Декабрь 1941-го (Перевод с английского А. Соколинской)
Ларри Лезер
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 2, 1999
Ларри Лезер
Битва под Москвой. Декабрь 1941-го
16 декабря
Нас разделили на две группы и усадили в машины — ЗИСы. Снаружи для маскировки они были покрашены белым, зато внутри все сиденья покрывали пестрые и толстые бухарские ковры. Вместе со мной в кабину сели два русских офицера и военный цензор.
На рассвете поднялся ветер. Мы двинулись по Ленинградскому шоссе на север. Несмотря на ранний час, на улице было людно: сотни рабочих в черных телогрейках спешили к трамвайным остановкам — заводы находились где-то на окраинах. На своем пути мы миновали одно за другим несколько заграждений — это были огромные блокгаузы из грубо отесанных бревен, между ними оставался узкий проход, который при необходимости не составляло труда перекрыть. Эти заграждения выглядели довольно примитивно по сравнению с бетонными “драконьими зубами”, что выставили англичане вдоль Дуврской дороги во время прошлогодней воздушной битвы. Русские просто рубили деревья и сваливали их тут же на месте штабелями, и это походило на наши старинные форты.
Сидя в тряской кабине — асфальт Ленинградского шоссе был покрыт бугристым слоем льда, — мы поминутно обгоняли крестьянок, возвращавшихся из города в недавно освобожденные селения. Каждая везла за собой на веревке деревянные санки, на которых грудой лежал весь скудный домашний скарб. У некоторых на санках не было ничего, кроме гроба.
Вдруг наша машина, резко затормозив на льду, стала: мы пропускали вперед колонну рокочущих советских танков, тоже для маскировки выкрашенных белилами. Но вот танки прошли, и два наших ЗИСа снова влились в бесконечный поток подвод, груженных желтой соломой и боеприпасами. Коренастые сибирские лошадки привычно тянули оглобли, суровые красноармейцы смело смотрели вьюге в лицо. Они тоже держали путь на север, на фронт.
Не доезжая до взорванного моста, мы свернули с шоссе на заснеженную проселочную дорогу. Часовые очень долго проверяли наши пропуска, наконец подняли шлагбаум.
Колеса то и дело буксовали, но мы каким-то чудом все же двигались вперед по темному сосновому бору: деревья были такими высокими, что кроны их почти не пропускали дневного света. Иногда то справа, то слева нам открывалось странное зрелище: на белых полянах из глубоких сугробов нелепо торчали стволы немецких танков и пушек. Еще совсем недавно здесь бушевала Московская битва — пик германского наступления. Мы были сейчас милях в двадцати пяти от Москвы. Совершенно неожиданно немцы потерпели здесь, вероятно, самое досадное поражение за всю историю войн. Отсюда гитлеровцам открывалась прямая дорога к советской столице.
Через противотанковые рвы были переброшены временные мостки. Эти рвы, глубиной метров пять, русские вырыли еще с осени — для этого в городе провели трудовую мобилизацию, — теперь их доверху засыпало снегом. Через поля и водоемы тянулись ряды обледенелой колючей проволоки. Здесь хорошо подготовились к обороне. Оборонные рубежи возводились с точным математическим расчетом именно там, где неизбежно должны были пройти, огибая густые леса, неприятельские танки. Похоже, самым надежным противотанковым заграждением в Красной Армии считались конструкции из скрещенных двухметровых рельсов, напомнившие мне нашу игрушку-головоломку. С какой бы стороны к ним ни приблизился танк, он натыкался на толстенный шип. Их нелегко было уничтожить и артиллерийским огнем, поскольку у них отсутствовали плоские поверхности, по которым мог бы ударить снаряд.
Затем на нашем пути стали попадаться первые сожженные деревни. Черные обуглившиеся руины на ослепительно белом снегу — ужасное зрелище. Уныло торчат вверх закоптелые печные трубы. Кое-где от развалин все еще поднимается дым. Женщины бродят по пепелищу, надеясь найти хоть что-нибудь целое. Они шли сюда пешком от самой Москвы, да еще сани за собой тащили — неужели только для того, чтобы убедиться, что дома у них больше нет?! Женщины постарше беззвучно рыдали.
