Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 5, 1999
Михаил Эпштейн
Книга, ждущая авторов
1. Что такое виртуальная книга?. . . . . . . . . .1 2. Мухи в паутине . . . . . . . . . . . . . . . . 2 3. Книга Книг. . . . . . . . . . . . . . . . . . .3 4. Что такое персонажное мышление? . . . . . . . .4 5. Что такое обратная цитата?. . . . . . . . . . .5 6. Предварительные отзывы на Книгу Книг . . . . . 6 7. Обращение к потенциальным авторам. . . . . . . 7
1. Что такое виртуальная книга? Обычно мы приобретаем книгу не для того, чтобы ее читать, а чтобы иметь возможность читать ее — когда–нибудь, в условное время и в условном месте. Книга присутствует в нашем сознании своим заглавием, именем автора и неким общим представлением о ее теме и стиле, которое получено от отрывочного чтения нескольких строк и страниц. На каждую реально прочитанную книгу приходится десять–двадцать книг виртуальных, которые тем не менее сохраняют для нас свою ценность, поскольку содержат ответы на основные вопросы:
Кто написал книгу?
О чем написана книга?
Какие основные темы и понятия в ней трактуются?
На каких страницах содержатся те несколько отчеркнутых строк или абзацев, которые дают суммарное представление о позиции автора и которые можно процитировать в знак нашего знакомства с этой книгой?
Иными словами, несколько строк с титульного листа книги и с двух–трех наиболее значимых страниц — в общей сложности тридцать–пятьдесят строк — содержат в себе чуть ли не половину той информации, которую несет в себе книга. Именно эту предельно сжатую информацию мы приобретаем о подавляющем большинстве книг, что позволяет нам с некоторым основанием утверждать, что мы “с этой книгой знакомы”, можем “использовать ее в работе” и т. д. Прилежное чтение книги подряд, от корки до корки — все более редкий случай в век информационного взрыва, когда список книг, успевших стать классикой, все растет, а время, отпущенное на их чтение, все сокращается (кино, телевидение, компьютер…).
Но даже в случае самого внимательного чтения в памяти, как правило, остается некое размытое смысловое пятно, на котором четко выделяются всё те же параметры: имя автора, название книги, основные темы и идеи, несколько характерных слов, терминов, выражений. Например, после чтения книги Михаила Бахтина “Проблемы поэтики Достоевского”, одной из самых интеллектуально насыщенных русских книг ХХ века, остается в памяти примерно следующее:
Михаил Бахтин.
Книга о Достоевском.
Диалогическая позиция автора. Сознание живет только в диалоге с другим сознанием. Истина диалогична. Полифонический роман. Множество равноправных голосов, среди которых голос автора не имеет привилегии. Жизнь персонажа — эксперимент, поставленный над самим собой ради проверки идеи. Нет характера — только то, что я сам думаю о себе. Точка зрения. Слово с лазейкой — всегда остается право переиначить его смысл, перетолковать чужое слово. Нет новых слов, любое высказывание — ответ на ранее сказанные слова, реплика в нескончаемом диалоге идей и культур. Карнавал, мениппея, увенчание и развенчание шутовского короля, разрушающий и обновляющий смех, жизнь на границе, беременная смерть… (Тут уже “книга о Достоевском” переходит в “книгу о Рабле”, где более полно излагается теория смеха и карнавала.)
Итак, читательская память работает с очень коротким конспектом даже внимательно прочитанной книги. Память переходит в воображение, творчески перерабатывает, домысливает книгу, создает систему отсылок и возражений, прокладывает путь к иной теоретической модели именно на основании очень сокращенной записи читательских впечатлений. Собственно, избирательное запоминание и мысленное сокращение книги — уже акты творческие.
Виртуальная книга содержит в себе все минимально необходимое для представления о книге, о ее содержании, основных вопросах, позиции автора. В отличие от фактических книг, обладающих толщиной и весом, виртуальная книга состоит из одного–двух листков, создающих, однако, объемную иллюзию книги как целого. На этих листках написано именно то, чем книга остается в памяти — или создается в воображении. Этим виртуальная книга отличается от простого афоризма, отдельной “мысли” или “изречения”, которые сообщают лишь то, что они сообщают. Для виртуальной книги необходимо как минимум заглавие, которое позволяло бы воссоздавать возможный контекст каждого отрывка, умозаключать от части к целому. Эффект книги как целого создается именно отношением заглавия к фрагменту.
Разумеется, виртуальные книги не могут и не притязают заменить книги субстанциальные, многостраничные. Но этот особый книжный жанр имеет право на существование, поскольку отражает реальность нашего читательского опыта, тот способ, каким книги существуют в сознании. Виртуальная книга — это мыслительная форма книги без ее текстуального наполнения; это функция книги, отделившаяся от ее бумажной массы; это знак книги без означаемого… Это весеннее предчувствие, эсхатологическое ожидание книги, которое никогда полностью не сбывается, но позволяет интеллектуально пережить и читательски освоить феномен книги именно в силу ее фактического отсутствия, как чистую возможность, не запятнанную ущербным исполнением.
