров, и он пролил несколько слезинок. Один из врачей, находившихся у постели умирающего, сказал: “Господь не раз посещал этот дом, будем надеяться, что и сейчас Он не оставит его…”
Я вспоминаю об этой уже известной сцене не ради удовольствия еще раз подчеркнуть ее архаичность и лубочную назидательность. И не для того, чтобы мимоходом сказать, что покров, под которым ныне лежит Франко, некогда был поднесен Святой деве Сарагосской… королем Альфонсом XIII и что на Святую деву дель Пилар в теперешние времена возложена деликатная миссия — оказывать покровительство национальной гвардии. Я вспоминаю об этой сцене, потому что она знаменует поворотный момент в долгой болезни Франко.
До сих пор многие из тех, кто был вхож в спальню каудильо, думали, что глава государства, говоря попросту, еще может вывернуться…
Последний приступ развеял все сомнения. Конечно, еще может наступить краткая ремиссия, и существование каудильо Испании на какое-то время продлится, но новых осложнений болезни ему не выдержать. Появились безошибочные признаки: с этого момента члены семьи не покидают спальни больного, они все чаще и чаще, как показывает эпизод с покровом Божьей Матери, взывают к помощи религии. Наконец, и это главное, количество врачей у одра Франко постоянно увеличивается. Их было одиннадцать, а теперь — девятнадцать. Среди вновь прибывших нейрофизиологи и гастроэнтерологи первого ряда. Спальня во дворце Пардо превратилась в настоящую медицинскую академию. А чем больше в ней народу, тем больше информации просачивается. Накануне утром врач, комментировавший последний бюллетень, дал понять, что большинство его коллег считает состояние Франко безнадежным. Проблемы с кровообращением столь серьезны, что накануне ночью уже нельзя было прибегнуть к необходимому оперативному вмешательству. Ясность ума, судя по всему, каудильо сохраняет, но с каждым часом ему становится все труднее выражать свои мысли.
Иначе говоря, Франко еще не мертв, но его уже нет.
Родные и близкие, не желавшие верить в очевидное, теперь смирились.
Председатель кортесов и регентского совета, а значит гарант конституции, личный друг Франко, не отходивший от его постели в течение двух недель, Алехандро де Валькарсель становится (вместе с Карлосом Арриасом Наварро) ключевой фигурой в государстве. Недавно в частном разговоре он произнес такую фразу: “Теперь нам не остается ничего другого, как обеспечить ему красивую смерть”.
Сейчас могут открыться кое-какие маленькие тайны, особенно те, что касаются передачи власти. Удивительно, но нет никаких признаков того, что окружение Франко “оказывало на него давление”, с тем чтобы он воспользовался — если здесь уместно это слово — своей болезнью и окончательно поставил во главе государства принца Хуана Карлоса, как на это всегда надеялось большинство “новых франкистов”.
Но в том же разговоре Алехандро де Валькарсель совершенно определенно сказал: “Я не знаю никого в нашей среде, кто мог выступить со столь неуместным предложением… С другой стороны, если бы у каудильо было подобное желание, он бы не преминул его нам высказать. Запомните наконец, что никто не оказывает на Франко никакого давления”.
В понятие “красивая смерть” входит и тот драматизм, который придают его болезни пресса и особенно радио и телевидение. На смену таинственности первых дней пришло поразительное нагнетание этой темы в новостных передачах. Первый диагноз удалось раздобыть только через пятнадцать часов. Зато потом бюллетени стали слетать с экранов так же неудержимо, как облетает осенняя листва с мадридских деревьев… И какая точность в деталях! Не скрываются ни серьезные сбои в работе организма, ни мельчайшие неполадки. Даже информация об естественных отправлениях всесторонне анализируется и неуклонно обнародуется. Газеты публикуют анатомические схемы, чтобы читателям было удобнее следить за течением болезни.
