Владимир Корнилов, поэт; Михаил Рощин, драматург
Михаил Рощин, драматург
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 6, 1999
Анкета “ИЛ”
Мировая литература: круг мнений
- С чего началось и как развивалось Ваше знакомство с зарубежной литературой?
- Творчество каких авторов, какие книги оказались для Вас принципиально важными?
- Главное, на Ваш взгляд, событие мировой литературы этого столетия.
- Дутые величины и недооцененные авторы в зарубежной литературе XX века.
- Обоснованны ли разговоры о кризисе мировой литературы?
- Отдаете ли Вы предпочтение какой-либо определенной национальной культуре?
- Как Вы оцениваете воздействие зарубежной культуры на современную отечественную?
- Как влияет Ваша профессиональная деятельность на восприятие литературы?
- Ваши открытия последних лет в области зарубежной литературы.
- Назовите, пожалуйста, книги, без которых, на Ваш взгляд, немыслим круг чтения в детстве, отрочестве, юности.
- Что бы Вы могли посоветовать журналу “Иностранная литература”?
Владимир Корнилов,
поэт
1. С “Гека Финна”. Прочел его лет восьми в старом, еще дореволюционном переводе, после “Лорда Фаунтлероя”, и “Маленьких женщин” — все они выходили в одной серии, но все-таки разобрался, что чего стоит, и это, как мне кажется, определило мое последующее отношение к литературе.
2, 10. Естественно, что журнал в первую очередь интересуют иностранные писатели, поэтому о русских говорить не буду. Больше всего мне понравились “Дон Кихот”, трагедии Шекспира, “Фауст”, “Манон Леско”, “Пармская обитель”, “Повесть о двух городах”, пьесы Ибсена, “Боги жаждут”. Впрочем, всего не перечислишь.
Подробнее хочу рассказать о Хемингуэе, которого прочел в семнадцать лет и который, как ни странно, оказал на меня огромное, затяжное влияние. Особенно его “Прощай, оружие!”. Меня долго потрясали фразы: “Когда люди столько мужества приносят в этот мир, мир должен убить их, чтобы сломить, и поэтому он их и убивает. Мир ломает каждого, и многие потом только крепче на изломе. Но тех, кто не хочет сломиться, он убивает. Он убивает самых добрых, и самых нежных, и самых храбрых без разбора. А если ты не то, ни другое, ни третье, можешь быть уверен, что и тебя убьют, только без особой спешки”. Или: “Меня всегда приводят в смущение слова “священный, славный, жертва”… Было много таких слов, которые уже противно было слушать, и в конце концов только названия мест сохранили достоинство”. Я их знал наизусть, как стихи, потому что они совпадали с моими тогдашними настроениями. У меня довольно рано пропало желание “каплей слиться с массой”, и Хемингуэй помогал мне сохранять себя и в Литературном институте, и в армии, да и просто в разных жизненных обстоятельствах.
Лет десять назад я перечитал “Прощай, оружие!” не без чувства некоторой неловкости. Однако все равно не жалею о своем столь долгом увлечении. Как бы там ни было, этот писатель мне здорово помогал, причем в жизни больше, чем в литературе. И все же Хемингуэя я больше не перечитываю, мне хочется верить, что “Фиеста” — хороший роман, никак не хуже “Великого Гэтсби”.
3. “Улисс” Джойса. Подобно стихам Хлебникова, эта книга скорее для пишущих, чем для читающих. Но она открыла невероятные возможности прозы.
4. На мой взгляд, Воннегут и Умберто Эко. Недооценен, как мне кажется, даже несмотря на Нобелевскую премию, Сол Беллоу.
5. К сожалению, обоснованны. В России, судя по всему, читают все меньше. По-видимому, для многих художественная литература была источником сведений, а еще и способом объединения, своеобразным паролем. Нынче информацию можно получить иным, более коротким путем, и объединяться или разъединяться можно, минуя художественную литературу.
И все же мне кажется, что истинный читатель через героев художественной литературы постигает в конце концов самого себя. Флоберовское “Эмма — это я” сказано не только о пишущих, но и о читающих. В высшем смысле прозаическое произведение всегда роман воспитания. Поэтому, на мой взгляд, кризис мировой литературы, хоть и может продлиться несколько десятилетий, все равно носит временный характер.
И вот что еще хочется добавить: любовь к литературе невозможна без любви к слову. Как писатель, равнодушный к слову, не может считаться писателем, так и читателя, безразличного к слову, вряд ли назовешь настоящим читателем. Поэтому нечуткий к слову читатель ничем не лучше глухого меломана или дальтоника, коллекционирующего картины.