2. Мухи в паутине Из виртуальных книг Михаила Эпштейна …некое жанровое вкрапление в сеть, которое могло бы назваться “мухи в паутине”. Мелкие высказывания, беглые соображения, афоризмы и цитаты из существующих и несуществующих источников.
Здесь собраны цитаты и маленькие отрывки из виртуальных книг Михаила Эпштейна. Автору некогда искать издателей для этих книг, поэтому он решил ограничиться отрывками, которые, однако, имеют настоящий смысл только в составе определенной книги и по отношению к ее заглавию.
Речь идет о жанре, согласованном с возможностями паутины. До сих пор мы перетаскивали в паутину тяжелые вещи совсем другого, книжно–журнального мира. Завертывали в паутину слона, впечатывали в нее жирафа. Даже газета, даже реклама, хотя и легко обживаются в паутине, все–таки жанрово предзаданы и чужеродны ей. Тогда как паутине нужны именно мухи — легкие крылатые мысли, даже мыслишки, которые в ней хорошо загустевают и дополнительно склеивают ее своими смертными выделениями.
Да и какая же паутина без мух?
…Я спрашивал себя, как может книга быть бесконечной.
Х. Л. Борхес. Сад расходящихся тропок
Из книги “Этика и грамматика” Странные дефекты спряжения в русском языке. Например, глагол “победить” не имеет первого лица будущего времени. Нельзя сказать “победю” или “побежду”. Но может быть, не только грамматика, а и суеверное чувство противится такому словоупотреблению? Нельзя же до такой степени быть уверенным в своей грядущей победе — судьба накажет. Вот язык и оберегает от греха. (Другое дело — “мы победим”: никакой личной ответственности.)
Или вот нельзя образовать деепричастия от слова “писать”. Не годится — “пиша”, тем более “писая”. Но может быть, вообще не годится заниматься писанием как побочным делом? Письмо — одно из немногих действий, которое не сочетается с другими, требует полной отдачи. Если уж писать, так писать, а не делать что–нибудь “пиша”.
Так что эти изъяны спряжения незаметно оберегают нас от гордыни, от халтуры. В этих невозможностях языка заключена целая этика, система отрицательных предписаний. Чего нельзя сказать, того не надо и делать…
Англоязычным народам можно позавидовать. Весь мир говорит на их языке. Почти в каждой цивилизованной стране они чувствуют себя как дома. Но и у них есть маленький комплекс. Поскольку английский язык почти в равной степени принадлежит всем, они оказываются обойденными. У всех есть английский язык — и еще какой–то свой, для более глубокого, быть может, конспиративного общения. А у них, англоязычных, только и есть английский. Они говорят на современном эсперанто — а интимного языка, для междусобойчика, лишены. Они свой язык, можно сказать, всем раздали, ничего не получив взамен. У немцев, шведов, японцев, индийцев — по два языка (английский и родной), а у них только один.
Вообще в демократическом обществе большинство всегда оказывается обделенным и чувствует себя неуютно. Потому что у меньшинств такие же права, как и у большинства, — на то и демократия. Но у меньшинств есть еще и особые права как у меньшинств — на то она и Демократия!
Первая демократия — формальная, завоеванная ХVIII—XIX веками. Вторая — содержательная — приходится на вторую половину XX, может быть, в порядке компенсации за тот антидемократический перекос, который получила мировая политика в первой половине XX, с ее революциями и войнами, коммунизмом и фашизмом. Меньшинства, вроде индейцев, пользуются всеми благами цивилизации — к их услугам университеты, парламент и т. д. и т. п. Но кроме того, у них еще и особые права — они не платят налогов, им разрешено заводить игорный бизнес… Вот так и народы, чей язык оказался в меньшинстве, — они пользуются языком большинства и, кроме того, своим собственным.
Из книги “Введение в археософию” …Книга ощутимо становится архаическим объектом. Ее бумажно–пыльный запах, желтеющие страницы, сама ее материальность — признаки какой–то исчезающей цивилизации. Ходишь среди библиотечных стеллажей — и чувствуешь себя как будто в Вавилоне или Древней Греции, хотя тогда и книг–то в современном смысле не было. В жанре книги еще можно творить раритеты, произведения книжного искусства, но цивилизация уже покинула это место. Глаза привыкли к эфирному пространству экрана, к бисерной россыпи электронных букв. Книжные шкафы, ряды корешков с тиснеными заглавиями — все это реликтовый слой в домашнем пейзаже, вроде бабушкиных нарядов или старинной мебели, — зона будущих археологических раскопок.