Столь пристальное, окрашенное в самые драматические тона внимание к любым сведениям о состоянии здоровья каудильо поддерживает в зрителях и слушателях такое же напряжение, с каким в военное время следят за сводками с фронта. Нетрудно догадаться о смысле, которым наделяется эта аналогия: генерал Франко всю свою жизнь вел крестовый поход против врагов Испании и веры, и так же мужественно борется он сейчас с болезнью. На смертном одре Франко остается образцовым крестоносцем, смотрите и восхищайтесь его беспримерной стойкостью и непоказным героизмом.
А что происходит в политике? На первый взгляд ничего особенного, если не считать того, что режим стремится создать образ единства нации и спокойствия. “У нас все atado”, — заявляет он. Иначе говоря, все находится под контролем настолько, насколько это необходимо, чтобы обеспечить бесперебойную преемственность власти. Молчаливое большинство должно видеть невозмутимое лицо режима.
В четыре двадцать пять минут утра… Мадрид, 20 ноября, четверг. За Франсиско Франко статуя командора не приходила. И кровавый призрак не стаскивал его с трона. И никто не повернул против него оружия. Смерть настигла его во сне. Франко просто не вышел из того химического дурмана, который в течение последних дней заменял ему сон. К этому случаю идеально подходят два весьма банальных выражения: “он угас” и “он ушел незаметно”…
Четыре двадцать пять утра… Испанцы называют это время madrugada. В этот час начинает светлеть небо. На этот неверный, тайный час Франко сам не раз назначал смертные казни.
В больнице “Ла Пас” из всей семьи каудильо находится только его единственная дочь Кармен де Вильяверде. Она дремлет в маленькой комнатке, смежной с палатой, в которой третью неделю находится ее отец. Ее муж, хирург Кристобаль Мартинес Бордиу, дежурит вместе с тридцатью пятью другими врачами.
И все же в четыре двадцать пять — может, чуть раньше, может, чуть позже, такие подробности долго не перестают быть предметом споров — отказали два последних еще сопротивлявшихся органа: сердце и мозг. На мониторах аппаратуры изображение застыло. Физическая жизнь главы испанского государства кончилась. “В глубоком сне”, как позже скажет один из врачей.
Тридцатью девятью годами раньше, в самый разгар гражданской войны, в тот же день и в тот же час Хосе Антонио Примо де Риверу вытащили из камеры и во дворе образцовой тюрьмы в Аликанте расстреляли. Республиканцы сами сделали из молодого руководителя Фаланги героя и мученика.
Потом имя Хосе Антонио будет выбито на фронтонах всех испанских церквей. Франко поставил его на службу своему правлению, и службу эту оно сослужило.
Между расстрелом в Аликанте и тихой кончиной в “Ла Пасе” прошло тридцать девять лет. Странная встреча, посмертная, но все же…
Ближе к пяти часам утра маркиз де Вильяверде незаметно, в полном одиночестве покидает больницу “Ла Пас” через запасной выход. Требуется время, чтобы зять Франко успел добраться от “Ла Паса” до Пардо. Он должен лично сообщить донье Кармен о кончине человека, который пятьдесят два года был ей мужем. Требуется время, чтобы министр юстиции, “государственный нотариус”, прибыл в госпиталь и официально засвидетельствовал смерть. Наконец, требуется время, чтобы службы правопорядка успели отправить кому следует соответствующие донесения.
В шесть десять музыкальная программа, которую с некоторого времени передает государственная радиостанция, внезапно прерывается. Все региональные станции транслируют Мадрид. Министр информации М. Эррера в нескольких словах извещает народ Испании о смерти каудильо. Звучит национальный гимн…
Через служебный вход В шесть часов пятьдесят минут две полицейские машины с выключенными сиренами прижимают ранних автомобилистов к правой стороне пасео Кастельяна. Они расчищают дорогу для автокатафалка мадридского муниципалитета с номером 802 266. Это “додж”, до блеска отмытый фургон. Решетка радиатора выполнена в виде распятия. Задняя часть кузова — прозрачный пластик. На нем еще не просохла вода после мойки. Этот автомобиль, мрачный и шумный, проводит по всей длине столичной магистрали траурный штрих. И мадридцам, в чьи руки еще не успели попасть экстренные выпуски газет с огромными жирными заголовками “Умер Франко”, тем, кто только что вышел из дому, вполне понятно, что означает катафалк, на большой скорости направляющийся в сторону “Ла Паса”.
