ИЛЛЮЗИЯ ПОДЛИННОСТИ
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 3, 1999
ИЛЛЮЗИЯ ПОДЛИННОСТИ
(О переводе “Мемуаров” кардинала де Реца)
Кардинал де Рец. Мемуары. Издание подготовили Ю.Б. Виппер, А.Ф. Строев, Ю.Я. Яхнина. Перевод с французского Ю.Я. Яхниной, М., Ладомир, Наука, 1997
Начну с комической истории, за подлинность которой ручаюсь. Не так давно в одно крупное московское издательство обратилась молодая, но осененная высокой протекцией переводчица со сногсшибательным предложением: она готова в течение полугода представить рукопись перевода мемуаров маркизы де Помпадур, найденных ею… в отделе редкой книги Библиотеки иностранной литературы. Мне как редактору было предложено поработать с молодым автором. Работа оказалась нелегкой. Ни ссылки на словари и энциклопедии, ни консультации библиографов и историков не могли убедить юное создание в одной простой вещи: подлинных мемуаров маркизы в природе не существует, а несколько книг, вышедших вскоре после ее смерти в Голландии, являются обычными для той авантюрной эпохи апокрифами. Доводы увядали у меня на губах под презрительным взором представительницы нового поколения не менее авантюрного века, я чувствовала себя сушеной канцелярской крысой, не понимающей дерзновенных порывов юности. Мнения почтенных ученых, робкие предложения проверить, уточнить, проконсультироваться разбивались о непоколебимую уверенность невежды. Убедить невежду — вообще вещь невозможная. Захлебываясь от бессилия и отчаянно пытаясь удержаться в рамках приличия, делаю последнюю, примиряющую попытку: “Ну хорошо, если вы непременно хотите это переводить, если это замечательная книга, то и напишите, что это псевдомемуары, мистификация, такой жанр тоже имеет право на существование”. — “Нет, я чувствую, что это писала она, маркиза!” Прекрасные глаза экстатически расширяются. “А как же вы это… чувствуете?” Меня опять обливают презрением: “Этого не объяснишь… Кроме того, там описаны такие вещи, которых никто, кроме нее, не мог знать. Такие подробности…” Я сдаюсь. Пытаюсь атаковать с другой стороны: “Но как же вы собираетесь перевести оба тома за полгода? Ведь это текст XVIII века, он требует работы со словарями, с источниками, нужно же найти стиль, выработать лексику…” И снова я засыхаю. “Главное — чутье, — поучает меня специалист по экстрасенсорному переводу. — И потом, я работала в архивах, знаю эпоху, владею стилем”. Вот и весь разговор. Впрочем, не весь. Лихая амазонка желает получить за перевод две тысячи долларов. Немедленно. Потрепанная, как чеховский чиновник после разговора с Мерчуткиной, я кое-как закруглила разговор. Спустя полгода она нашла меня по домашнему телефону и сообщила, что работа окончена, а заодно спросила, не видела ли я “Мемуаров” кардинала де Реца — говорят, они вышли. Я набрала воздуха в легкие… и выпустила. Раскрытые “Мемуары” лежали передо мной на столе. А накануне я напросилась в гости к переводчице, Юлиане Яковлевне Яхниной, и увидела накопившийся за двадцать лет работы над Рецем материал: папки, тетради, картотеки, выписки, цитаты, ссылки, размышления… Гонорар переводчицы вряд ли покрыл расходы по перепечатке рукописи.
Так я еще раз убедилась в том, что давно подозревала: в небесном цехе, где пишутся сценарии многотысячесерийного сериала повседневности, иной раз не чуждаются пародии. Возможно, я не стала бы делиться с читателями этой карнавально-водевильной сценкой, если бы она не имела своеобразного продолжения.
Прошло еще какое-то время, и работа Яхниной была удостоена премии имени М.Н. Ваксмахера, присуждаемой посольством Франции в Москве и редакцией журнала “Иностранная литература”, за лучший перевод 1997 года (в силу многих форс-мажорных обстоятельств подведение итогов произошло в самом конце следующего года).По поводу этого события появилось немало устных и печатных высказываний, некоторые из них как раз и заставили меня вспомнить прелестную дикарку. Оказалось, что кое-кто из образованной публики недоволен тем, что вот уже который раз премию дают за “нехудожественное произведение”. Предыдущих премий было всего две, из них одну получила Юлия Гинзбург за новый перевод “Мыслей” Паскаля, другую — Александр Ревич за перевод “Трагических поэм” Агриппы д’Обинье. Мы, конечно, народ избалованный, у нас и “История” Карамзина вроде бы не литература, но французы-то и Паскаля, и Реца в школе проходят. Высказывалось и такое недовольство: за рамками премии остаются отлично выполненные переводы современных романов, и так будет всегда, потому что у кого-нибудь да подоспеет “дело жизни”, очередной фолиант, которому обеспечено лауреатство. Что ж, если бы каждый год выходили переводы масштаба и уровня работ Ревича и Яхниной, можно было бы только порадоваться. Однако, насколько мне известно, уже в 98 году никто подобных подвигов не совершал. Конечно, лучше бы иметь не одну, а две премии… почему не три, не четыре? Но конь-то все-таки дареный… Да и не для премий, в конце-то концов, делаются переводы. Ни о каких обидах среди коллег за все три года мне не приходилось слышать ни разу. Более того, думаю, что не ошибусь, если скажу: любой из прочих претендентов чувствовал бы себя неловко, если бы получил награду в тот год, когда шедевр французской словесности XVII века появился в свет в столь мастерском переводе.