При дороге мы заметили маленькое кладбище с рядами аккуратных крестов. Притормозили, чтобы получше его рассмотреть. Кресты были сработаны на совесть. На свежеструганой древесине четко выделялись имена и даты жизни погибших немцев. Часто под именем стоял знак “железного креста”. Поразительно, насколько молоды были эти солдаты — судя по датам на крестах, в среднем от девятнадцати до двадцати трех лет. Ехавший вместе с нами советский полковник заметил: “Мы подсчитали, что в двух наступлениях на Москву немцы потеряли восемьдесят пять тысяч молодых солдат”.
Мы выехали на опушку леса: как на автомобильной свалке, по всему полю разбросаны русские и немецкие танки. А по соседнему лесу словно ураган прошелся. Сплошной бурелом, вековые стволы навалены грудой, точно высыпавшиеся из коробка спички. Все это — наглядное свидетельство яростного артиллерийского обстрела и смертельных танковых битв. Рядом — спаленные дотла деревни, вид которых оставлял тягостное впечатление. И здесь тоже одна-две крестьянки молча рылись на пепелище, пытаясь хоть что-нибудь вытащить из-под развалин. Но вокруг были лишь черные дымящиеся головешки.
Наша маленькая автоколонна часто останавливалась, пропуская войска. Как и во времена войны с Наполеоном, русские солдаты упорно шагали вперед, невзирая на снег и мороз. На большинстве солдат были не стальные каски, а теплые овчинные ушанки. Только на некоторых заметил я белые каски, надетые поверх легких остроконечных шлемов. Видимо, Красной Армии не хватало обмундирования, зато в огневых средствах недостатка не было. Мимо нас то и дело проезжали орудия: легкие везли на лошадях, тяжелые тянул за собой тягач. Орудия отправлялись на фронт в такой спешке, что не хватило времени даже на перекраску. Землисто-зеленые, прямо с заводского конвейера, проезжали они, грохоча, мимо сброшенных на обочину белых немецких пушек, разбитых и искореженных, развороченные стволы которых напоминали лепестки диковинных цветов.
По мере нашего продвижения все различимее становился артиллерийский грохот. Мы обогнали бригаду красноармейцев. Глядя на них, можно было подумать, что они уже много дней и ночей шагают, не зная сна и отдыха. Их лица почернели от усталости. Они с трудом переставляли ноги. Несколько раз прямо на наших глазах один какой-нибудь солдат вдруг спотыкался и падал прямо на снег. Колонна продолжала движение, но я видел, как однополчане поднимали боевых друзей и укладывали их, бесчувственных, на проходящие возы с сеном. Я вдруг вспомнил, что солдаты наполеоновской армии, отступая, насмерть замерзали в снегах под Москвой. “Какая же участь ждет этих измученных красноармейцев? —подумал я. — Ведь у них нет даже одеял…” Позднее я узнал, что в Красной Армии одеял на зиму не выдавали — солдаты спали, завернувшись в свои шинели. Когда им нужно было заночевать в сожженном селе, они быстро выкапывали яму поближе к фундаменту — там, где земля еще не успела остыть и была мягкой и податливой, — затем сооружали из снега и веток блиндаж. Сверху натягивали брезент, спускали на дно печурку, тесно прижимались друг к другу — и спали, как медведи в берлоге.
Меня очень удивило, что все солдаты до одного, даже те, кто участвовал в марш-броске, были чисто выбриты. Сопровождавший нас полковник пояснил, что советские офицеры требуют, чтобы их подчиненные ежедневно брились — для дисциплины. Я поинтересовался, как им это удается на морозе. Оказалось, солдаты растапливают снег, делятся на пары и одновременно бреют друг дружку.
Проходя мимо мертвецов на обочине, солдаты старались не смотреть в их сторону. В этих окаменевших фигурах осталось мало человеческого. Мертвецы напоминали восковые манекены, выброшенные из магазинной витрины, одни воздевали руки к небу, другие словно застыли на бегу. Их лица были как белые восковые маски. В свежем морозном воздухе совсем не чувствовалось запаха тлена. Лишь иногда ветер доносил до нас запах гари от сожженных деревень.
