(Перевод с английского В. Горностаевой)
ГРЭМ ГРИН
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 6, 1999
ГРЭМ ГЕНРИ ГРИМ (1904—1991) — английский писатель. “Еретик от марксизма” — глава из эссе “Три революционера”, вошедшего в сборник “Избранные эссе” (1969).
Грэм Грин
Еретик от марксизма
Наверное, легче было поймать самого Зорро, чем Фиделя (все на Кубе зовут его по имени, и только враги — Кастро). Он встретится с вами в удобное ему время и в выбранном им месте, но держу пари, что встреча ни за что не состоится в Гаване, скажем во вторник, в одиннадцать тридцать утра, в таком-то кабинете на таком-то этаже.
Начнем с того, что в Гаване он бывает редко. Куба теперь — страна, а не просто экзотический уголок для увеселений, как это было в дни правления Батисты. Новые апартаменты во Дворце революции и днем и ночью готовы к приезду хозяина, но мало что может удержать его там надолго. Разве что любимая игрушка: карта Кубы размером с бильярдный стол, снабженная гигантским пультом, позволяющим высвечивать пастбища, плантации сахарного тростника, кофе и табака. Вот этот-то сельскохозяйственный ландшафт на самом деле и есть его дом.
Однажды нам чуть было не удалось поймать Фиделя на “Туригуано”, государственной ферме, с трех сторон окруженной болотами, — этаком острове, населенном племенными коровами, лошадьми и свиньями. Мы на день отстали от нашего графика (семь лет автомобили здесь никто не ремонтирует, поэтому они имеют обыкновение разваливаться на части прямо посреди дороги) и, прибыв на ферму только под вечер, остановились в сельском общежитии. Фидель, как оказалось, уехал отсюда минувшим утром. В Морон поспели к середине дня и обнаружили, что там он переночевал и чуть свет отправился дальше, куда — неизвестно. В Камагуэе, в штаб-квартире партии, о его передвижениях вообще ничего не знали, при этом местный секретарь таинственно “куда-то отлучился”; Фидель же объявился тут вскоре после нашего отъезда. Так мы ехали все дальше на восток, к Сантьяго и Гуантанамо, а он всегда оказывался то впереди нас, то позади.
Во второй же вечер моего пребывания на Кубе мне довелось наблюдать, как он произносит одну из своих знаменитых марафонских речей — четыре часа без бумажки — перед делегатами съезда профсоюзов. Не очень-то хорошо зная испанский, я был поглощен скорее самим представлением, нежели содержанием речи. Подобно театральной пьесе, это зрелище легко делилось на акты. В первом Фидель, возвышаясь над залом, представлял собой степенную, исполненную невероятной значительности и почти неподвижную фигуру; едва ли не в каждой его фразе монотонно повторялось слово “conciencia”. И вдруг в один миг действие превратилось в фарс: Фидель издевательски забубнил с трибуны “не знаю”, “не знаю”, передразнивая некоего представителя партийной номенклатуры, отличавшегося, по всей видимости, большим невежеством. Он принялся играть шестью стоящими перед ним микрофонами, то касаясь их пальцами, то переставляя с места на место, то выстраивая в одну линию, словно какие-нибудь цветы. Он абсолютно безошибочно угадывал, к какому из них следует наклониться в данную секунду, чтобы его мурлыканье, смех, сердитое хмыканье или передразнивание прозвучали эффектней. Он играл одновременно несколько ролей, гримасничая и вызывая безудержный хохот аудитории, и руки его при этом находились в беспрерывном движении. “Нигде больше не встретишь людей, которые бы так чутко воспринимали юмор”. Он изничтожил сеньора Фрея, чилийского президента: казалось, еще мгновение, и увидишь, как труп бедняги свисает с плеча Фиделя.
После этой речи он скрылся где-то в провинции столь же стремительно, как десять лет назад скрылся от солдат и самолетов Батисты в лесах Сьерра-Маэстры. И только дней через десять, не раньше, фотографии и репортажи о его путешествиях появятся в “Гранме”, ежедневной газете со смешным детским названием. Потом вспоминаешь, что так называлась яхта, на которой Фидель и еще восемьдесят три революционера — семьдесят один из них погибли или были взяты в плен в первую же неделю сражений — приплыли из Мексики на Кубу свергать диктатуру Батисты.
