(Рассказ. Перевод с немецкого Е. Соколовой. Вступление Станислава Лема)
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 11, 1999
Франек
Радек Кнап РАССКАЗ
Перевод с немецкого Е. СОКОЛОВОЙЧтобы получился сборник, нужно написать достаточно много хороших рассказов. Дебютанту это не всегда удается. Но бывают и исключения. Эта книга приобрела особый блеск благодаря жемчужинам, щедро разбросанным по ее страницам. Большой сюрприз для тех, кому еще дорога настоящая литература.
Ищите, и обрящете.Станислав Лем
Краков, 3 мая 19941 Прежде, когда все еще было не так, как теперь, когда люди еще были бедны и потому с охотой собирались вместе и беседовали, были у моего дедушки два соседа.
Слева, в доме с крышей из черного рубероида, жил со своей женой Антоний Мушек. Был он сапожником и в прежние времена трудился на польскую армию: двадцать лет шил солдатские сапоги. Выйдя на пенсию, оказался не в силах бросить любимое занятие: по–прежнему делал обувь, теперь — для жителей нашего городка. Хоть и был он единственным сапожником в округе, все же изо всех сил старался угодить горожанам. Только как он ни потел, как ни стремился угнаться за модой, все его модели непостижимым образом походили на сапоги, какие польские офицеры носили лет тридцать тому назад.
Справа от нас жил пан Коса, торговец стеклом. Закоренелый холостяк, в отличие от сапожника. У него имелись телега и кобыла по имени Шарабайка. Каждое утро Коса запрягал свою Шарабайку и разъезжал по улицам. Скупал у стариков ненужные склянки, чтобы после продать их не без выгоды для себя на ближайшую стекольную фабрику.
И хотя вот уже двадцать лет сапожник Мушек и торговец стеклом Коса жили, можно сказать, по соседству, они терпеть не могли друг друга. Впрочем, случайно столкнувшись на улице или в очереди за продуктами, они вполне дружелюбно обменивались приветствиями. Но, едва оказавшись дома, вдали от посторонних взглядов, оба во весь дух мчались к забору и принимались осыпать друг друга проклятиями.
Каждый вечер в одно и то же время они выскакивали из своих домов и неслись к забору, будто весь день ждали этого мгновения. Мои дедушка с бабушкой -— их сад стал чем–то вроде нейтральной полосы между врагами — порой с ужасом представляли себе, что могло бы случиться, если бы тех двоих ничто не разделяло, будь они и вправду соседями. Самые страшные стычки происходили летом, когда вечера долги и во время ужина еще светло как днем. Мушек и Коса стояли каждый у своего забора, будто боксеры у каната, вцепившись в ограду, и старались побольнее задеть друг друга.
— Вот увидите, пан Коса! — кричал сапожник, когда наступал его черед. — Однажды утром проснетесь, а все ваши склянки — из пластмассы! Все–все, что прежде было стеклянным, теперь из пластмассы. И увидеть стекло можно будет только в музее.
Несмотря на вражду, они вот уже двадцать лет обращались друг к другу вежливо, на “вы”. Коса прижимался лицом к забору и кричал в ответ:
— Ну уж нет, сперва все станут ходить на прогулку в кедах!
— В кедах?! Даже и не смешно — так низко пасть невозможно.
— И в транспорте станут ездить в кедах. Но это еще не все!
— Не все?.. — Мушек даже икнул от напряжения.
— На работу все тоже будут ходить в кедах!
— На работу?! — не без издевки переспросил Мушек, который явно не верил ни единому слову своего противника.
— Да–да! Именно! На работу! — повторил Коса и умолк.
Оба зловеще захохотали. Ведь несмотря на сильную взаимную неприязнь, и сапожник и торговец стеклом отлично понимали, что малость преувеличивают.
А дедушка с бабушкой все это время сидели в своем саду перед домом и поглядывали то влево, то вправо, в зависимости от того, кто кричал. Словесная битва грохотала над их головами до темноты, ведь оба участника, разумеется, позабыли, что то же самое они уже выкрикивали вчера, не помнили они и который теперь час. Никто не взялся бы предсказывать, сколько еще времени могло это продолжаться, если бы из кухонного окна не раздавался вдруг зычный голос пани Мушек:
— Антоний! Ты идешь наконец?! Еда на столе!..
Точно так матери звали моих товарищей, когда те допоздна играли в футбол, позабыв, что давным–давно пора домой. На сапожника это действовало безотказно. Едва заслышав голос супруги, он поворачивался и спешил в дом.