Наконец мы остановились на привал в Солнечногорске. Кое-как выбрались из кабины и на негнущихся, онемевших ногах поковыляли туда, где несколько местных жителей прямо на площади долбили ломами мерзлую землю — копали общую могилу. Возле ямы лежала груда окоченелых тел. Эти красноармейцы погибли при освобождении города. Солнечногорск — от слов “солнечная гора” — первый крупный населенный пункт, который русские отбили у немцев во время беспрецедентного зимнего наступления, когда была спасена столица. Именно здесь произошел окончательный перелом в успешном до тех пор блицкриге. Поеживаясь от холода, я старался запомнить, что говорили мне русские офицеры: “Город практически не пострадал, за исключением нескольких домов, попавших под артиллерийский обстрел. Посреди ночи русские нанесли внезапный удар с фланга — и немцы бежали, побросав все имущество, даже не успели напоследок подпалить дома”.
Затем нас провели в просторный одноэтажный дом — жилище местного аптекаря. Еще два дня тому назад в нем квартировали немецкие офицеры. Жена аптекаря, Гаран Багранова, стройная женщина с красивым смуглым лицом, родом была из Армении, а замуж вышла за русского. Говорила она тихим голосом, ничем не выдавая своего волнения:
— К нам на постой пришли шесть санитаров. Они заняли все кровати, так что мы с девочками перебрались на кухню. Нас они не тронули — боялись офицеров. Потом вломились в аптеку и стали хватать все, что понравится: зубные щетки, мыло, духи. Что написано на пузырьках, прочесть не могли, надписи были по-русски, вот они со зла и стали бить пузырьки об пол. Все, что попадалось под руку: детскую микстуру от кашля, все подряд били. Я говорю: “Перестаньте”, а они мне на это: “Теперь мы здесь хозяева”. И давай снова бить пузырьки. В конце концов я пожаловалась на них офицерам. Офицеры велели прекратить погром, но, как только они ушли, солдаты снова принялись за свое. По-моему, их бесили русские этикетки на пузырьках.
Тут Багранова замолчала, и черные глаза ее гневно сверкнули.
— Я снова кинулась в аптеку, — продолжала она, — и говорю им: “Что вы делаете, у нас же не останется лекарств на зиму!” Но они меня оттолкнули и продолжали искать духи и бить пузырьки. Я, как была, без пальто, выскочила на улицу — и опять к офицерам. Через какое-то время один из них пошел и прибил на стене аптеки табличку. Там было написано, что отныне аптека является собственностью германской армии. Только тогда солдаты прекратили крушить все вокруг. Примерно неделю спустя я поняла: что-то происходит на Московском фронте. Все больше немцев стало возвращаться назад, с фронта. Как-то раз приходят в мой дом те двое нацистов, к которым я когда-то ходила жаловаться, и садятся на кухне за стол. Один стал всхлипывать, другой обхватил голову руками, сидел-сидел и тоже заплакал. Я сразу почувствовала, в чем дело. Они отступали от Москвы. А ночью прибежал какой-то офицер и поднял тревогу. Приближалась Красная Армия.
Багранова заговорила громче — наверно, от волнения:
— Тут все — и солдаты и офицеры — забегали как ненормальные, стали собирать вещички. Снаружи грузовики и мотоциклы так трещали, что оглохнуть можно было. А через несколько минут стало тихо. Я приоткрыла дверь в столовую, где они спали. Никого. Мы снова были свободны.
Старушка, которая не проронила ни слова за все то время, пока ее дочь вела рассказ, вдруг произнесла дребезжащим голосом:
— Они забрали у нас все одеяла.
Я спросил, пострадала ли она от немцев.
— Да не очень, — отвечала она, — только вот поголодать пришлось. Но у меня под подушкой сухарики были спрятаны — достану ночью и поем.
Женщины отправились на кухню готовить ужин, а я привалился спиной к теплой печке, после долгой поездки я все никак не мог согреться. Нам выдали в дорогу изрядное количество водки, но державший ее при себе цензор был строг: “У нас водку не пьют натощак. Придется вам подождать”.
Зябко поеживаясь, мы ждали, пока принесут горячее. Еду нам выделили из армейского довольствия: суп, селедку, жареную говядину, пирожки. Водку подавали в кувшинах. Всю ночь напролет мы пили за Красную Армию и за поражение Гитлера. Я предусмотрительно выбрал себе кровать рядом с печкой; после очередного, не помню уж какого по счету, тоста я упал на постель и заснул. Проснувшись, обнаружил, что лежу одетым, правда, какая-то добрая душа прикрыла меня лоскутным одеялом. В комнате было темно. Ощупью, спотыкаясь, я стал пробираться на кухню, чтобы глотнуть воды. И услышал плач. Я понял, что приезд высоких гостей — иностранных корреспондентов — в этот истерзанный войной городок принес бедной старушке новые страдания, почти как при немцах: ее снова отправили спать на холодную террасу.
