Среди книг
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 12, 1999
НЕОЛИРИЗМ
Jean-Michel Maulpoix. La Poesie comme l’amour. Paris, Essai sur la relation lyrique. Paris, Mercure de France, 1998
Закончилась ли эпоха лирической поэзии? Книга известного французского поэта и критика Жана-Мишеля Мольпуа ставит своей целью дать ответ на этот вопрос. “Поэзия как любовь” — своего рода итог, завершающее слово ее автора в многолетней полемике, уже давно раскалывающей современную французскую поэзию на два лагеря.
Движение, к которому причисляет себя Мольпуа, в истории новейшей французской литературы получило название “неолиризм”. Оно зародилось в 80-е годы ХХ века в противовес господствовавшей в то время “буквалистской”, или “минималистской”, поэзии. Эта последняя возникла, в свою очередь, как протест против слепого следования творческому опыту сюрреалистов. “Минималисты” противопоставили многословной риторике “лириков” лаконизм и сдержанность поэтического выражения, граничившие порой с полным “удушением” слова (недаром в критике это время часто именовалось периодом “оледенения” французской поэзии, эпохой ее “зимних стихов”). Одним из основных постулатов приверженцев “минимализма” стал отказ от тех “лирических иллюзий” поэзии вообще и сюрреалистской в частности, которые Франсис Понж в свое время назвал “романтико-лирической раковой опухолью”, а современный поэт и критик Кристиан Прижан обозначил еще более агрессивно и провокационно — как “слюняво зияющее “я”.
Раскол новейшей поэзии на “минималистов” и “неолириков”, как считает Мольпуа, был задан уже самой неоднозначностью понятия “лиризм” во французском языке. Слово это, ставшее употребительным во Франции начиная с первой половины Х I Х века, помимо своего положительного значения — “энтузиазм творческого порыва”, сразу же обрело и другой, пренебрежительный оттенок — “неуместная напыщенность стиля”. Именно в этом уничижительном смысле, замечает Мольпуа, часто воспринимал термин “лиризм” литературный ХХ век. Многие его поэты жаждали “подрезать крылья лиризму”, видя в нем лишь выспренную сентиментальность и вычурность самоизливающегося “я”.
Книга Мольпуа — ответ сторонникам такого “упрощенного и поверхностного”, по его выражению, понимания лиризма. Она представляет собою сборник написанных в разное время статей и эссе, автор которых как бы всякий раз заново, находя все новые аргументы и формы выражения, спорит с этой давней “ленивой традицией”. Понятие “лиризм”, считает он, слишком долго связывали с гегелевским определением лирики как субъективного отражения жизни души — в отличие от объективности эпоса. Но время исповедальной лирики ушло. Уже Флобер стремится к “лиричности стиля”, Аполлинер воспевает “визуальный лиризм”, а Бретон отстаивает лиризм в самой жизни. А это уже совсем иной подход к лиризму: он уже больше не хочет быть просто излиянием чувств.
Именно эту новую логику лиризма в трех ее основных проявлениях — “критическом”, “объективном” и “отрезвленном” — и отстаивает книга Мольпуа. Так, критическое (или рефлексирующее) начало в современном лиризме Мольпуа видит в тех мучительных размышлениях поэта о законности своего права на творчество, которые уходят корнями еще в эпоху Бодлера и Нерваля, впервые во французской поэзии начавших “подрывную деятельность” и “подавших в суд” на самих себя и свое творчество. Требование же объективности, выдвигаемое неолирикой, есть попытка современного перегруженного противоречиями сознания дать ответ на давние проклятые вопросы, находя смысл и оправдание поэзии прежде всего в ее пристальном наблюдении за самой реальностью. Покинув “я”, занятое самим собой, и перенеся акцент на его отношения с другим, с жизнью, “объективный” лиризм — или, как еще его называет Мольпуа, “лиризм переплетений” — ставит своей целью восстанавливать и утверждать ту связь поэзии с миром, которая ранее так часто рвалась то под напором исповедального лиризма с его субъективностью, бьющей через край, то под давлением минимализма, который структуралистски противопоставлял “объективность реальности” и “объективацию текста”. По мнению Мольпуа, именно минимализм второй половины ХХ века воздвиг барьер между творческим опытом и жизнью и, превратив белый лист бумаги в единственно достойную внимания реальность (“Революция возможна теперь лишь в грамматике или синтаксисе”, — утверждал минималист Дени Рош), нанес сокрушительный удар по непрерывности связи между словом и предметом. Недаром как раз в это время и заявили о себе неолирики, напомнив о необходимости живой подвижной взаимозависимости поэтического жеста и человеческого существования и утверждая лирический, предполагающий “некую идеальную преемственность между словом и вещью”, статус стихотворения.
Итак, автор рассматривает неолиризм (жаждущий “сопряжений и переплетений” в противовес “разрывам и разъединениям” минималистов) прежде всего как стремление поэтического “я” соединиться с реальностью. Но что это такое — современное поэтическое “я”? И что являет собою та объективная реальность, которая окружает “лирического субъекта” и с которой он пребывает в непрерывных взаимоотношениях? В чем суть того “лирического жеста”, который адресует миру современная поэзия? Позицию Мольпуа нельзя понять вне того фундаментального факта, что в конце ХХ века бытие потеряло целостность и осмысленность, распалось на множество мелких, пусть разноцветных, но хрупких осколков, — подобно тому, как когда-то, символически предваряя будущее, разбилось стекло бодлеровского “плохого стекольщика” или героя “Окон” Стефана Малларме. Человек ХХ столетия пережил крах гуманистических идеалов, отказался от веры в Высшую Истину, потерял четкие экзистенциальные ориентиры, и мир предстал ему во всей своей непрочности, шаткости и трагической необъяснимости. “Современность обнажила и обособила, — пишет автор, — тот очаг неопределенности (центр пустоты, место зова и просьбы), который еще в начале Х I Х века скрывали религия, идеология или мораль”.