6. В XX веке, безусловно, английской и американской литературе. Думаю, дело не только в том (хотя и этого не сбросить со счетов!), что англичане и американцы переводились на русский язык в основном лучше, чем французы или немцы. Но, главное, в английских и американских романах XX века больше реальной жизни, больше непосредственности, меньше рассуждений и поучений. Философию, на мой взгляд, следует искать у философов, а в повестях и романах философия выражена в характерах и поведении персонажей. Художественная же литература занимается человеком как таковым и всегда неожиданна, как сама жизнь, и в ней герой может не подчиниться автору (как Татьяна Ларина Пушкину!). В философских романах, в романах-притчах все заранее известно и расчислено.
Так вот, в романах англичан и американцев, как правило, больше души и сердца, хотя, разумеется, и тут не без исключений.
7. Сегодня, как мне кажется, наши романисты учатся у тех зарубежных писателей, которые скорее заняты идеями, чем самой жизнью, которые пишут не романы, а скорее философские трактаты. Конечно, у романа своя философия, но она, повторяю, приходит к читателю через образы героев, а не через долгие рацеи. Мне кажется, что художественная проза и философия обитают в разных мирах. И тому, кто ищет в художественной литературе философию, не лучше ли прямо обратиться к философам. Та же философия, которая полностью не поглощается романным персонажем и выпадает в осадок, оказывается лишним балластом и снижает ценность художественной прозы. Она скорее пригодна для цитирования, чем для эстетического наслаждения.
8. Я считаю себя человеком без профессии, поскольку сочинение стихов или статей о стихах профессией вряд ли назовешь. Но чтение книг, что тоже не профессия, всегда помогало и до сих пор помогает опять же не столько моим занятиям, сколько самой моей жизни. Ничто не радовало меня так, как хорошие книги. После каждой талантливой книги что-то менялось не только в моем отношении к художественной литературе, но и в немалой мере во мне самом.
9. Сол Беллоу и писатель, пусть и меньшего масштаба, Алан Ислер, автор романа “Принц Вест-Эндский”.
11. Прежде издательства выпускали новинки иностранной литературы, и журнал “Иностранная литература”, идя по пути своих западных братьев, мог бы публиковать романы и повести зарубежных писателей в отрывках, как бы анонсируя их. Сегодня новинки зарубежных прозаиков почти не издаются и познакомиться с ними, кроме как в журнале “Иностранная литература”, — негде. Поэтому на журнал ложится пусть нелегкая, зато почетная обязанность знакомить читателя прежде всего с лучшей зарубежной прозой. И публицистика и критика в журнале, в особенности в последнее время, очень интересны, но меня по-прежнему больше всего привлекает все-таки проза.
Прекрасно, что журнал пополняет наши сведения о классиках XX века — ведь больше негде прочесть непереведенные в свое время книги Фолкнера, Вирджинии Вулф и не только их.
Михаил Рощин, драматург
В отличие от наших детей, я бесконечно много читал в детстве, глотал книгу за книгой. Хотя молодые еще родители часто ездили, меняли места жительства, и нельзя сказать, что мир вокруг был однообразен, а я болезнен или необщителен, — чаще всего такие причины погружают ребенка в книгу, отвращая от действительности. Нет, я рос нормальным, жизнерадостным мальчишкой, но с некоторой меланхолией мечтательности. Выучился читать пяти лет: лежал в скарлатине в Ленинградской детской Морозовской, и нянечка по букварю показала буквы и слоги. Первое, раннее, детство прошло в Севастополе: море, корабли, моряки — кажется, достаточно впечатлений. Нет, я уже вовсю читал. В эвакуации — мы бежали из Севастополя еще летом — в теплушке соседкой на верхних нарах была некая Анна Дмитриевна Сургучова, заядлая книжница. Могла без хлеба, без чая, без мыла, но не без книги. Когда кто-то из женщин на остановках, собрав разную одежонку, бежал менять ее на продукты, Анна Дмитриевна, отдавая тоже какую-нибудь юбку или платок, просила: “А мне, милая, погляди, не будет ли у кого книг!” Мы читали с нею в очередь. Но я не мог дотерпеть, пока она все прочтет, и тогда Анна Дмитриевна расшивала, разбирала книгу, особенно старую, отдавала мне начало. Шел, гремел поезд, пищали дети, а мы читали. Понемногу разрозненная книга с ее верхних нар переходила ко мне. Между прочим, так читал книги Чарльз Диккенс: срезал мешающий ему твердый переплет, а страницы стопкой помещал в коробку — оттуда доставая, читая, как мы читаем по страничкам рукопись. Таким образом я прочитал свою первую иностранную книгу: про взрослых, про любовь, жизнь в некоем одиноком домике в горах: он-она-она. Меня уже нисколько не смущал такой сюжет, и Анна Дмитриевна лишь изредка удерживая у себя тонкую стопочку страниц, говорила: “А это тебе не надо!..” Конечно, я канючил, выпрашивал, и она сдавалась. У книги не было ни конца, ни начала, и много лет потом я искал, что же это была за книга? Оказалось, “Сердца трех” Джека Лондона. Перечитав, не нашел в ней ничего особенного. И потом никогда не увлекался Лондоном — помню, нравились только “Рыбачий патруль” и, конечно, “Мартин Иден”.