Разумеется, подобная неуловимость отчасти является мерой предосторожности. Убийце пришлось бы приложить немало усилий, чтобы оказаться в нужное время в нужном месте. План очередного покушения, недавно раскрытый благодаря двойному агенту, как раз и состоял в том, чтобы заманить Фиделя в западню. Заговорщики сели на “хвост” машине Айде Сантамария, заведующей отделом по связям латиноамериканских компартий, когда та возвращалась с работы из “Дома Америк”3. Враги собирались убить Айде, рассчитывая, что сама эта смерть неизбежно приведет Фиделя прямо к ним в руки.
У кубинской революции три главные героини: Селия Санчес, в 1956 году ждавшая Фиделя в Сьерра-Маэстре, Вильма Эспин, сражавшаяся вместе с Раулем Кастро в провинции Орьенте и впоследствии вышедшая за него замуж, и Айде Сантамария. Айде (ее фамилия звучит здесь не чаще, чем фамилия самого Фиделя) участвовала в неудачном штурме казарм Монкада в Сантьяго в 1953 году. Там погибли ее брат и жених; первому вырвали глаза, второму отрезали гениталии. Тела обоих принесли ей в тюрьму. А четыре года спустя, выйдя замуж за Армандо Харта, она сражалась в Сьерра-Маэстре. (Впервые я встретился с ней в 1957 году, когда они с мужем скрывались на явочной квартире в Сантьяго.)
Если бы покушение на Айде удалось, ей непременно устроили бы похороны в Пантеоне Героев, и уж на эту-то скорбную церемонию Фидель явился бы обязательно. Но Айде вовремя заметила фары преследующей ее машины и лихо ушла от погони.
Вот почему Фидель имеет все основания не назначать встреч на определенный час и быть вызывающе непунктуальным, когда дело касается его появлений на публике (например, 29 августа съезд Конфедерации трудящихся Кубы начался с опозданием на час). Но его враги — это враги исключительно внешние. Бояться коварного нападения со стороны своих ему не приходится. Кубинский народ хорошо вооружен, и будь Фидель тираном, его бесконечные поездки по стране прекратились бы очень скоро.
Личная безопасность — вовсе не главный мотив, заставляющий его колесить по Кубе. Он впервые открывает для себя собственную страну, и порой даже мельчайшие детали новых впечатлений становятся для него откровением. В своей речи перед делегатами съезда профсоюзов он сказал: “Главная моя учеба — беседы с рабочими, студентами, крестьянами. За свою жизнь я прошел два университета: в одном не научился ничему, в другом — всему, что знаю”. Фидель — человек честертоновского склада: его путешествия — это всегда возвращение к дому, но сам этот дом — в неизведанных землях.
Мне повезло больше других: в последний вечер моего пребывания на Кубе прямо посреди ужина за мной явился человек, и остаток ночи я провел с Фиделем где-то на окраине Гаваны. Едва мы успели сесть, как Фидель взахлеб, словно ему был необходим кто-то посторонний, чтобы заново испытать удовольствие от собственного рассказа, принялся описывать, как во время своей последней поездки очутился в маленькой деревушке. Уже стемнело, но на улицах не было ни единого огонька — свет горел только в доме, где располагался местный комитет партии. В баре двое мужчин играли в домино, он подсел к ним и тоже стал играть. Слух о его приезде моментально облетел всю деревню, стали собираться жители. Они потребовали, чтобы вождь произнес речь. (Это напомнило мне чей-то рассказ о том, как в 1965 году, в тяжелый период засухи и политической неопределенности, Фидель вдруг перестал выступать публично; с 26 июля, национального праздника Кубы, и до самого октября он не произнес ни единой речи — это молчание повергло всю страну в растерянность и тревогу.) Фидель ответил крестьянам, что как-нибудь еще приедет к ним и тогда будет говорить, а сейчас у него самого есть к ним вопросы… (Тут я почувствовал на себе его проницательный и лукавый взгляд.) …И он узнал, почему на улицах не горят огни, и в какую даль нужно идти, чтобы починить ботинки, и как сильно они зависят от городка, расположенного аж в пятнадцати километрах от пуэбло4… Это были мелочи, наверняка знакомые любому сельскому жителю, однако Фидель почти всю свою сознательную жизнь провел на войне, в тюрьме или в изгнании. Только теперь, в сорок лет, он по-настоящему начинал жить. Я не раз задавался вопросом, как же он покажет себя в мирное время, когда героическая эпоха останется позади. Но, судя по всему, его героическая эпоха только-только начинается.