Этот кризис сознания не мог не отразиться и на поэзии. Сегодня, как утверждает автор, время, когда она могла воспевать, славить и стремиться к Вечному Абсолюту, безвозвратно ушло. Лиризм утратил свои былые иллюзии, потерял веру в утопию, религию. Он стал “отрезвленным”. Если раньше поэт пусть и не открывал, но по крайней мере непрерывно искал смысл Вселенной (“орфическое объяснение Земли”), то для “отрезвленного” лиризма поиск ключа к ее пониманию заведомо обречен на неудачу. Если раньше поэзия признавала за собой право наставлять, пророчествовать и приобщать к Истине, то “отрезвленный” лиризм отрекается от профетического слова (как писал Лоран Гаспар, “стихотворение не несет в себе ответа на вопрос, поставленный человеком или миром. Оно лишь делает этот вопрос глубже, острее…”). Если раньше романтическая мифология представляла поэтическое творчество как откровение и мессианство, то “отрезвленный” лиризм окончательно затоптал свой оброненный еще во времена Бодлера ореол.
Понятие “отрезвленного”, похоронившего свои иллюзии лиризма позволяет Мольпуа рассматривать историю французской поэзии как своеобразную медленную смерть ее традиционного лирического героя, который постепенно теряет веру в Идеал и икарическую “жажду воспарения”. Напротив, он все сильнее поддается соблазну “нисхождения” и наконец, ударившись о землю, “задыхается”, как Малларме, “от горлового спазма”. “В своей пламенной элегичности французская современная поэзия, — пишет автор, — становится “элегией” о поэзии вообще, могилой поэта…”
Но на этой могиле, словно Феникс из пепла, вырастает совершенно новый, неожиданный тип лирического героя, который подобно расколовшемуся современному бытию потерял свою целостную оформленность и состоит отныне из множества кусочков, “личностных” фрагментов: “наследник без завещания, по выражению Рене Шара, современный лирический герой соткан из многих людей”. Ему столько лет, сколько “одновременно Гомеру и Рембо, у него обоняние Бодлера, череп Верлена, глаза Валери, плечи Рене Шара, сломанная рука Мишо… горло Малларме…”. Он осуществляет внутри поэзии некое “кочевание” — “интеллектуальное, онтологическое и эмоциональное”, становясь тем самым одним из воплощений того поэта-изгнанника, которого еще Платон обрекал на вечное скитание за чертой своего города-государства.
Лишив своего лирического героя самости и наделив его, таким образом, предельной подвижностью, неолиризм как раз и оказывается способен, по мнению Мольпуа, найти новый исход для той врожденной беспокойной потребности в трансцендентном, что заложена в каждой индивидуальности и ранее обретала успокоение в религии или идеологии. Неолиризм видит для нее новые возможности в обращении поэзии к самой реальности — в ее загадочной “непрозрачности и простоте”. Это то обращение к реальности осязаемого живого мира, когда основным центром притяжения становится лицо другого человека. Именно этого другого современный лирический субъект, освобожденный от прежней самоуглубленности, теперь более всего и жаждет понять и принять в себя. “Лирический субъект — это голос другого, говорящего со мной, это голос других, говорящих во мне, это тот голос, которым я говорю с другими…В другом, и только в нем, человек проверяет свое собственное существование”.
Стремясь таким образом к предельному осуществлению формулы, заявленной еще Рембо — “Я это другой”, современность и получает тем самым возможность дать, по Мольпуа, свое собственное “трансцендентальное” определение сути лирического жеста: “Поэзия как любовь”. Только так, объединив (вслед за Элюаром) эти два слова, неолирик рубежа ХХ I века способен реализовать свой “энтузиазм творческого порыва” в духовном измерении и тем самым остаться “гражданином горизонта”.
Таков итог размышлений Мольпуа о “длинной цепочке исканий” (Октавио Пас) новейшей поэзии. Этот итог представляется нам тем более значительным и важным, что свидетельствует о глубинном жизнеутверждающем смысле духовной позиции автора книги. Действительно: сочувствуя, с одной стороны, постмодернистским устремлениям современной культуры — ее отказу от веры в какие бы то ни было “безусловные” ценности и “большие проекты”, “Поэзия как любовь” настойчиво ищет и находит, с другой стороны, способы преодоления того ценностного релятивизма, к которому неизбежно приводит подобный отказ. Утверждая любовь в ее высокой жажде растворения и слияния с другим как новую форму трансценденции, Мольпуа пытается таким образом спасти французский “отрезвленный” лиризм от окончательного отрезвления — от той пустоты и черной зияющей дыры, куда в любой момент может сорваться не видящее Смысла постмодернистское сознание.
Только так, только благодаря своей вере в Любовь, убежден виднейший современный французский лирик и критик Жан-Мишель Мольпуа, поэзия конца ХХ века все еще и способна осуществлять то, в чем видится ему вековечное ее назначение — “поддерживать в нас ощущение чуда”.
А. ВИНОГРАДОВА