(Перевод с польского и вступление Натальи Астафьевой)
Анна Каменская
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 2, 1999
Анна Каменьская
Стихи
Перевод с польского и вступление НАТАЛЬИ АСТАФЬЕВОЙ
Чеслав Милош вспоминает, как в 1941 году в оккупированной Варшаве к нему, уже признанному тридцатилетнему мэтру, явились две молоденькие начинающие поэтессы из Люблина. Это были Анна Каменьская и Юлия Хартвиг. Обе они до войны учились в гимназии в Люблине. А родилась Анна Каменьская в старинном городке Красныстав близ Люблина. В годы оккупации тайно обучала польских детей польскому языку в деревнях Люблинщины. Одновременно продолжала заочно учиться сама, ездила сдавать экзамены в подпольном Варшавском университете. В первые послевоенные годы изучала классическую филологию в Люблинском Католическом университете. В 1948 году Анна Каменьская вышла замуж за поэта Яна Спевака. Его родители, его родные и близкие погибли в годы оккупации. Вскоре Спевак и Каменьская перебрались в Варшаву. Каменьская стала работать в журнале “Весь” (“Деревня”). Ей это было по душе, с детства она любила народное поэтическое и декоративное творчество, что легко заметить уже в ее первых сборниках.
…Ярмарочные сердечки с надписью “Люблю!”.
Крашеные лошадки, дешевые колыбельки —
для бедных тряпичных кукол.
Сердце сжимается каждый раз, как я вас увижу…В доме Каменьской и Спевака, когда я приходила к ним в гости, со всех полок смотрели деревянные фигуры Христа, святых и чертей работы деревенских резчиков из разных концов Польши.
Чурбачок наш,
иже еси из дерева и грусти… —обращается Каменьская к одному из домашних святых.
Познакомилась я с Анной Каменьской в 1961 году; это был второй мой — после многих лет отсутствия — приезд в Варшаву, где я родилась. В 1963-м вышел томик моих стихов в переводах варшавских поэтов, участвовала в нем и Каменьская. А я начала переводить польскую поэзию. Летом 1969-го был вечер польской литературы в Большом зале Дома литераторов в Москве, Каменьская сидела рядом с Ивашкевичем, я читала переводы из них обоих, и особенно горячо московская публика приняла стихотворение Анны Каменьской “Молитва к Андрею Рублеву, святому иконописцу” (“Святой Андрей, макавший в золото кисти!..”).
Каменьская любила русскую поэзию. “Русь Велимира, Анны и Марины” — так видится ей Россия в одном из ее стихотворений. Она составила и перевела большой том русских народных песен. За такой же том болгарских народных песен, переведенных ею вместе с Яном Спеваком, болгарский ПЕН-клуб присудил им премию, а позже болгары наградили Каменьскую орденом Кирилла и Мефодия. В 1972 году, к 50-летию со дня смерти Хлебникова, Каменьская издала в Польше огромный том его стихов, дополнив переводы Яна Спевака своими.
Смерть Яна Спевака в 1967 году стала для Каменьской потрясением. Многие ее стихи и целые книги стихов посвящены его памяти. Спасения она искала в религии. “Я искала умершего, а нашла Бога”, — записала она в дневнике. Она переводит псалмы, пишет вариации на темы псалмов, ее стихотворение “Из глубины” — вариация на тему псалма 129 (“Из глубины взываю к Тебе, Господи…”).
В Польше после смерти Каменьской вышли две монографии о ней. Ее стихи изданы отдельной книгой в Англии. В лондонском журнале “Poetry review” (1995, № 3) Чеслав Милош пишет: “…Сейчас, после ее смерти, Каменьская присутствует в поэтических антологиях прежде всего как религиозный поэт. <…> Хотя Каменьская и воспитывалась в католичестве, она вернулась к религии через Ветхий Завет, что можно объяснить ее биографией. Многие годы она жила в счастливом браке с Яном Спеваком, поэтом еврейского происхождения. Его мир Ветхого Завета стал ее миром, особенно после главной катастрофы ее жизни — его преждевременной смерти. Она изучила древнееврейский язык, читала и перелагала библейские тексты, Книгу Иова, Псалтирь и писала полные отчаяния стихи об одиночестве и утрате. Ее христианство, осознанная ею связь Нового и Ветхого Заветов делают ее голос особым среди голосов католически ориентированных писателей. <…> Она оставила впечатляющие свидетельства религиозной мысли, противостоящей несчастью. Я более всего ценю ее стихотворения-молитвы”.