Гроб должны были вынести через главный вход. Но появившийся в восемь часов кортеж государственных лимузинов делает резкий разворот и становится со стороны двора. И катафалк стоит на дуге пандуса, который ведет с проезжей части к зданию с вывеской “Травматология и реабилитация”. Это, так сказать, потайная дверь.
Десять часов. Вокруг трупа весом в тридцать шесть килограммов уже некоторое время хлопочут бальзамировщики. Позже, когда по телевидению покажут открытый гроб, зрители увидят Франко в полной парадной форме, округлившегося и опрятного, с безмятежным лицом, которое как бы демонстрирует “смерть в полном здравии”. Пока происходит это маленькое косметическое чудо, Кармен де Вильяверде, дочь Франко, почти не отходившая от него в последние дни, вручает Карлосу Арриасу Наварро письмо отца, которое она хранила уже месяц. Это духовное завещание каудильо, подчеркивает она. Его необходимо сразу же довести до сведения испанского народа. И в машине, которая везет Карлоса Арриаса в министерство информации, он перерабатывает заранее заготовленную речь.
В десять часов он обращается к Испании. Скорбь переполняет его, транзисторы передают дрожание голоса. Толпа праздношатающихся, которых всегда немало позади больницы, умолкает, чтобы послушать речь президента. Большинство улавливает только обрывки фраз. И может быть, тот драматический момент, когда Карлос Арриас вытаскивает из кармана знаменитое письмо и разворачивает его перед микрофоном.
В толпу падают привычные формулировки: “Я хочу жить и умереть католиком…”, “Помните: исконные враги Испании и христианской цивилизации не дремлют…” Последние слова президента тонут в рыданиях. Немедленно включается траурная музыка. Ее прерывают только для сводок новостей, содержание которых становится ясно из первой же фразы: “В Сарагосе и Арагоне каудильо был у себя дома…”, “Нашим каталонским храбрецам он говорил…”, “Франсиско Франко любил Гипускоа…”.
В одиннадцать двадцать пять наконец происходит вынос тела. Генералы, представляющие все рода войск и увешанные орденами по всей ширине груди, отдают покойному честь.
Сейчас откроют катафалк и два офицера из личной охраны Франко станут по обеим его сторонам. На все уйдет не больше тридцати секунд. Косой луч солнца падает на собравшихся. Шесть служащих больницы в зеленых халатах выносят на плечах тяжелый гроб красного дерева с резьбой по углам. И на крышке — тяжелое скульптурное распятие того же дерева. На несколько секунд повисает тишина. Полная. И оцепенелая. Вот это был Франко… Из тех, кто стоит рядом со мной, никто не видел Франко живым.
Пока траурный кортеж направляется в Пардо, где будет отслужена месса в присутствии родных и близких, на которую должен прибыть Хуан Карлос, мадридцы бросаются на охоту за газетами. Мало сказать, что киоски берут с бою. Их попросту разносят. Спецвыпуски распродаются или разворовываются в считанные минуты.
Да, теперь смерть Франко читается на всех лицах. Хотя некоторые остаются непроницаемыми — наверное, по разным причинам. Разговаривать многие отказываются. “Я не занимаюсь политикой”. Другие демонстрируют свои чувства, вывешивая национальные флаги с черным крепом на балконах и в витринах своих магазинов. Торговцы опускают жалюзи. Со слезами на глазах. И целый день на улицах, и особенно на экранах телевизоров, будут проливаться потоки слез. В основном пожилыми людьми.