Не станет ли со временем архаическим объектом и само тело? Сведенное к записи генетической формулы, оно станет передаваться по электронным сетям с терминала на терминал. В нашей цивилизации книга родственна телу, соприродна ему, поскольку некая информация занимает место в пространстве, обладает плотностью, инертностью, непроницаемостью для других тел. Но если информация вычитывается–вычитается из тела и начинает странствовать в виде каких–то кодовых матриц или электронных пучков, перебегая с экрана на экран, то само тело, как трехмерный пространственный объект, воспринимается уже как пережиток прошедших эпох. С исчезновением книги начинает исчезать и тело.
Американцам психологически трудно прикасаться друг к другу. В самом жесте прикосновения чувствуется его архаичность, неадекватность той знаковой субстанции, какую люди из себя представляют. Люди становятся все менее телесными, утрачивают ощущение боли и удовольствия. Вместо болеющих органов — бесчувственные протезы; вместо страсти и удовольствия — здоровье, то есть самодостаточность, отсутствие нужды в чужом теле. Прикасаться к другому в знаковом обществе — все равно как читать книгу, шевеля губами и водя пальцем по строкам.
Из книги “Неизвестные мысли известных писателей” Мучить — не значит любить. Мучить можно и ненавидя.
Ф. Достоевский
Зло — это добро, навязанное другому против его воли. Прибавь к доброте нечувствительность — и получится самое страшное зло.
М. Пришвин
Прообразом книги в природе является бабочка. Вот она присела на вашей ладони — и затрепетала крылышками–страницами, собираясь взлететь, а вы рассматриваете ее печатные узоры, водяные знаки… Книга — мертвая бабочка. Она не может летать. Зато у нее мириады крыльев.
Стефан Малларме
Глупость — источник наших главных умственных услад. Без нее, как без уксуса или горчицы, любое блюдо кажется пресным. Мы смакуем чужую глупость, как никогда не в состоянии просмаковать чужой ум. Наш разум так устроен, что кислое и горькое предпочитает сладкому.
Оскар Уайльд
Я хотел бы видеть в аду всех тех, кто хоть однажды заставил меня пережить угрызения совести.
Маркиз де Сад
3. Книга Книг Книга Книг состоит из множества виртуальных книг, представленных фрагментами, которые могут быть авторизованы всеми желающими и перерасти в самостоятельные книги, статьи, эссе, учебники, монографии…
Книга Книг — это Рай для мыслителей и -ведов: собрание новых, никогда не использованных идей и цитат. Заготовки для множества книг, которые ждут своих авторов.
Из введения Книга Книг — это энциклопедия альтернативных идей и антология избранных текстов в следующих гуманитарных областях: философия, теология, этика, эстетика, лингвистика, теория культуры, классификация наук. Эти идеи иллюстрируются отрывками из книг, где они впервые вводятся в употребление, бросая вызов господствующим теориям и общепринятым терминам.
Историк идей скажет: такие идеи не зарегистрированы в истории мысли. Их не было. Но они были возможны. А именно в области идей возможное менее всего отличается от действительного, в пространстве мышления эти модальности сходятся, как в исчезающей точке перспективы. Как выразился Гёте, “жить в идее — значит обращаться с невозможным так, как будто оно было возможно”. Добавим: и обращаться с возможным так, как будто оно было действительным. Потому что если возможно помыслить идею, значит, как идея она уже существует, причастна действительности.
Книги в поиске авторов. Книга Книг написана мною в 1984—1988 гг. в Москве. В ней нет ни единого чужого слова (кроме прямых цитат) и ни единой чужой мысли (насколько мысль вообще может быть своей). Но это лишь фактическое обстоятельство, далеко не самое важное для понимания книги и ее замысла. Эта книга написана как собрание книг, принадлежащих другим авторам. Каким — это еще предстоит выяснить, причем с помощью тех читателей, которые захотят взять на себя права и обязанности приемных авторов.
Как заметил Бахтин, “поиски собственного слова на самом деле есть поиски именно не собственного, а слова, которое больше меня; это стремление уйти от своих слов…”. Уйти от своих слов — это значит выйти навстречу тем личностям и мировоззрениям, от имени которых думались и писались “не–свои” слова; выйти на поиск потенциальных авторов этих неизвестно откуда пришедших слов. Эти авторы для меня находятся и в прошлом и в будущем.