Но прежде чем скрыться из виду, останавливался на пороге и напоследок грозил сопернику кулаком: они, мол, еще не закончили, нет, завтра или когда–нибудь потом они наконец разберутся друг с другом.
Франек
Радек Кнап
Рассказ
Перевод с немецкого Е. СОКОЛОВОЙ
Чтобы получился сборник, нужно написать достаточно много хороших рассказов. Дебютанту это не всегда удается. Но бывают и исключения. Эта книга приобрела особый блеск благодаря жемчужинам, щедро разбросанным по ее страницам. Большой сюрприз для тех, кому еще дорога настоящая литература.
Ищите, и обрящете.
Станислав Лем
Краков, 3 мая 19941 Прежде, когда все еще было не так, как теперь, когда люди еще были бедны и потому с охотой собирались вместе и беседовали, были у моего дедушки два соседа.
Слева, в доме с крышей из черного рубероида, жил со своей женой Антоний Мушек. Был он сапожником и в прежние времена трудился на польскую армию: двадцать лет шил солдатские сапоги. Выйдя на пенсию, оказался не в силах бросить любимое занятие: по–прежнему делал обувь, теперь — для жителей нашего городка. Хоть и был он единственным сапожником в округе, все же изо всех сил старался угодить горожанам. Только как он ни потел, как ни стремился угнаться за модой, все его модели непостижимым образом походили на сапоги, какие польские офицеры носили лет тридцать тому назад.
Справа от нас жил пан Коса, торговец стеклом. Закоренелый холостяк, в отличие от сапожника. У него имелись телега и кобыла по имени Шарабайка. Каждое утро Коса запрягал свою Шарабайку и разъезжал по улицам. Скупал у стариков ненужные склянки, чтобы после продать их не без выгоды для себя на ближайшую стекольную фабрику.
И хотя вот уже двадцать лет сапожник Мушек и торговец стеклом Коса жили, можно сказать, по соседству, они терпеть не могли друг друга. Впрочем, случайно столкнувшись на улице или в очереди за продуктами, они вполне дружелюбно обменивались приветствиями. Но, едва оказавшись дома, вдали от посторонних взглядов, оба во весь дух мчались к забору и принимались осыпать друг друга проклятиями.
Каждый вечер в одно и то же время они выскакивали из своих домов и неслись к забору, будто весь день ждали этого мгновения. Мои дедушка с бабушкой -— их сад стал чем–то вроде нейтральной полосы между врагами — порой с ужасом представляли себе, что могло бы случиться, если бы тех двоих ничто не разделяло, будь они и вправду соседями. Самые страшные стычки происходили летом, когда вечера долги и во время ужина еще светло как днем. Мушек и Коса стояли каждый у своего забора, будто боксеры у каната, вцепившись в ограду, и старались побольнее задеть друг друга.
— Вот увидите, пан Коса! — кричал сапожник, когда наступал его черед. — Однажды утром проснетесь, а все ваши склянки — из пластмассы! Все–все, что прежде было стеклянным, теперь из пластмассы. И увидеть стекло можно будет только в музее.
Несмотря на вражду, они вот уже двадцать лет обращались друг к другу вежливо, на “вы”. Коса прижимался лицом к забору и кричал в ответ:
— Ну уж нет, сперва все станут ходить на прогулку в кедах!
— В кедах?! Даже и не смешно — так низко пасть невозможно.
— И в транспорте станут ездить в кедах. Но это еще не все!
— Не все?.. — Мушек даже икнул от напряжения.
— На работу все тоже будут ходить в кедах!
— На работу?! — не без издевки переспросил Мушек, который явно не верил ни единому слову своего противника.
— Да–да! Именно! На работу! — повторил Коса и умолк.
Оба зловеще захохотали. Ведь несмотря на сильную взаимную неприязнь, и сапожник и торговец стеклом отлично понимали, что малость преувеличивают.
А дедушка с бабушкой все это время сидели в своем саду перед домом и поглядывали то влево, то вправо, в зависимости от того, кто кричал. Словесная битва грохотала над их головами до темноты, ведь оба участника, разумеется, позабыли, что то же самое они уже выкрикивали вчера, не помнили они и который теперь час. Никто не взялся бы предсказывать, сколько еще времени могло это продолжаться, если бы из кухонного окна не раздавался вдруг зычный голос пани Мушек:
— Антоний! Ты идешь наконец?! Еда на столе!..