Мужчины захлебываются в рыданиях, не могут договорить начатую фразу: “Испания умерла сегодня… Да, Испания…” Женщины заходятся в слезных причитаниях: “Он был величайший человек всех времен… наш отец…”
Что же до тех, для кого смерть Франко составляла предел мечтаний, кого она освободила от сорокалетнего ожидания, то они ведут себя намного сдержаннее. Конечно, срабатывает старый инстинкт: “Не верь!” Если сегодня вечером в маленьких квартирках на Карабанчеле и будут отмечать это событие бутылкой “Кордониу”, месяц ждущей своего часа в холодильнике, то — без всякого шума. Без победных залпов.
Сегодня монополия на публичное изъявление чувств принадлежит франкизму. Их можно наблюдать во всем разнообразии, выйдя на Пуэрта-дель-Соль. У газетных киосков люди переговариваются, читают газеты по трое-четверо, вытирают глаза. Другие, приложив ухо к транзистору, слушают Реквием Моцарта или сотую хвалу генералиссимусу, на сей раз из Севильи. О нем все говорят, о нем все думают…
Поразительная тишина Мадрид, 21 ноября, пятница. Первая колонна длиной в несколько километров движется от реки Мансанарес, она идет от нижнего города, откуда постоянно поднимаются фабричный дым и речной туман. Вторая колонна спускается из верхнего города, то есть из центра. “Старый” Мадрид на сорок восемь часов стал зоной молчания. Ни автомашин, ни шума. Дальше, за пределами этой зоны, автомобильный поток (по буйству он напоминает Латинскую Америку, по плотности — Париж) продолжает свой сумасшедший концерт. Здесь же, вокруг Пласа Майор, в маленьких улочках отдается только эхо тысяч шаркающих ног. Вторая колонна образуется тут — огромная человеческая змея сжимает город в своих кольцах, извилистым путем сползая к площади Ориенте.
Улицы, сходящиеся к Пуэрта-дель-Соль, черны от народа. Те, кто в полдень находится здесь, не могут и надеяться, что попадут во дворец Ориенте — а это метрах в трехстах отсюда — раньше полуночи. Они становятся в очередь, не проявляя никакого нетерпения.
“Зона молчания” — такие таблички распорядился развесить алькальд по стенам домов. И люди молчат. Или, в крайнем случае, перешептываются.
Тем нашим читателям, кому известно, что в Испании говорят громче, чем где бы то ни было в Европе, понятно, почему эти молчаливые толпы производят такое ошеломляющее впечатление. Для “европейского менталитета”, то есть для француза-демократа, зрелище это тем более поразительное, что явно противоречит общепринятому представлению: Испания так страдала под игом Франко, что не сумеет скрыть радости, когда тиран умрет.
От заблуждений такого рода я избавился за тот месяц, когда готовил репортаж. Среди прочего, я узнал, что корни франкизма в сто раз более народны, глубоки и разветвлены, чем нам представлялось. Но я и подумать не мог, что скорбь обретет такой размах…
Испания подтверждает свою веру в личность покойного каудильо и, может быть, еще в большей степени выказывает страх — Испания осталась без Отца… Поражает не столько то, что многочисленные толпы мадридцев стремятся проститься с Франко, сколько искренность их чувств. Конечно, все, что связано со смертью, затрагивает испанскую душу. Может быть, и это, и обычное любопытство к смерти присутствуют в длинных процессиях к гробу Франко. Но до такой степени притворяться невозможно. Как бы то ни было, но к утру завтрашнего дня, к воскресенью, более миллиона мадридцев отдадут последний долг генералиссимусу. И так — по всей стране…
Фашистские приветствия и григорианские песнопения Вернемся в послеполуденный Мадрид. С балконов свешиваются национальные испанские флаги и знамена с траурным крепом, мостовая под ними запружена народом. В руках у людей цветы, у кого — целые охапки, у кого — букетики гвоздик, красных и желтых, как флаг Испании. В большинстве своем они одеты в темное. Мужчины повязали черные галстуки, многие женщины прикрывают лицо мантильями. Они плачут. Кое-кто, плача, поедает вынутый из сумочки бутерброд. Слезы орошают тортилью, уже десятки носовых платков — хоть выжимай. Другие перебирают четки. Толпа, как единое целое, серьезна. Толпа дисциплинированна — она под наблюдением. В тысячах и тысячах рук зажаты газеты, так что издалека кажется, будто вся она осыпана траурным конфетти.