В ряд мыслителей второй половины ХХ века мне хотелось бы поместить тех, которых не было, но которые могли быть. Им было о чем думать и чем влиять на современников и потомков. Есть книги, которые никогда не были написаны; есть школы и направления, которые никогда не были провозглашены, не состоялись как исторический факт, но пребывают как логическая возможность, а значит, и как действительность самой мысли. Книга Книг очерчивает тот континуум идей, который раньше или позже должен выйти на поверхность письма, найти свой выход в историческое пространство–время. Плохо, что это происходит скорее позже, чем раньше, но важно, чтобы логика, пусть отставая от хронологии, все–таки нашла форму своего пребывания в истории. Мне хотелось собрать в этой книге все те возможные метаморфозы мысли, все оттенки философских учений, которые запрашивались логикой (или абсурдом) нашей жизни в России, на исходе коммунистической эпохи, на перекрестке столь многих духовных традиций, идущих от иудаизма и христианства, от отцов церкви и просветителей, от Платона и Гегеля, от Маркса и Ницше, от Толстого и Достоевского, от Соловьева и Федорова… Мне хотелось собрать все отчаянные варианты и альтернативы, над которыми билось мышление эпохи в поисках выхода из той тюрьмы, которую само Мышление, в своих наиболее вдохновенных идеалистических и идеократических образцах, учредило над жизнью каждого из нас.
Но книги, собранные в этой Книге, ищут своих потенциальных авторов не только в прошлом, но и в будущем. Ведь каждый из представленных здесь текстов — не только отрывок, уцелевший от грандиозного пожара, разрушившего наш Философский Архив, но и набросок тех книг, которые могли бы составить Гуманитарную Библиотеку наступающего столетия. В ситуации конца коммунизма и начала неизвестно какой эпохи могут рождаться не только новые понятия и термины уже существующих дисциплин, но и новые дисциплины, методы, направления, парадигмы философского мышления. Книга Книг — это не собрание реальных книг, но попытка продуцировать их теми выписками, которые как бы извлечены из виртуальной библиотеки XXI века.
Замысел и устройство Книги Данная книга — попытка дать портрет одного сознания на протяжении нескольких лет его работы (1984—1988). Это не дневник, поскольку хронологическая последовательность здесь не имеет значения. Но это и не трактат, имеющий в виду последовательное, логическое изложение каких–то взглядов. Меня интересовали не те или иные продукты сознания, вроде законченных философских систем и теорий, а сознание как таковое, система его возможностей, из которых ни одна не исключает другую и которые закрепляются в новых словообразованиях языка. Наилучшим способом представления сознания как целого является Словарь — но не словарь слов, а словарь мыслей, идей, взаимно пересекающихся и определяющихся понятий. Работа сознания есть создание нового языка и одновременно его словаря как системы терминов–символов, не совпадающей ни с одним из существующих словарей.
Если продуктом работы сознания является некий логический текст, трактат, а процесс работы сознания может быть запечатлен в хронологической последовательности дневника, то в данном случае меня интересовал не продукт и не процесс сознания, а его континуум, соответствием которому является не трактат и не дневник, но словарь понятий и терминов или антология высказываний. Континуум сознания — это совокупность его возможностей, то есть тех “мыслимостей”, которые поддаются словесному выражению. Применительно к языку такой возможностный характер сознания запечатлевается в “говоримостях” (или “сказуемостях”), то есть таких словесных образованиях, которые не имеют места в языке, но могут быть в нем потенцированы как неологизмы, не только лексические, но и терминологические, и системно–понятийные. Само слово “говоримость” есть одно из таких потенциальных новообразований, с которыми сознание работает как с одной из своих возможностей.
Континуум сознания несводим в хронологическую или логическую одномерность–однолинейность временного ряда или однозначность философского учения, даже столь многостороннего и мирообъемлющего, как, например, гегелевское или ницшевское. Сознание никак нельзя отождествлять с порождениями сознания, с теми философскими учениями, каждое из которых реализует только одну из возможностей сознания, и именно в точке реализации отсекает себя от всех других возможностей. Сознание подобно точке, расходящейся кругами и источающей из себя мысли–радиусы во все стороны.
Как читать Книгу Книг? С какой же точки начать обхождение сознания по кругу — ведь, в отличие от линейного текста, здесь каждая точка может служить началом или концом. Особенность предлагаемой книги состоит в том, что это вообще не текст, а принципиально другая организация слов, больше всего напоминающая словарь, поэтому последовательное чтение здесь выступает лишь как одна из возможностей. Но это и не словарь в традиционном смысле, используемый как справочный материал. Обычно мы открываем словарь на определенной странице с утилитарной целью — чтобы найти в нем то слово, которое нам встретилось в чужом тексте или которое мы собираемся употребить в своем собственном. Словарь в таком смысле — только совокупность пересечений линейных текстов, множество входов и выходов в текущую речь, в практику употребления слов. Данный словарь не соотносится ни с какими текстами, лежащими вне его, он не составлен из готовых слов и значений, уже существующих в языке.