Фидель рассказывал об этом пуэбло больше получаса: если я прерывал его каким-либо вопросом, он останавливался на середине фразы, быстро и ни на секунду не задумываясь отвечал мне, потом продолжал точно с того места, на котором остановился. В одно мгновение из хитроватого и остроумного наблюдателя он превращался в энтузиаста. Если бы я не упустил его тогда на ферме “Туригуано”, если бы поездил вместе с ним по стране, я бы увидел то, что увидел он, присутствовал бы при рождении его очередной идеи. Идеи, которая внезапно озарила его там, за партией в домино…
Фидель вознамерился поставить эксперимент — в этом забытом богом пуэбло. Впредь его жители перестанут зависеть от города. Они будут обеспечены всем необходимым, и притом бесплатно. Они не будут платить за жилье (уже в своей речи 29 августа он предсказал всеобщую отмену квартирной платы, о которой и объявил в 1970 году5); начальная школа у них уже есть, а средняя будет построена; у них будет свой собственный электрогенератор; будет детский сад и бесплатная общественная столовая, которая освободит женщин от основной работы по дому (“По-моему, это поможет сохранить многие семьи”); дважды в неделю у них будет бесплатное кино; а сапожник будет бесплатно чинить ботинки. Деньги не отменяются, зато нужда в них практически исчезает. Социализм в одной отдельно взятой стране где только не строили. А это будет коммунизм в одном отдельно взятом пуэбло.
За экспериментом будут наблюдать социологи и психологи. Как люди станут проводить появившийся у них в избытке досуг? Вырастет или упадет производительность труда? “А что, если эксперимент не удастся, если производительность труда не вырастет?” — спрашиваю я. “Значит, будем думать дальше”, — отвечает он. Часто ли другие коммунистические лидеры допускали такую меру сомнений в своих планах?
Фидель марксист, но марксист эмпирический, играющий коммунизм на слух, а не по нотам. Гипотеза для него важнее догмы, оттого его и прозвали еретиком. “Мы не принадлежим к какой-либо секте или масонской ложе, не исповедуем никакой религии. Мы еретики? Ну что ж, еретики так еретики, пускай нас называют еретиками”. И еще из той же речи: “Если существует марксистско-ленинская партия, вызубрившая наизусть всю “Диалектику истории” и вообще все написанное Марксом, Энгельсом и Лениным и все равно неспособная хоть что-нибудь сделать, неужели же остальные обязаны ждать и откладывать революцию до лучших времен?” Он видит, как коммунизм повсеместно становится консервативным и бюрократическим, как революция умирает на кабинетных столах, задыхается в тисках государственных границ. (Я пересказал ему известное соображение, что Россия сейчас куда ближе к административно-хозяйственной революции, нежели к коммунистической. Книгу Джеймса Бернэма6 он не читал, но сделал себе пометку “купить”.)
Потом настала его очередь слушать. Я взялся излагать ему свои взгляды на то, что католицизм и коммунизм способны не просто холодно сосуществовать бок о бок, но и успешно сотрудничать. Камнем преткновения в отношениях католиков и коммунистов является именно марксистская философия, но Фидель ни за что не допустит, чтобы философия XIX века помешала ему идти к коммунизму своим путем и добиваться экономических успехов. О папском нунции на Кубе он отзывался с дружеской теплотой и уважением. За морем простираются бедные земли Южной Америки, где соседствуют нищета и богатство — налицо революционная ситуация, создающая для коммунистической экспансии такие громадные возможности, каких лишена Россия в Европе. На Кубе католицизм всегда был религией буржуазии, к тому же религией, лишенной глубинных корней. Религия кубинских крестьян — афро-христианство: Огун и Легба делят здесь алтарь с христианским Богом — как на Гаити. Но в Южной Америке повсюду, за исключением, может быть, Бразилии, крестьяне испокон века исповедуют католичество, и если коммунизму предстоит явиться туда с Кубы, то Фидель ни в коем случае не должен выглядеть гонителем церкви. Да у него и нет желания становиться им. Врагами церкви на Кубе являются вовсе не коммунистические лидеры, а кардинал Спеллман и епископ Шин, эти доблестные рыцари холодной войны и контрреволюции, клерикалы, для которых Папы Иоанна XXIII словно бы никогда и не существовало7.