Обе колонны сливаются на площади Ориенте. Здесь проходили самые грандиозные действа франкистов — и в 1946-м, и в 1971-м, и в 1975-м. Сегодня она, как серым флером, окутана светом пасмурного дня. Для скорби лучше не придумаешь. И для приглушения религиозной музыки — хоралов Баха и, главным образом, григорианских песнопений, которые с восьми часов утра звучат беспрерывно. Уже на рассвете более пяти тысяч человек ждали здесь, когда откроются двери дворца. И несколько сотен из них провели эту ночь на улице.
Посетителей впускают через великолепный двор Арсенала. Охапки цветов у каждой колонны расцвечивают серый гранит галереи. Затем, через оружейный зал, тоже заполненный букетами и венками, они попадают к монументальной мраморной лестнице, где перед огромной римской статуей тридцать солдат держат знамена, склонив их к ступеням. Здесь встречаются два потока. У тех, кто спускается, лица особо скорбные — они уже простились с Ним. Солдаты из личной охраны и личной гвардии Франко, офицеры всех родов войск, служители — все в парадной форме — сопровождают процессию по роскошным пустым помещениям до Колонного зала. Сейчас он превращен в траурный — стены задрапированы черной тканью, горят свечи.
Франко в парадной форме лежит в гробу, обитом шелком. Лицо у него гладкое, восковое. По обеим сторонам гроба в протокольном, расписанном по минутам прощании преклонили колени на красных бархатных скамеечках подчеркнуто погруженные в горе видные фалангисты в голубых рубашках, выдающиеся государственные деятели и личные друзья.
Те же, кто в течение долгих часов стоял в очереди, прощаются с покойным на ходу. Перед останками каудильо бесконечной вереницей шествует сам франкизм.
Как описать это фантастическое зрелище и все разнообразие актеров, принимающих в нем участие? Вот супружеская пара, это совсем простые, плохо одетые люди, они рыдают, держась друг за друга. За ними — буржуазная дама, она только что от парикмахера. Из сумочки крокодиловой кожи она вынимает розу и, обозначив коленопреклонение, бросает ее в изножье катафалка. Мужчина без возраста в двубортном пальто, черных кожаных перчатках и темных очках. По этому лицу — одному из тех бесцветных лиц, которые бреют парикмахеры, — текут слезы. Четкая, будто нарисованная, линия усов. Он щелкает каблуками и вскидывает руку в фашистском приветствии. Таких, как он, здесь идут сотни, и от их скорби мороз подирает по коже. Вот монах-капуцин перекрестил гроб и украдкой вытаскивает из-под сутаны маленький фотоаппарат (что строжайше запрещено). Косяками идут монахини, все одинаковые, розовощекие, они шепчут молитвы. А вот дряхлая старуха, словно вышедшая из фильма Бунюэля “Виридиана”. Это, конечно, богохульница, сейчас она осыплет покойника проклятиями. Но нет, с трудом удерживая равновесие, она тянет руки с костылями к телу усопшего. И сразу после нее молодая мать тем же жестом поднимает ребенка к траурному покрывалу.
Вот семейство, которое рыдает в полном составе. Вот женщина рвет на себе волосы, она падает — пусть ее обходят. Другая плачет в голос. Вот господин в форме Голубой дивизии, он держится прямо благодаря броне из наград. Выдающийся футболист, знаменитый тореро. И тысячи, тысячи неизвестных всех возрастов, из всех социальных слоев, но, как мне кажется, в основном представители среднего класса.
Сейчас, когда я пишу эти строки, уже спустилась ночь. Одна из колонн от площади Сибелес поднимается по проспекту Хосе Антонио. Другая тянется от реки. Никто не считает, сколько человек в обеих процессиях. Они будут двигаться всю ночь, освещенные мадридскими фонарями и дворцовыми факелами.