Данный жанр не так отрывочен и служебен, как обычный словарь, и не так последователен и связен, как обычный текст. Поэтому лучше всего читать его, доверяясь интуиции тех связей, которые открываются в самом словаре. Пусть эта книга будет воспринята не как процесс, который нужно прерывать и возобновлять, торопясь дойти до конца и подгоняясь ходом времени, — но как терпеливое пространство, которое с любой страницы впустит тебя и выпустит обратно.
Обычно читатель испытывает чувство вины перед книгой, поскольку не читает ее всю целиком или в нужной последовательности, а только перелистывает в произвольном порядке, выхватывает отдельные строчки и уже следует за ними, чтобы потом, также внезапно, увлечься другим отрывком. Читатель хотел бы найти в книге пространство для чтения, для блуждания глазами, для мысленного кочевья, но ему все время внушается, что книга — это последовательность, которая должна быть прочитана из начала в конец, в порядке глав и частей, логически и хронологически вытекающих друг из друга. Поэтому любое фрагментарное чтение книги — поперек, наоборот, наискосок, вперемежку — порождает бессознательное чувство вины. Книга ждала от него совсем другого, он невежливо, по–хамски с ней обошелся…
Данная книга есть оправдание читательского своеволия и непослушания порядку страниц, оправдание самого чтения как блуждания в многомерном пространстве — не бега с препятствиями к неизвестной цели, а вольной прогулки с отступлениями и возвратами, по принципу “иди куда глаза глядят”. У чтения есть своя семиотика, совершенно не совпадающая с семиотикой текста. Чтение взрывает те упорядоченности, которые представлены в книге, и превращает законченный текст обратно в черновик, в путаницу несложившихся фрагментов.
Известно, что если исследовать сетку взглядов, бросаемых на живописное полотно, наложить друг на друга контуры их многочисленных перемещений, зигзагов, то получится совсем другая картина — не та, которая подлежала разглядыванию. И если заходить в топологически сложное пространство книги с разных сторон, то уже и прочитанные куски будут открываться как части нового ландшафта. По саду, в отличие от прямой дороги, можно блуждать бесконечно, не утрачивая чувства новизны, потому что к одному и тому же месту выходишь с разных сторон.
Хорошо, если некоторые части книги–сада, для каждого читателя свои, так и окажутся никогда не прочитанными. Книга не накладывает запрета на чтение каких–то страниц, но содержит возможность их не–чтения. Не–сознание — это одна из самых драгоценных возможностей сознания, благодаря которой мы и есть то, что мы есть, то, чего нельзя знать о себе. Пусть и книга остается тем, чего в ней нельзя прочитать. Мне хотелось бы, чтобы эта книга не удалялась от читателя по мере чтения и забывания, вхождения в иную жизнь, но оставалась с ним как непрочитанное пространство: разорванное и отброшенное взглядом, оно смыкается за нашей спиной.
4. Что такое персонажное мышление? …Я никогда не поверю, чтобы борющиеся
голоса во мне были тоже мною же. Это,
несомненно, какие–то особые существа,
самостоятельные и независимые от меня,
которые по своей собственной воле вселились
в меня и подняли в душе моей спор и шум.А. Лосев
Мыслящие персонажи Такое вселение иных голосов в сознание, о котором пишет Лосев, давно признается за художником как законное право на перевоплощение. И даже в лирическом произведении, где автор не наделяет своего персонажа особым именем и как будто всецело сливается с ним, на самом деле звучит особый голос, не тождественный голосу самого автора в его дневниках или письмах.
Мыслитель же почему–то обязан мыслить только от собственного лица, что сразу сковывает его голос, обременяет скучной ответственностью. Представьте, что Достоевский должен был бы выдавать мысли Раскольникова и Смердякова за свои собственные, ставить под их монологами свою подпись. Тогда от Достоевского остался бы, наверно, “Дневник писателя” и, может быть, ранние повести, но не зрелые его романы, где у героев страшно развязывается язык.
Эта дистанция между собой и мыслящим персонажем необходима и философу, чтобы развязать узлы своего сознания, чтобы не быть узником своей авторской позиции, которая является лишь одной из возможных в мире мышления. Банальнейшая истина: хорошая литература вовсе не обязательно выводит только хороших персонажей. Так и мыслитель вовсе не обязан выводить только правильные мысли, с которыми согласен он сам и с которыми должен соглашаться читатель. Ответственность мыслителя переносится с непосредственного содержания мыслей на их творчески–энциклопедическую форму, философские построения его мыслящих персонажей. Я называю это персонажным мышлением, поскольку оно ведется от имени персонажа, но это не действующее лицо, как персонаж художественной литературы, а именно мыслящее лицо — другой, который пребывает во мне, когда я мыслю, и дистанцию от которого я передаю кавычками.