На рассвете мы вновь двинулись в путь, вслед за наступающей Красной Армией. Дорога петляла среди темных сосновых лесов; ветви деревьев, покрытые тяжелыми шапками снега, клонились к земле. В глубине леса мы заметили русских кавалеристов, расположившихся на стоянку. Днем кавалеристы отдыхали, а по ночам совершали вылазки во вражеский тыл. Время от времени из лесного мрака доносились таинственные звуки, заставляя нас резко поворачивать голову, — это падали с ветвей пласты слежавшегося снега. Мы вгляделись и различили фигуры лыжников в белых маскхалатах: они сидели у едва тлеющих костров, кипятили бесконечный чай и ожидали наступления темноты. В своих белых капюшонах они походили на куклуксклановцев, проводящих тайное собрание.
На темных лесных просеках шумно жевали овес низкорослые степные лошадки. Эта война и к животным была беспощадна. Всюду у обочины лежали припорошенные снегом лошадиные трупы. Я видел в лесу раненых лошадей — одни, спотыкаясь, брели наугад меж деревьев, другие лежали в снегу, еще живые, но уже обреченные на гибель. В противоборстве гигантов, решающем судьбу миллионов людей, некогда было думать о раненых лошадях.
Мы проехали мимо леса, заполненного чудовищными громадами белых танков, которые спрятались, выжидая, когда можно будет под покровом ночи двигаться дальше, к фронту. Несколько красноармейцев-лесорубов укрепили блиндажи аккуратными накатами из свежесрубленных бревен, как будто собирались надолго здесь остаться.
Мы то двигались вверх по обледенелым склонам, то вязли в сугробах, а один раз застряли так основательно, что пришлось останавливать военный тягач и просить водителя взять нас на буксир. На деревьях висели таблички, прибитые еще немцами, они указывали в сторону командных пунктов и полевых штабов.
Мы миновали деревню, в которой от пожара пострадала лишь половина домов. Красноармейцы оставили немецкие указатели на прежних местах — чтобы люди помнили. Интересно было заметить, как различаются между собой немецкое и русское написания названий одних и тех же городов. Немцы повесили на избы огромные щиты на латинице — они помогали ориентироваться на местности тем, кто читал карту.
Под усиливающийся гул канонады мы выехали на окруженную со всех сторон густым лесом поляну, где в бывшем лагере лесорубов расположился эвакуационный госпиталь. Приветливые толстушки медсестры обступили машины, радуясь нашему приезду. На бедре у каждой был револьвер в кобуре. Мы поинтересовались у старшей по званию, востроглазой блондинки в сдвинутой на затылок шапке-ушанке, теплая ли у них одежда. Она улыбнулась и передразнила: “Теплая!” И, расстегнув толстую шинель, стала демонстрировать слой за слоем свою одежду, а потом, хохотнув, запахнула борта. Я занимал не самую выгодную позицию, поскольку сидел в машине далеко от нее, поэтому успел увидеть только шинель, меховую куртку, гимнастерку и что-то вроде теплого розового белья. Впрочем, я мог и ошибиться. Во всяком случае, нам стало ясно, почему девушки выглядели такими тучными. На каждой было несколько слоев одежды.
Блондинка-капитан уже имела два ранения. Первый раз ее ранило в 1939 году во время трехмесячного пограничного конфликта с Японией, второй — на этой войне, подо Львовом.
Медсестры находились в приподнятом настроении из-за начавшегося наступления; когда одна из них услышала, что мы американцы, она вспрыгнула на подножку тронувшегося автомобиля и произнесла с жаром: “Я всю жизнь мечтала побывать в Америке. Возьмете с собой?” Если бы это зависело только от нас…
По обе стороны дороги трудились монтажники. Отступая, немцы спилили все телеграфные столбы возле своего опорного пункта, вдоль обочины еще валялись спутанные провода. Монтажники, как и строители мостов, сами рубили деревья, сами отесывали стволы и с поразительным проворством ставили новые телеграфные столбы.