Не стану рассказывать о личности Жана Франсуа Поля де Гонди, кардинала де Реца (кто не помнит господина коадъютора из “Двадцати лет спустя” Дюма — это он и есть, а его “Мемуары” послужили для романиста главным источником сведений по истории Фронды), и о его знаменитой книге, благо теперь можно ее открыть и прочесть. Но мне хотелось бы, чтобы каждый берущий ее в руки хоть немного представил себе, какой труд проделан русским толмачом Реца. Результатом этого труда стал не только корпус “Мемуаров”, но и “Послесловие переводчика”, где говорится: “Мне хотелось, чтобы русский читатель воспринял сегодня язык Реца так, как воспринимает его современный француз”. Не правда ли, скромная задача и скромное название. На самом деле это послесловие не что иное, как изложение теории и практики перевода литературного памятника, подробный рассказ о поисках “образа стиля”, ритма, отборе синтаксических и лексических средств. Я убеждена, что этой статье суждено стать классической и что без знакомства с ней приниматься за исторический перевод отныне будет неприлично, а главное — нерационально.
А как воспринимают Реца современные французы? То есть какой длины дистанция отделяет его от нынешних французских читателей? Он для них — как для нас Пушкин? Или Карамзин? Или протопоп Аввакум? По абсолютному времени — он еще раньше. Не полагаясь на интуицию, переводчик изучает помимо текста “лингво-стилистические комментарии двух последних изданий Реца во Франции” и “примечания к двум удачным современным беллетристическим стилизациям под XVII век”. И вот решено: “камертоном русского перевода должен был стать язык пушкинского времени с некоторыми хронологическими от него отклонениями в ту и в другую сторону”. Мы все примерно знаем, что такое язык пушкинского времени, но только примерно… Мы его, что называется, чуем, отличаем от языка до и после, но попробуйте поговорить этим языком, и только им, да так, чтобы не сбиваться на современный строй речи и оставаться естественным. Острить на нем, ругаться, веселиться и гневаться. И при этом быть французом. Какая невероятно трудная задача! Какая интересная игра!
Страсть к игре, азарт — вот черта, роднящая парижского коадъютора и его русского переводчика. По собственному признанию Ю.Я. Яхниной, она больше всего любит тексты из литературы нашего века, где присутствует стилизация, — “очень современные по характеру романы, замкнутые в выверенную традиционную форму”. Достаточно вспомнить переведенные ею произведения Маргерит Юрсенар, Эйвинда Юнсона. Эта струнка есть даже у Франсуазы Саган и Мишеля Рио. “Во всякой стилизации есть элемент игры, и важно найти меру, чтобы эту игру передать”. Собственно говоря, любой перевод — всегда игра. В двойном смысле слова: игра по определенным (в каждом конкретном случае — своим) правилам и игра на инструменте языка, исполнение на нем некой партитуры, которую сначала надо транспонировать. И при стилизации как таковой, и при переводе старинного текста прежде всего тщательно отбирается языковой материал, или, если угодно, составляется колода. Причем если в первом случае ощущение условности, сделанности, сказа надо подчеркнуть, то во втором, наоборот, все швы требуется запрятать и создать иллюзию первичности, подлинности. Я не оговорилась: именно иллюзию. Потому что того языка, на котором мы читаем Реца по-русски, в реальности не существовало, пока его не сотворил переводчик. Другое дело, что все элементы этого языка — самые подлинные.