В последний раз я видела Анну Каменьскую осенью 1979 года. Последнюю открытку от Анны мы получили в марте 1986 года. В мае варшавяне хоронили ее. Но стих ее, как она и просила в стихотворении-молитве, “стоит прозрачный как стекло”. В ясной поэзии Каменьской ее личность не заслоняет читателю мир и Бога.
Тринадцатилетняя
Я оставила ее там
в деревянном костеле
на полу, под вознесшейся фигурой
ее бедные колени вросли в землю
твердые колени тринадцатилетней
ее слезы текут ручьем к вратам рая
Будет оттепель говорят святые фигуры
боятся что у них начнется насморк
Я тем временем выхожу замуж
рожаю детей
умираю и воскресаю
перебираю ненужные вещи
хороню близких
Лишь теперь вспоминаю бедняжку
ее прямые соломенные волосы
ее челку над изумленными бровями
ее костистые колени
простые чулки
ее пустые руки
ее украшеньице из жести
Может быть она уже святая
ведь так терпеливо
все еще прижимает рукой
сердечко полное несбывшейся нежностиНенужное
Таскаю с детства весь этот багаж:
отцовскую скрипку в черном футляре,
деревянную тарелку со словами
“К нашему хлебу-соли гостей бы нам поболе”,
дорогу,
по которой движется тень коня и телеги,
заплесневелую стену,
складную кроватку,
вазу с двумя голубками,
предметы,
которые долговечнее жизни,
чучело глухаря
на трухлявом буфете,
ах, и еще всю эту пирамиду
дверей и лестниц.
Нелегко
таскать с собою столько хлама.
Но знаю, что до конца
ни от чего не избавлюсь.
Пока не придет моя мудрая мать
из ниоткуда в никуда
и не скажет:
— Выбрось все это, дочурка.
Все это ни к чему.Первая ночь*
Медлила снимавшая одежды
над головою руки задержала
будто бы хотела отодвинуть
сыновей рожденье смерть его
и свое вдовство
смерть и конец светаОжидающему же казалось
что за этот миг утекут реки
лес уйдет осыплется песок
птицы улетят и вновь вернутсяВсе свершится что должно свершиться
миг конец и миг начало
непонятная женская радость
непонятная мужская грустьФотография его матери
Мать мужа моего
идет по улице в весеннем солнце
она чье тело известь съела
она которая дала мне всеИдет и ни о чем не знает
идет и голова ее чуть-чуть трясетсяНа улицу которой нет
из подворотни которой нет
на солнце которого нет
выглядывает еврейский мальчик
которого нетОна же все идет
моя давно убитая свекровьРуки ее которые съела известь
руки ее полны изумленных даровВ больнице*
Возле старой бабки
умирающей в коридоре
не стоит никтоВсматриваясь в потолок
она уже столько дней
в воздухе пишет рукойНе кричит не плачет
не ломает рук
а дежурных ангелов слишком малоСмерть бывает вежливой и тихой
будто кто уступает место
в переполненном трамваеМать и я
Скоро уж буду ровесницей моей матери
может быть даже дорасту до нее в страдании
тогда наконец мы сможем наговориться вдосталь
как равные и я не буду
задавать ей глупые вопросы
не потому что поумнела
а потому что нет ответов
не будем ссориться и спорить
ни о Боге ни о Польше
подлинное согласье
это всегда молчаньеДеревья
Пришли ко мне ночью с Люблинщины нашей
пришла липа из дядиного сада
береза которую я обнимала когда-то
пришел дуб побил меня желудями
пришлепали старые ивы
стали надо мною склонились
узнавали не узнавали
спрашивали шумом Исчезаешь
Исчезаю да исчезаю
как Господь Бог наказал намИз глубины
Из глубины взываем из нутра
из глубины вожделений колыбелей могил
из глубины мертворождений
из чрева матерей
из годины смерти
из ям тюремных
из бездны под стопами повешенных
из глубины расстреливаемых легких
из глубины морей
отравленных стронцием и кораблекрушеньями
из глубины о Господи из голода крови нашей
из глубины срываемых ногтей
из ночи перед казнью
из глубины планеты
городов арсеналов
из глубины о Господи
из глубины взбунтовавшегося послушанья
из тиши крика заткнутого кляпомМолитва которая наверно будет услышана
Боже дай мне страдать много
а потом дай умеретьПозволь идти сквозь тишину
пусть не останется по мне даже страхСделай чтобы наш мир продолжался
пусть море целует берегПусть трава будет и дальше зеленой
чтобы могла укрыться в ней лягушкаи кто-то мог бы окунуть в нее лицо
и выплакать свою любовьДай чтобы день взошел столь ясный
как если б не было уже страданьяА стих мой пусть стоит прозрачный как стекло
о которое бьется заблудившаяся пчела