Между учительством и персонажностью Персонажность — это не только неустранимое свойство мышления вообще, но особенно тяготеющее над русской литературой, которая с самого начала (XVIII век) складывалась из европейских цитат. Поначалу это воспринималось как подражательность, но ведь можно в этом увидеть и особый “постмодерный” тип словесности, который в России стал так рано развиваться именно потому, что Новое время — “модерн” — в ней запоздало на несколько веков, а то и вовсе было пропущено (Ренессанс, Реформация). Новое время явилось в Россию сразу в форме постнового: грандиозной архитектурной цитаты из европейских источников, каким стал Санкт–Петербург. В сущности, все культуры, запоздавшие на праздник европейского Нового времени, должны быть особо чувствительны к постмодернизму как к искусству цитатно–вторичному. Потому в Америке и в России постмодернизм был схвачен на лету и прижат к сердцу как долгожданное право на вторичность.
Русская литература с самого начала делится на два русла: продолжение средневековья (премодерна) с его избытком учительского пафоса — и начало постмодернизма с его цитатными играми. Поздний Толстой еще принадлежит средневековью, ранний Пушкин — уже постмодерну. “Евгений Онегин” — это “энциклопедия русской жизни” в том смысле, что энциклопедия, как правило, состоит из сокращенных выжимок и откровенных цитат — оригинальность в ней не только не поощряется, но загрязняет чистоту жанра. Как заметил Абрам Терц (А. Синявский) в своих “Прогулках с Пушкиным”, “в столь повышенной восприимчивости таилось что–то вампирическое… вся полнота бытия вместилась в момент переливания крови встречных жертв в порожнюю тару того, кто в сущности никем не является…” А за век до того Достоевский восторгался именно “всемирной отзывчивостью” Пушкина, который “мог же вместить чужие гении в своей душе, как родные”.
Вампиризм или всемирная отзывчивость? Как ни относиться к этой цитатности русской литературы, очевидно, что эта цитатность тем более заложена в русской философии, которая заимствует монументальные западные идеи — шеллинговские, гегелевские, фейербаховские, ницшевские, марксовские, гуссерлевские, хайдеггеровские, — вкладывает в них учительную страсть, экзальтацию, средневековый религиозный пафос, но вместе с тем не может скрыть своей подражательности и оттого так легко, по–хлестаковски, играет этими идеями, выдергивает их из системных гнезд и жонглирует ими к восторгу мыслящей публики, победоносно выжимает их на гибких, но слабых руках, как цирковой тяжеловес — пустотелые штанги. Если Соловьев — средневековый, то Розанов — постмодерный тип русской философии, который показывает дутый, нахватанный, “осыпающийся” характер всех здешних идей.
Но суть в том, что домодерный и постмодерный типы не только порознь существуют, но чем дальше, тем больше соединяются в русской литературе, и это самое оригинальное в ней. Соединяются иногда неорганически, как у Гоголя, с его расколом на средневековый пафос учительства и сказово–персонажную игру. Или органически, как у Достоевского, с его сплошной персонажностью и тем более раскаленным учительством.
В философии, однако, такого сочетания еще не было, да и вообще постмодерное начало в ней выражено гораздо слабее, чем в литературе. Почти сплошь средневековые учителя и пророки: Соловьев, Федоров, Флоренский, Бердяев, Булгаков, Федотов… — честные, мыслящие, совестливые, жертвенные. “Играют” только Леонтьев и Розанов — но в какой мере это игра философская, а не публицистическая или литературная?
Пушкина, Платонова, Набокова еще не было в русской философии. Между тем оригинальность русской мысли могла бы состоять именно в сочетании домодерных (средневековых) канонов, их метафизической взыскательности и радикализма, — с постмодерными (концептуалистскими) приемами цитатности и персонажности.
Книга Книг и состоит из двух таких слоев. Средневековье — на уровне книг. Постмодерн — на уровне Книги. Чем глубокомысленнее канон, тем вернее он выдает себя в качестве шаблона. В Книге Книг средневековая, “важная”, учительная традиция русского мышления становится персонажной, заключается в кавычки.
5. Что такое обратная цитата? У разных мыслителей были свои любимые концептуальные персоны: Сократ — у Платона, Заратустра — у Ницше, Иоганнес Климакус, Виктор Эремита и Иоганнес де Силенцион — у Кьеркегора… В Книге Книг такими концептуальными персонами являются сами Платон, Ницше и Кьеркегор. А также Гегель, Соловьев и многие другие мыслители, которые волей Книги Книг превращены в мыслящих персонажей. Это бал–маскарад концептуальных персон, созванных на праздник мышления из всех эпох и разделов мировой философии.