“…Сочинения и переписка Пушкина и его современников, их исторические труды, очерки и проза Державина, Фонвизина, Карамзина, Загоскина, Вяземского, Грибоедова, мемуары участников войны 1812 года, следственные дела декабристов, материалы русских журналов первой половины XIX в. и позднейшие публикации “Русской старины” дали мне богатейший материал для лексических, грамматических и синтаксических решений в работе над переводом Реца”, — пишет Яхнина. Читая это и вспоминая картотеку с выписками, которую она мне показывала, я так и слышала обычный вопрос издателей: “Сколько времени вам понадобится на этот перевод?” Можно ли заложить в график время на вживание в образ языка? В голове переводчика складываются как бы два файла (компьютерная лексика в данном случае очень заманчива): особенности текста и связанные с ними задачи, с одной стороны, и особенности языка-ориентира. Прицельный поиск решения каждой отдельной задачи, как легко догадаться, невозможен. Ни один словарь синонимов не даст необходимой лексической гаммы. Поэтому упомянутое вживание сводится к чтению до насыщения. И тогда переводчику представляется, что:
“Передать “старинность” текста несложно.Тут на помощь переводчику приходят и устаревшие слова и обороты: “общежительность нрава”, “мягкосердие”, “ласкать себя надеждой”, “безопасен от неприятеля”, “несомнительная истина”… утраченные грамматические формы (“вошед”, “подошед”) или формы глагольного управления (“злословить тебя”, “покорствуя ему”, “бунтовать чернь”… синтаксические приемы — в частности, инверсия (“слабодушие непростительное”, “игра, которой вся тонкость в том и состояла”)”.
Переводчик уже не думает, откуда именно “приходят” ему на помощь эти самые слова, обороты, формы и приемы. Их источает начитанный-напитанный, как губка, мозг.
Более сложной задачей Яхнина считает необходимость “передать и ту свободу, разговорность, которую ощущали в тексте Реца его современники, воссоздать живую речь, опрокинутую в прошлое”.
Это уже второй уровень игры: сначала найти язык эпохи, затем — индивидуальный язык автора. К восприятию наших современников прибавить восприятие современников Реца. Переводчик находит возможность сохранить свежесть неологизмов XVII века, неприкосновенность стилистики автора (“пристрастие к игре словами”, обилие “живых разговорных оборотов, фразеологических речений, снижающих высокопарность архаизированных пассажей, смешивающих “высокий” и “низкий” стили”).
Особая, так сказать техническая, проблема — точность исторической терминологии, от должностей и званий до кулинарных тонкостей. Пользуясь формулой Яхниной, можно сказать, что тут ей “на помощь пришли” многочисленные словари, публикации исторических документов и прочее. Читатель не задержится глазом на таких естественных обозначениях, как “именной указ”, “магистраты от короны”, “апелляционная палата”, не подозревая, ценой каких изысканий и колебаний они произведены. “Я старалась придерживаться единой системы решений в пределах одного текста, опираясь на собственную картотеку, где были зафиксированы не только… названия парламентских, придворных и военных чинов и проч., но и клишированные выражения, связанные с парламентской процедурой, придворным этикетом. Такая картотека была необходима при долголетней работе над столь объемистым трудом”.
Итак, все задачи сформулированы, решения отрефлексированы, каждый шаг, каждое слово продуманы. Перевод представляется делом колоссальной трудности, требующим сверхъестественного прилежания и интеллектуального усилия. Учености, наконец. Все это так и не так. Ибо, когда приведен в состояние пропитанной губки мозг, собраны картотеки, проделан анализ текста на всех уровнях и найден адекватный лингвистический материал в русском языке… тут-то и начинается работа. Как говорится, это только присказка, сказка впереди. Составлена палитра, а теперь надо писать картину.
О соотношении рационального и интуитивного в творчестве вообще и в переводе в частности говорено и писано так много, что я не стану долго на этот счет распространяться. Как в любом искусстве, можно научиться приемам, но они прикладываются к дару — слуху, чутью… Тому самому, на которое справедливо указывала мне посетительница издательства. Яхнина определяет главную задачу своего перевода как поиск ритма (я бы сказала — дыхания). По ее признанию, ей помогали высказывания о ритме Михаила Чехова как актера, Свиридова как композитора. И это понятно, потому что переводчик — и актер, и музыкант, и инструментальный мастер. Ритм мало найти, его надо выдержать во всем. Здесь же, мне кажется, главное — чувство меры, которое вообще составляет основополагающее качество переводчика. Мера свободы и точности, современности и архаики, продуманности и спонтанности.
Сколько бы мы ни хвалили достоинства перевода, ни восхищались его мастерством, однако участь переводчика — раствориться в тексте. Работа его тем совершеннее, чем меньше читатель будет вспоминать о том, что читает перевод. Теперь, когда “Мемуары” Реца можно купить в магазине и не торопясь, растягивая удовольствие на много дней, прочитать, трудно представить себе, что они не всегда существовали на русском языке. Кажется, были всегда — по меньшей мере, с XVII века! — просто у нас не доходили руки. Это и есть иллюзия подлинности. Лучшая награда переводчику. Лучшая премия…
Н. Мавлевич