Местность изменилась: лесистую равнину с невысокими горками сменили поросшие лесом холмы. Стало теплее, и пошел снег. Снежные хлопья приглушили все звуки, даже дальнюю канонаду. Навстречу нам ехали конные повозки с ранеными; часто в санях сидела санитарка, придерживая концы хлопавшего на ветру одеяла. Я вспомнил, что говорили медсестры: “При такой температуре раненые могут пролежать на снегу всего несколько минут, они насмерть замерзнут, если не прикрыть их одеялом”. Я догадался, зачем к некоторым саням приделаны короба наподобие маленьких хижин, они тихо поскрипывали на ходу. Это были боксы с печками внутри. В этих боксах некоторых счастливчиков перевозили с линии фронта в эвакуационный госпиталь.
Мимо нас прошагал отряд новобранцев. Всем лет по девятнадцать-двадцать; это был их первый бой. На лицах этих мальчишек читалось явное недоумение, когда они смотрели на раненых, увозимых в тыл, на искореженные грузовики, на немецкие орудия с разбитыми стволами и на окоченевшие тела, на которые сыпал и сыпал снег.
По обе стороны этой дороги смерти шла нетронутая полоса полей и стояли щиты со знаком “череп и кости”. Поля были заминированы. Офицер пояснил, что на пути отступления немцы заложили тысячи мин. Их метод был прост — можно сказать, убийственно прост. Никаких специальных усилий: ведь под снегом мин не видно, снегопад помог замести все следы.
Мы проехали мимо нескольких немецких грузовиков, груженных резиновыми лодками и множеством весел. Реки давным-давно замерзли; судя по всему, немцы так и стояли на этой позиции, пока осенние воды не сковал лед.
Мы подъехали к месту, где у нас была назначена встреча с генералом Власовым, командующим этим участком фронта. Мы знали, что он занимает немецкий штаб, захваченный при последнем наступлении, и без труда разыскали времянку с табличкой: “Германский дивизионный штаб”, но внутри не оказалось ни души. Генерал Власов выехал в расположение своих войск.
Еще несколько миль по зимнему лесу — и мы в маленьком селе с необычным именем Погорелое Городище. Удивительно, что, несмотря на название, ему удалось в числе немногих уцелеть при немцах. Мы явились в самый разгар сбора трофеев. Красноармейцы обшаривали дворы, сараи и чердаки, найденные винтовки и автоматы сносили на деревенскую площадь и складывали штабелями. Немцы оставили село всего несколько часов тому назад. Какой-то красноармеец, сияя от счастья, гонял по снегу на трофейном мотоцикле. Когда я спросил, почему его мотоцикл так дико ревет, он радостно отозвался: “У немцев вся техника такая. Думают этим нас запугать”.
Немцы сдали село, даже не похоронив своих покойников. На снегу лежали окаменевшие серо-зеленые мертвецы.
Мы окунулись в тепло старого деревенского дома, где теперь разместился советский дивизионный штаб. Немцы эвакуировались в такой спешке, что оставили на стенах великолепные карты местности. Генерал Власов — он командовал на Солнечногорском направлении — был где-то неподалеку, но срочно разыскать его, как нам сказали, не представлялось возможным. Вместо того один из штабных офицеров предложил нам поглядеть на пленного, которого только что взяли. Несколько минут спустя в комнату ввели довольно бодрого на вид солдата. Капрал Альберт Кёлер был родом из города Аахена. Он держался с достоинством, несмотря на то что в комнате находилось множество советских офицеров и иностранные корреспонденты. Нам позволили задать ему несколько вопросов. Он храбро сказал, что его схватили, когда он возвращался на выручку пленным, — русские офицеры согласно кивнули. На нем была двубортная шинель защитного цвета — стандартная форма, которую немцы носили во всех кампаниях. Ничего особенного, обычное толстое пальто. На голове аккуратно сидела хлопчатобумажная пилотка, ноги были обуты в добротные немецкие сапоги — но только такая одежда совершенно не годилась для похода в этот край снега и льда. Мы спросили у капрала Кёлера, не мерз ли он.
— Нет, не мерз, — неохотно ответил он, — во всяком случае, до самого недавнего времени.
Мы спросили, какое ему было выдано зимнее обмундирование.