Соответствующие разделы Книги Книг создавались методом обратной цитаты. Прямая цитата — использование в своей речи чужих слов. Обратная цитата — передача своих слов другому автору. Прямые цитаты позволяют мне подсоединить мысли других авторов к моей мысли. Обратные цитаты позволяют подсоединить мою мысль к мысли других авторов. Обратные цитаты нужны потому, что другие мыслители создали некое поле мысли, которое еще не нашло себе — да и никогда не найдет — полного выражения ни у самих этих мыслителей, ни у их последователей. Мысль Гегеля больше того, что сказал сам Гегель, — она продолжает мыслить во мне, и я продолжаю мыслить в поле его мысли. В манере Гегеля или Канта можно производить бесконечное число новых высказываний, соотнося потенциальность их мысли с актуальностями новых мировых явлений и предметов.
У самого Гегеля нет высказываний по поводу Октябрьской революции, Второй мировой войны или Интернета — а между тем гегелевской мысли есть что сказать по этому поводу:
“Реализация Абсолютной Идеи в период ее исторического созревания проходит через фазу, которую можно охарактеризовать как попытку самоубийства”.
Как, разве вы не читали? Это заметки Гегеля на полях книги Ленина “Государство и революция”.
Читатель обнаружит, что определенная фраза могла бы быть вписана в Гегеля, другая — в Декарта, третья — в Платона, но таким образом, что, если вписать эти фрагменты в их книги, сами эти книги и учения могли бы развиться в другом направлении, быть иноположенными себе. Эти обратные цитаты служат альтернативному осмыслению знакомых нам учений, интенсификации тех или иных мотивов через предположение иных поворотов и возможных перипетий их логического развития. Книга Книг раздает свои пассажи другим книгам, вместо того чтобы заимствовать у них. Задача Книги Книг — не критиковать, а интенсифицировать предыдущие системы и учения, предложив опыт альтернативного их прочтения–вписывания.
Например, в Сократа я вписываю “Я не знаю, что я знаю”, а в Декарта — “Я действую, следовательно, я мыслю”. Я выясняю те потенции мысли, которые обнаруживаются за историческими пределами этих учений, — только благодаря им, но одновременно и вопреки им. Я полагаю, что высказывание “Я не знаю, что я знаю” принадлежит не мне, но и не историческому Сократу, а, условно говоря, альтернативному Сократу. Я вписываю в историю философии те альтернативы, которые исходят из нее же, — но возвращаются к ней в виде иного Сократа, иного Декарта, иного Гегеля.
В этом смысле Книга Книг наполнена антицитатами — то есть не выписками, а, так сказать, вписками или приписками. Мне претит жанр “Анти–Дюрингов”, “Анти–Прудонов”, “Анти–Махов”, в котором подвизались классики марксизма, мастера быстровянущей полемики. Если тебе есть что сказать против данного мыслителя, скажи за него — ведь эти мысли вызваны им самим и суть продолжение его собственных мыслей, альтернативные ветвления, бифуркации на древе его сознания.
В истории мысли есть белые пятна. Например, неизвестно, что думал — и думал ли — Бердяев о Бахтине. Да и обратное отношение тоже почти неизвестно. А между тем очень многое сближает этих двух авторов, из всей русской философии ХХ века более всех известных на Западе. Персонализм, установка на другого, этика свободы и личной ответственности… Но нет ни одной исторической ниточки, протянутой между ними. А вот в области мышления между ними туго натянутый канат. Обратная цитата — это не то, что я думаю Бердяевым или Бахтиным, а то, что они мною думают друг о друге. Наша воображаемая философия позволяет обнаружить реальность мысли, наполнение мыслительного континуума, которое по какой–то причине выпало из истории, не воплотилось фактуально.
6. Предварительные отзывы на Книгу Книг Предварительные отзывы на Книгу Книг были получены накануне ее выхода в свет информационно–издательской сетью Интелнет, которая провела опрос выдающихся деятелей мировой культуры. В соответствии со стандартами американской документации, отзывы расположены в обратном хронологическом порядке их поступления.
Перед нами — цепь шахматных задач. Решение одной задает условие следующей. Число финальных решений практически безгранично.
Джон Апдайк
Любая техническая система нуждается в интеллектуальном двигателе, который определял бы изнутри ее внешнюю экспансию. Одним из таких двигателей Интернета является Интелнет, а внутри последнего — Книга Книг.
Билл Гейтс
Средневековая библиотека представляла собой разросшийся комментарий к одной–единственной Книге. Новое средневековье проходит обратный путь — от множества комментариев к единому (мета)тексту, к книге–библиотеке. Вот почему ХХ век заканчивается Книгой Книг.