В то время как Россию медленно, но верно сносит к государственному капитализму, а в Китае разыгрываются какие-то и вовсе фантастические варианты (не так давно газета “Гранма” безжалостно высмеяла культ Мао Цзэдуна), Куба может стать полигоном истинного коммунизма. Здесь получается нечто похожее на Афинский форум: остров относительно невелик, люди едва ли не каждый день видят своих вождей на улицах родных городков и деревень и поэтому имеют возможность прийти за советом, узнать новости непосредственно из первых рук и чувствовать при этом, что им доверяют. Знаменитые четырехчасовые речи Фиделя состоят не из демагогических заявлений, ораторских фокусов или пустых абстрактных фраз; они содержательны, очень подробны и затрагивают самые что ни на есть земные проблемы. Именно из его выступлений мы узнаем всю правду, какой бы неутешительной она ни была, — например, об ужасающей ситуации в Моа или о скверном состоянии канализации в Нуэва-Хероне. Речи Фиделя гораздо больше напоминают речи Коббета8, нежели Черчилля, и, на мой взгляд, от этого только выигрывают. В них ощущается страстное желание научить и воспитать свой народ. Тот же дух живет в новых школах и технических колледжах, на глазах преображающих страну.
Фидель никогда не отказывается от однажды принятого решения — в случае неудачи он во всеуслышание объявляет о допущенных ошибках; он делится с народом своими мечтами, и не беда, если иная из них на деле окажется неосуществимой. Работа его революционной мысли видна воочию. Так у часов в прозрачном корпусе видно движение всех колесиков сложного механизма. Когда Фидель появился на трибуне съезда перед началом той самой речи 29 августа, сидевшая рядом незнакомая девушка взволнованно прошептала мне на ухо: “Мы никогда заранее не знаем, о чем он станет говорить”. Вот уж чего не скажешь о наших политиках.
Этот человек, непреклонный и неутомимый в своих трудах, не раз оказывавшийся на волосок от смерти, наделен душевным благородством, которое рождает безграничную преданность в сердцах других людей. (Из двенадцати соратников, добравшихся с ним до Сьерра-Маэстры, двое погибли, но ни один не совершил предательства.) Один молодой министр, отвечавший в правительстве за сельское хозяйство, допустил грубый административный просчет, в результате которого вся Гавана на некоторое время осталась без молока. Фидель тогда сказал ему, что если он уважает самого себя, то должен отправиться в добровольное изгнание на остров Пинос. Министр так и поступил и шесть месяцев проработал на ферме. “А что бы произошло, если бы вы не поехали?” — поинтересовался я у него. “Да ничего, — отвечал он, — но я сам чувствовал бы себя выброшенным за борт революции”.
“Все струны души, каждого в отдельности и всего народа, натянуты в ожидании будущего и радостно переживают настоящее”, — писал Вальтер Скотт по поводу совсем другой революции. “Всего народа?” Нет, совсем не всего. Каждый день два американских самолета прилетают из Майами в Варадеро9 и забирают беженцев, которые приезжают в аэропорт в битком набитых автобусах. Дважды в неделю самолеты авиакомпании “Ибериан эйрлайнс”, прилетающие на Кубу почти пустыми, возвращаются назад заполненными до отказа, без единого свободного места. Любой гражданин Кубы непризывного возраста (молодых кубинцев могут призвать в армию и отправить служить во Вьетнам) вправе покинуть страну, взяв с собой только один чемодан. Сочувствующий иностранец, вроде меня, конечно же, купается в ярких солнечных лучах революции; те же кубинцы, что предпочли изгнание, должно быть, видели и теневые ее стороны. Кто-то, наверное, воображаемые, а кто-то и вполне реальные.
1966 г.
Перевод с английского В. ГОРНОСТАЕВОЙ