Это намного серьезнее, чем просто торжественное прощание с покойным главой государства. Устроенное с тем вкусом к грандиозному, с которым тоталитарные режимы обставляют массовые действа, оно странным образом перерастает в посмертный плебисцит.
Маршруты кортежей не пересекаются В Мадриде, самой традиционалистской столице Европы, вчера произошло, возможно, беспрецедентное событие. Один из народов мира с богатейшей историей вновь обрел короля — дон Хуан Карлос Бурбон-и-Бурбон, потомок Филиппа V, взошел на трон, оставленный Альфонсом XIII 14 апреля 1931 года.
В то же самое время, в том же самом городе были выставлены для прощания бренные останки генерала Франсиско Франко, могильщика законной республики, который после гражданской войны превратился в солдата-победителя, полного хозяина Испании, в каудильо, и скончался после почти полувека безраздельного владычества…
Дирижеры массовых эмоций Здесь, в кортесах, на фоне шелков, золота, парчи и бриллиантов проходит церемония вступления на престол… При этом от кортесов до дворца Ориенте не больше двух километров. Удивительным образом сочетаются обе эти церемонии. Весь Мадрид превратился в огромное кладбище. Он весь — пышность заупокойной службы при поразительном стечении народных толп. Вообразить атмосферу последних сорока восьми часов в Мадриде можно, только вспомнив, как проходили массовые народные собрания в гитлеровской Германии, фашистской Италии, сталинской России и в Китае при Мао. Тоталитарные режимы умеют дирижировать оркестром массовых эмоций… в отличие от демократий. Последние на собственной шкуре научились не доверять такого рода музыкальным произведениям “большого стиля”. Как бы то ни было, франкизм эту партитуру освоил блестяще и исполнял ее уже неоднократно. На сей раз — это шедевр жанра.
Столкнув в узком временном зазоре торжественное прощание с каудильо и вступление дона Хуана Карлоса на трон, власть бросила народ в пучину разноречивых чувств. Одновременно их захлестнули — и продолжают захлестывать — траур и ликование. Не успели они поклониться телу отца (обожаемого или ненавистного — сейчас не имеет значения), как зазвучали коронационные фанфары. Король для народа уже готов, и телевидение круглые сутки талдычит, что он великий, что он красивый и — главное — что он испанец.
Нет, мы действительно не готовы к подобным переживаниям. И пусть по горячим следам трудно постичь глубинную суть происходящего, можно все же попытаться хотя бы запечатлеть отдельные, но существенные штрихи.
Зимнее кастильское утро, все вокруг — розовое. В уличном освещении нет нужды, ветер сьерры за ночь утих. Дон Хуан Карлос выехал из дворца Сарсуэлы. Он едет на одном из тех старых “роллс-ройсов”, которые в начале века перевозили последних коронованных особ и андалусских тореро, если на арене им сопутствовал успех. Перед “роллс-ройсом”, старомодным, с высокой подвеской, аристократичным, следует вереница черных “доджей” — грузных, тяжелых, роскошных и плебейских. Это парадные лимузины франкизма. Уже в этих нюансах автомобильной палитры заключен символический смысл.
Стоит ли видеть такой же символ в мелком происшествии на проспекте Хосе Антонио? Перед знаменитым баром “Чикоте” буквально за несколько минут до появления королевского кортежа откуда-то сверху бросают на проезжую часть мертвого голубя. На крыше мелькает чья-то тень и исчезает в ярком свете утра. В мгновение ока сбегаются национальные гвардейцы и вооруженные полицейские, вокруг орудия преступления их собралось не меньше десятка. Никогда ни одно пернатое не изучалось с таким тщанием. Но судя по всему, голубь не нес ни взрывчатки, ни послания… во всяком случае, письменного.