В Москве, в 5—6 классе в моде были Майн Рид, Жюль Верн, мальчишки передавали тома друг другу. О, незабываемый “Всадник без головы”! — как сегодняшние мальчишки могут не читать такой книги!.. Позже пошли Конан Дойл, Уэллс — нравилась “Война миров”. Но еще более поразила откуда-то попавшая книжка “Между двух миров” Э. Синклера.
Конечно, читал и Марка Твена, Стивенсона, и О. Генри, и Свифта — Гулливер был одним из любимых героев, — и “Швейка” Гашека.
Скоро детские книги сменились взрослыми. Мама очень любила читать, могла запереться на весь день от хозяйских забот, от нас, детей, читать “Сагу о Форсайтах”. Разумеется, я тут же прочитал ее следом.
Рано начал писать стихи, выбрал себе путь: буду только поэтом, писателем. Нашел “Дневник” Жюля Верна, и на много лет он остался одним из учителей: как надо писать. Любил музыку, Бетховена, и тут меня догнал Ромен Роллан с “Жаном-Кристофом”; он имел огромное на меня влияние все годы отрочества. Умел читать две-три книги сразу и помню, что еще вместе со “Спартаком” и “Фараоном” уже читал “Саламбо” и “Мадам Бовари” Флобера.
В разные годы, в разные периоды увлекался то французами, то вдруг Шекспиром или старыми драматургами Греции: Эсхилом, Еврипидом. Любил “Илиаду” и “Одиссею”. По “Мифам Древней Греции” Куна цветными карандашами рисовал генеалогические древеса богов и героев: кто чья мать или сын? Однажды повезло: у букиниста купил шесть стареньких томиков Плутарха. Замечательное, кстати, чтение для юношества по сей день, и жаль, что новые издательства мало издают Плутарха и в школе его тоже не проходят.
Были в свое время запойные увлечения то Хемингуэем, то Мопассаном, то Ремарком, то Стендалем — как забыть “Красное и черное”! Великим открытием был Фолкнер! Вообще люблю американскую литературу, Уайлдера, Олби, Сарояна, считаю Теннесси Уильямса лучшим драматургом. И, конечно, одна из лучших пьес на свете — “Пигмалион” Шоу! Из любимых книг хочу назвать еще Монтеня, “Подводя итоги” С. Моэма.
Мне представляется, что наша литература во все времена испытывала глубокое влияние западной, и, разумеется, в наши ворота было забито побольше мячей. Хотя все, конечно, связано, взаимопроникающе и взаимовлияюще, и наша культура есть часть мировой. Не думаю, что есть кризис мировой литературы — она жива, она обретает даже новую энергию. Конечно, кино, телевидение и компьютер отучили людей, и особенно детей, рыться по книжным полкам, но все же какие-то могикане еще остаются. Жизнь жестока и трудна — читателю не до книг. Да и писателям пишется труднее — зачем вы пишете роман? Роман можно купить на углу за четыре франка. И однако, книги пишутся, переводятся — слава переводчикам! — понемногу читаются. Спасибо, в частности, “Иностранке”, и нельзя пожелать ей лучшего, чем оставаться самой собой!.. Не может современный культурный человек не читать “Парфюмера” Зюскинда, Джона Фаулза, Жозе Сарамаго, не знать, что ХХ век дал миру Пруста, Солженицына и Бродского — три великих имени.
Я ничего не сказал о литературе Востока: ни о китайских поэтах, сборники которых когда-то коллекционировал, ни о китайском средневековом романе, ни о японских танку или о Мисиме. Просто мы хуже, к сожалению, знаем зарубежье Востока.
Возвращаюсь к своим полкам, вытаскиваю своего Ренара, Роллана, флоберовские “Письма к Луизе Колле”, Фолкнера, Эккермана — какое счастье, какое богатство есть у меня!..
P. S. Мне вспоминается (помним доброе дело), что когда-то подобную анкету проводила Раиса Орлова — в пору, когда им с Копелевым головы не давали поднять.