— Мы получили по шарфу — поддевать под пилотку — и по паре рукавиц.
Кто-то поинтересовался, почему он воюет с русскими.
Кёлер был явно удивлен:
— Я солдат. Я иду туда, куда меня пошлют.
— Ради чего вы сражаетесь?
— Ради могущества Германии.
— Что вы думаете о вступлении Америки в войну?
— Я слышал об этом 14 декабря, правда, подробно этот вопрос не обсуждался, поскольку мы были заняты отступлением.
Мы поблагодарили капрала Кёлера. Он щелкнул каблуками и развернулся, собираясь удалиться, — образцовый служащий вермахта. Офицер из разведывательного управления шепнул мне: “Наверное, он из гитлерюгенд”.
Солнце закатилось за лесистые холмы, и на снег опустились лиловые сумерки. Но на улицах села по-прежнему было много красноармейцев: одни снимали двигатели с брошенных немецких тягачей, другие обшаривали разбитые штабные машины в поисках ценных документов, третьи подсчитывали захваченные пулеметы, автоматы, винтовки и штыки. На снегу росли груды оружия. Я подошел поближе, надеясь присмотреть себе автомат, но русский часовой угрожающе навел на меня штык, хотя наверняка знал, что гражданские лица попадают на фронт только по спецзаданию. Я понял: ему приказано никого не подпускать к оружию.
В стороне трое красноармейцев разбирали мотор громадного немецкого транспортера. Они работали с поразительной ловкостью, не обращая внимания на мороз. Наблюдая за ними, я слышал, как они чертыхались, когда гаечный ключ срывался с замерзшего болта. Я ожидал увидеть добродушных и терпеливых крестьян, механически выполняющих порученное задание. Однако эти люди мне напомнили ремонтников в американских автомастерских — такие же порывистые и несдержанные на язык, они вовсю поносили свою неблагодарную работу. Было видно, что они страдают от холода ничуть не меньше, чем немцы, спешно отступающие всего в нескольких милях от нас.
Мне подумалось: такие вот люди и составляют костяк Красной Армии — крепкие, мускулистые парни, они любят своего командира, готовы ринуться в бой по первому его слову и уважают специалистов, знающих толк в технике. Я понял, что представление о них как о “пушечном мясе” имеет так же мало общего с действительностью, как и байки о том, что русским солдатам штыки приваривают к винтовкам, чтобы они не кололи ими дрова. По темной улице продолжали двигаться пехотинцы; меня больше всего поразил вид их оружия, смазанного и начищенного до блеска, — такого прилежания было трудно ожидать в столь суровых условия. По моему убеждению, прямодушие этих людей нельзя путать с наивностью. Красноармейцы переживали душевный подъем, вызванный разгромом немцев под Москвой, но, судя по их речам, их отношение к методам ведения этой войны ничуть не переменилось. Оно оставалось таким же критическим, как если бы они потерпели поражение. Немецкая техника вызывала у них безграничное любопытство. Они копались во внутренностях немецких танков и транспортеров, словно мальчишки-кладоискатели.
На мой взгляд, Красная Армия, так же как и армия американская, стала настоящим плавильным котлом. Она была лишена той национальной окраски, которая свойственна армиям Великобритании или Франции. Кто в ней только не воевал: русоволосые украинцы, смуглые армяне и грузины, голубоглазые русские, белозубые узбеки со сверкающими глазами, белобрысые донские казаки — воины, закаленные в боях. Они верили в свои силы — это было видно по их лицам. Таких бойцов уже нельзя ни взять врасплох, ни запугать.
Пока я смотрел по сторонам и размышлял, солдаты, занимавшиеся каждый своим делом, вдруг как по команде подтянулись; проследив за их взглядом, я заметил двух одетых с иголочки офицеров, шагающих к нам по снегу. Это были генерал Власов и комиссар дивизии генерал Король. Оба в отлично скроенных длиннополых шинелях, прикрывавших верх белых бурок. В такой одежде они казались чуть ли не великанами. Высокие каракулевые папахи еще усиливали это впечатление. Улыбаясь, они шли к нам — и мы тоже двинулись им навстречу, за нами — группа красноармейцев, не сводивших с генерала восхищенных глаз. Солдаты не робели перед командирами, напротив, их тянуло к ним, как тянет восторженного студента к любимому профессору.