Через минуту появляется королевский кортеж, толпа приветствует его криками “Да здравствует король!” Эта толпа тщательно профильтрована стражами порядка. Ее можно назвать многочисленной, но никак не более того…
Представьте, как это выглядит с самолета. С запада на восток Мадрид пересекают две длинных параллельных процессии: одна сопровождает Хуана Карлоса, другая движется к бренным останкам. Они никак не сообщаются. Во всяком случае, те мадридцы, которые собираются отдать последние почести каудильо, явно не склонны покидать свое место в рядах, пусть даже на несколько минут, чтобы поприветствовать короля. Но сторонники короля, напротив, после проезда официального кортежа в основном присоединяются к тем сотням тысяч, которые по двенадцать-тринадцать часов ждут возможности полсекунды созерцать тело Франко. Многие из них проведут ночь на улице и все же вряд ли окажутся к рассвету у дверей дворца Ориенте.
Тут не в почете медлительность священнодействий, к которой так привержена английская монархия. Церемония свершается быстро, немного шумновато, с латинским темпераментом, con emocion, а в глазах публики это главное. Хуан Карлос I Испанский показывает здесь свое лицо, сумрачность которому несомненно придает строптивый подбородок. Сейчас оно еще более пасмурно — от торжественности момента. Для Хуана Карлоса настал долгожданный день. Когда он — с морщиной, перерезавшей лоб, едва сохраняя способность говорить — появился в амфитеатре, все стало ясно как божий день: перед ним — корона и скипетр, кортесы, аплодирующие стоя, в дальних рядах — члены семьи Франко, отныне его подданные, и — представители девяноста государств. Такое стоит некоторых жертв.
Большинство иностранных представителей, выходя из самолетов в аэропорту, были сдержанны, как того требуют обстоятельства. Лишь один из них разразился политической филиппикой — генерал Пиночет. Вскинув руку в фашистском приветствии, он произнес перед микрофоном неистовую антимарксистскую речь. Надо сказать, что Пиночет во плоти производит впечатление: кажется, такой персонаж возможен только в фильмах Косты Гавраса. А тут его видишь живьем. От полускрытого темными очками взгляда стынет в жилах кровь. На некотором отдалении держится князь Монако, его облик очень успокаивает.
Речь, которую произносит Хуан Карлос, явно не может оправдать надежд Пиночета. Бывший министр Лопес Родо назовет ее даже “первой речью новой эпохи”. О ней мы еще услышим: ведь такие речи, речи королей, никогда не пропадают бесследно.
Но слова словами, а вот — первый публичный жест короля Испании. После церемонии вступления на трон он направляется во дворец Ориенте. Коралловое платье королевы Софии скрывается под черным бархатным манто. Их королевские высочества вступают в зал с колоннами и присоединяются к скорбному шествию рядовых мадридцев. Вместе с ними склоняются перед останками каудильо. Несколько минут они тихо молятся перед гробом. Затем приносят соболезнования донье Кармен Вильяверде и ее детям.
В общем, все проходит идеально, как и было рассчитано заранее. Франкистская конституционная машина не дала ни единого сбоя.
22 ноября 1966 года Франко представляет кортесам “Органический закон”. 22 июля 1969 года он назначает своим преемником дона Хуана Карлоса де Бурбона. 20 ноября 1975 года Франко умирает. И два дня спустя последние почести ему отдает уже Хуан Карлос I, король Испании. Эту сцену телевидение транслирует на всю страну. Несколькими часами позже на экранах появляется донья Кармен, блистательно исполняющая роль вдовы не столько Франко, сколько всего франкизма: высокая, кажущаяся еще выше в траурном одеянии, под вуалью, несгибаемая и у гроба, и перед камерой. Яркий образ трагического мужества. И — одновременно — преемственности власти. И — истинного завершения церемонии восшествия на трон.
Что на самом деле означают эти два эпизода, которые беспрестанно повторяет телевидение? Они означают: “Испанцы, вы видите своими глазами, что сам король перед лицом Франко — такой же подданный, как вы. Запомните, испанцы: у короля Испании нет иной власти, кроме той, которую он принял от покойного каудильо, истинного своего отца. Монархия сегодня не возрождается, монархия сегодня вводится в Испании. Потому что мы этого хотели”.
Тяжела сегодня королевская мантия на плечах испанского короля, ибо мантия эта — саван.
1975 г.
Перевод с французского Н. МАЛЫХИНОЙ