Точно так матери звали моих товарищей, когда те допоздна играли в футбол, позабыв, что давным–давно пора домой. На сапожника это действовало безотказно. Едва заслышав голос супруги, он поворачивался и спешил в дом.
Но прежде чем скрыться из виду, останавливался на пороге и напоследок грозил сопернику кулаком: они, мол, еще не закончили, нет, завтра или когда–нибудь потом они наконец разберутся друг с другом.
Когда не знают правды, что–нибудь обязательно да выдумают. Грешат этим и жители нашего городка. Никто не знал, почему же, собственно, так не любят друг друга Мушек и Коса, — пришлось причину придумать.
Как–то пронесся слух, что всему виной холостяцкая жизнь Косы. Если бы он был женат, пани Коса, выглянув в форточку, хоть раз бы да позвала его ужинать. И Мушек был бы лишен последнего слова. А так бедного пана Косу одолевает зависть к врагу, который не только живет под крышей из черного рубероида, но и имеет свою собственную жену. Что бы там ни было на самом деле, думали все именно так и охотно делились этим друг с другом. Хотя трудно представить себе более далекое от истины объяснение.
Коса и вправду был холост. Но не потому, что не любил женщин. Напротив, он их очень даже любил: всех без исключения девушек, да и вообще женский пол. Может, еще посильнее, чем тот же сапожник Мушек, который вот уже двадцать лет делил кров с законной супругой. Просто ничуть не меньше Коса любил свободу.
Завидев на улице девушку, с которой едва был знаком, Коса тут же спрыгивал с телеги, предоставив ее в полное распоряжение Шарабайки. Кланялся девушке, справлялся о ее здоровье. Если та была в хорошем настроении, пан Коса тут же приободрялся и целовал ей ручку. Брошенная телега катилась тем временем дальше, а хозяин не сводил с прелестницы глаз, осыпая ее комплиментами, расхваливая новую прическу и восхищаясь совершенной формой ногтей. Но стоило девушке проявить к нему интерес, улыбнуться или заговорить о планах на вечер, его охватывала тревога. Пан Коса переминался с ноги на ногу, краснел, бледнел, и если ничего другого ему в голову не приходило, указывал пальцем на катившую прочь телегу. Поспешно кланялся и, пробормотав себе под нос извинения, мчался за ней. Девушка удивленно смотрела ему вслед, собиралась еще о чем–то спросить, но Коса бежал как бешеный и скоро был уже так далеко, что ей пришлось бы кричать. Девушка наконец опускала глаза и шла восвояси. Странным образом, ей всегда нужно было совсем не в ту сторону, куда умчался торговец стеклом. Случавшиеся поблизости люди, наблюдавшие эту сценку, смеясь, утешали девушку: не стоит, мол, слишком на него сердиться — пан Коса на все свидания ходит с телегой.
Как–то раз мне самому довелось наблюдать, сколь рьяно торговец стеклом готов отстаивать свою свободу. Мой путь в школу лежал мимо его дома, и однажды я стал свидетелем весьма необычной сцены. Через окно мне было видно, что пан Коса как раз собирается бриться. Вот он вытаскивает из брюк кожаный ремень, закрепляет его на дверной ручке. Потом натягивает и точит о него бритву. Брюки его тем временем сползают до самых щиколоток. Вместо того чтобы их подтянуть, он принимается намыливать лицо, то и дело с довольным видом поглядывая в зеркало. Но что–то, очевидно, не дает ему покоя. Он подтягивает штаны и с намыленным лицом принимается расхаживать по дому. Заглядывает во все комнаты, даже в уборную и в чулан. Везде непременно есть небольшое зеркало на стене, и в каждое Коса заглядывает, бормоча при этом: “Доброе утро”. Похоже, за все тридцать лет холостяцкой жизни ему так и не довелось прочувствовать, что такое одиночество. С самого утра дом густо населен всевозможными Косами, которые не дают скучать настоящему, поднимают ему настроение. Убедившись, что все они на месте, пан Коса возвращается в ванную, где его ждет бритва, и с чувством глубокого удовлетворения включает радио.
Радио поет по–английски, из моего укрытия это отчетливо слышно. Пан Коса уже много лет слушает не только песни, но и новости исключительно на этом языке. И вовсе не потому, что хорошо его знает — по правде говоря, он не понимает ни слова, — просто его дом — единственный во всей округе, где принимаются английские радиоволны.