Умберто Эко
Опять заговор, на этот раз философско–эзотерический… “Организация № 1” действует по всему миру, в том числе и в Америке. Но ее следы ведут в Россию, где в 1984 году произошла, как там говорят, “смена вех”. Политические результаты не замедлили сказаться уже в следующем году: Горбачев, перестройка, падение железного занавеса… Но только сейчас открываются подводные течения мысли, которые принесли этот вихрь исторических перемен… Теперь мы можем охватить глубокие философские причины и далеко идущие последствия того, что было воспринято Западом как нежданный и незаслуженный подарок судьбы.
Генри Киссинджер
Российская метафизика советской эпохи, представленная в этой книге, дошла до нас только в отрывках и напоминает рассыпанное наследие гностиков или досократиков. Цельные произведения были либо уничтожены, либо не допущены к изданию победившими Диалектиками — могущественными гонителями Метафизики. По своему жанру книга напоминает античную доксографию Диогена Лаэртского — “О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов”. Только вот “жизней” в ней почти нет, и философы совсем не знамениты — от них остались только учения и изречения. В этом смысле русская метафизика ХХ века даже более антична и мифична, чем Фалес и Анаксагор.
Милорад Павич
Что такое цветок, легче постичь из одного цветка, чем из сотни цветков. Перед нами книга, которая содержит в себе сотни книг и в то же время не похожа ни на одну из них.
Араки Ясусада
Тот неясный, многодумный философизм, который, как отмечали Достоевский и Бердяев, вообще характерен для русского человека, находит в Книге Книг вполне естественное, почти фольклорное выражение. Дремучая, корявая речь, носительница или скорее “утопленница” народного бессознательного, выплывает в зону интеллигентского сознания, насыщенного всякими “мыслимостями” философско–идеологически–теологического свойства, на том же синкретическом уровне, на каком вообще работает российское мыслительство.
Абрам Терц (Андрей Синявский)
Письмо жадно мечтает о том времени, когда слова станут наконец счастливы. Книга Книг возвращает нас в Эдем языка — Адаму остается лишь последовать за ней.
Ролан Барт
Я приветствую это сочинение как пародию — но, кажется, оно было задумано слишком всерьез. Вопрос: может ли пародия быть монументальной?
Владимир Набоков
Когда культура истощает свои внутренние ресурсы, в ней на краткий миг возникает хрупкое равновесие и появляются тексты–обзоры, в которых уже предчувствуется механически–суммирующий метод будущей цивилизации. Для западноевропейской культуры таким “прощальным” текстом стал “Закат Европы”, для российско–советской — Книга Книг.
Арнольд Тойнби
Эта книга, которую нельзя прочитать, — самый грандиозный провал в истории мысли. Ни одна удача не могла бы быть более грандиозной.
Уильям Фолкнер
Паломничество в страну Востока на обратном пути приводит нас в Россию… Там мне однажды довелось перелистать сфероидную книгу, в которой невозможно определить ни начала, ни конца. Там же мне попадались книги–цилиндры и книги–конусы, в которые приходилось запускать руку изнутри, — но эта книга–шар была самой недоступной.
Герман Гессе
Все книги расплетутся — и страницы их, плавно кружась, сплетутся в новой и единственной Книге.
Стефан Малларме
В этой книге есть нечто всеобъемлющее, примиряющее все противоречия, притупляющее духовную бдительность, что заставляет относиться к ней как к одному из самых опасных знамений грядущей эпохи.
Владимир Соловьев
У этой книги есть необычное свойство: вычитанные в ней мысли легко забываются, а когда вновь приходят на ум, их уже не находишь там, где им положено быть. Кажется, за время твоего отсутствия кто–то перетасовал страницы. Или написал их заново.
Мишель Монтень
Язык той Книги, которая была положена в основание Вселенной, состоял из 22 букв. В сердцевине времен между Богом и миром появляется Третий. Неудивительно, что язык Книги, которая явится в конце мира, будет состоять из 33 букв.
Моше де Леон
7. Обращение к потенциальным авторам Обращаюсь ко всем читателям. Если в какой–то из книг, составляющих эту книгу, вы узнаете собственный голос, считайте ее своей. Дописывайте ее, завершайте, печатайте под своим именем. На книги, входящие в состав Книги Книг отменяются все права интеллектуальной собственности!
Для исполнения замысла этой книги не только позволительно, но даже желательно, чтобы все входящие в нее отрывки были кем–то присвоены, усыновлены, чтобы у них появился автор, который взял бы на себя ответственность за дальнейшее воплощение данной идеи. Если вам кажется, что какая–то мысль у вас попросту украдена, что вы точно так же думали, только забыли вовремя записать, — считайте эту мысль своею, считайте себя автором любой книги на ваш выбор и вкус. Додумывайте, дописывайте ее, предлагайте в журналы и издательства под своим именем. От вас зависит — примет ли отрывок окончательную форму книги, статьи, диссертации… Но не оставляйте его без присмотра, если в нем есть что–то родное и близкое вам. Введите его в семью своих творений.