— Здравствуйте, товарищи! — крикнул генерал Власов.
— Здравия желаем, товарищ генерал! — дружно откликнулись солдаты, и многоголосое эхо прокатилось по заснеженной улице.
Когда стало понятно, что генерал желает побеседовать с американцами, красноармейцы мигом разошлись, вернувшись к своим занятиям. Мы пожали друг другу руки. Генерал Власов больше походил на учителя, чем на военного, в высокой каракулевой папахе с малиновым верхом он возвышался над нами словно башня. Он носил очки в золотой оправе, сидевшие на кончике носа. Сверкнув глазами, он сообщил, что его солдаты нынешней ночью непременно захватят Волоколамск: “Мой лыжный батальон возьмет город в кольцо. Фон Штраус пытается уклониться от прямого боя. Немцы умеют держать оборону до тех пор, пока ничто не угрожает их флангам. В противном случае они посылают бригады с бензином и факелами жечь все дома вокруг, чтобы нам не досталось ни единого прикрытия”. Указывая на восток, где небо было окрашено бледно-красным заревом, он добавил: “Видите, мы уже взяли Волоколамск в клещи”.
Я спросил у генерала Власова, где, по его мнению, этой зимой немцы удержат линию фронта. “В мои планы совершенно не входит, чтобы немцы где-то удерживали фронт. Мы будем гнать их, пока хватит пороха”. Но я был настойчив: “Как вы думаете, они отдадут Смоленск?” Услышав про Смоленск, генерал Власов отвел взгляд: “Смоленск — это особый случай”. Теперь мне стало ясно, что не стоит слишком многого ожидать от первого зимнего российского наступления.
Мы вернулись к своим машинам. Генерал Власов предупредил, чтобы мы никуда не сворачивали с дороги, поскольку местность кругом заминирована. Мы его поблагодарили, и машины двинулись дальше по накатанному снегу.
Зашло солнце, стало сильнее подмораживать. Из леса доносился сухой треск наподобие ружейных выстрелов — это лопалась от мороза кора на деревьях. До одиннадцати вечера мы тащились в машине по заснеженным холмам — то вверх, то вниз, снова и снова пропуская вереницы саней и колонны солдат. С наступлением темноты пришли в движение маскировавшиеся днем войска.
Наконец мы добрались до вчерашнего пристанища в Солнечногорске. Жена аптекаря и ее дочери ничуть не удивились нашему позднему приезду и принялись хлопотать на кухне, разогревая ужин. Подавали на стол уже знакомые нам пухлые официантки, которых специально прислали сюда из Москвы. Во время еды я как следует рассмотрел столовую. Этот российский дом на “солнечной горе” не так уж сильно отличался от домов, в которых мне приходилось бывать в Индиане. Над старым пианино, прикрытым шалью, я заметил знакомую картинку. Это были “Три поросенка”. Интересно, как этих диснеевских героев занесло так далеко на восток? На стене возле камина висела гитара, на каминной полке стояла в позолоченном окладе икона Николая Угодника — самого почитаемого святого в России.
С поистине российской широтой хозяйки выставили на стол весь красноармейский паек, который оставался со вчерашнего дня, даже неоткрытые коробки конфет — по целой на каждого из нас. Когда атмосфера за столом стала более дружелюбной, кто-то из корреспондентов предложил симпатичной официантке прогуляться с ним по снежку, полюбоваться звездами. Русский полковник категорично помотал головой: “Тут трое уже ходили гулять при луне. До сих пор не вернулись. Подорвались на мине”. Мы пошли спать.
На завтрак нас угощали традиционной русской кашей — коричневатым варевом из немолотого ячменя с лужицей масла наверху. На столе опять стояли те же конфеты. Я не сразу догадался, что у русских конфеты к завтраку — вполне обычная вещь. Они ели их вместо сахара, клали конфетку в рот и запивали горячим чаем.
Уезжая, я окинул прощальным взглядом солнечногорскую церковь. С ее колокольни, увенчанной золотисто-синей луковкой, немцы впервые увидели в бинокль башни Москвы.
Уставшие, притихшие и задумчивые, мы возвращались по четырехрядному Ленинградскому шоссе; под колесами у нас бежала полоса обледенелого асфальта, которого так и не коснулся сапог покорителей Западной Европы.
Перевод с английского А. СОКОЛИНСКОЙ