Коса берет бритву и осторожно скоблит подбородок. Пена уже высохла, но соседа это, кажется, совершенно не беспокоит. Все энергичнее водит он бритвой от горла к ушам, напевая при этом себе под нос.
Так вот, пока пан Коса был целиком погружен в созерцание своего отражения, его кобыла, привлеченная звуками радио, просунула голову в окно. Стойло Шарабайки, кое–как пристроенный к дому деревянный сарай, — всего в нескольких шагах. Едва заслышав по радио музыку, лошадь придвинулась ближе, протиснула голову в окно и принялась с интересом рассматривать все, что лежало на подоконнике. И когда, глядя в зеркало, Коса вдруг заметил рядом со своей физиономией лошадиную морду, случилось непоправимое. Лезвие дернулось в его руке, и вот в следующий миг он уже внимательно рассматривает порез на подбородке, осторожно ощупывает его. Две капли крови ползут по большому пальцу, и наш сосед, которого, очевидно, пугает вид собственной крови, становится бледным как мел.
Он поворачивается к Шарабайке, тычет испачканным в крови пальцем ей прямо в нос.
— Смотри, что ты натворила, — жалуется он, — я чуть было не перерезал себе горло. — Пан Коса купил эту лошадь маленьким жеребенком и давно привык разговаривать с ней как с человеком. Вернувшись к зеркалу, он продолжает выговаривать Шарабайке. — Когда–нибудь меня найдут мертвым в ванной, — предрекает он, — придут люди и, указав пальцем на мой хладный труп, спросят: “Подумать только! Кто ж это перерезал горло старому Косе? Ведь у него не было врагов, и вот он здесь, в луже крови… Он любил свободу, любил женщин. И что же? Да ничего. Через пару лет никто о нем и не вспомнит”. Они снесут этот дом, через сад проложат дорогу. И знаешь, кто будет в этом виноват? — Коса вновь повернулся к Шарабайке. — Ты! Ты одна способна свести меня в могилу до срока. Но нет, меня не запугаешь, без боя не сдамся!
Пан Коса грозит ей пальцем. Впрочем, эта демонстрация силы и независимости все же не вполне его удовлетворяет. Он включает радио на полную громкость и опять поворачивается к зеркалу.
Шарабайка вытягивает шею и цепляет губами носок, который сушится на подоконнике. Глубоко погруженный в мысли о свободе, пан Коса вновь берет бритву и поет на ломаном английском:
— Mona Lisa, Mona Lisa! You have a wonderful smile…
Лошадь срыгивает и тянет с сушилки второй носок. Голова ее уже наполовину скрылась в ванной. С улицы виден только массивный круп. Хвост пребывает в постоянном движении, будто маятник.
В то утро кобыла сжевала еще фуфайку и двое кальсон. Казалось, пан Коса позабыл обо всем на свете. Он все пел и пел. Когда мне все–таки пришлось покинуть свой наблюдательный пост, чтобы не опоздать в школу, он еще пел. Сильный голос вырывался из раскрытого окна и разносился по улице до самого магазина, где уже выстроилась очередь за булочками и молоком. Пробегая мимо, я успел заметить, как люди в очереди с беспокойством озираются по сторонам и спрашивают друг друга, что бы это могло означать. Они ломали себе головы, пока не вышел пан Вацек, хозяин лавки, и не разъяснил, что это поет пан Коса, и никто иной. Тот самый пан Коса, который любит свободу и женский пол, — ведь он один у нас может принимать английские радиоволны.
Не могу припомнить, чтобы я хоть раз слышал, как поет сапожник Мушек. Он точно не пел, когда брился, он и говорил–то очень немного. Если хотел что–то сказать, был предельно краток. Почти все время Мушек проводил в каморке рядом с кухней — там он устроил себе мастерскую. Порой у него, единственного в округе сапожника, бывало так много заказов, что приходилось засиживаться допоздна. Внутри, за дверью каморки стрекотала машинка “Зингер”, которой уже перевалило за шестьдесят, — впрочем, работала она лучше, чем нынешние польские швейные машины.
Мастерская сапожника выглядела как много лет назад. На стене висели старые колодки, чугунный штатив. Пахло бутапреном, особой смесью муки и спирта, которой клеили кожу. Было так темно, что даже днем можно было работать лишь при искусственном освещении. Но Мушеку это не мешало. Его нисколько не смущало ни то, что за день он успевает сшить только одну пару обуви, ни то, что этим портит себе глаза.
Смущало его лишь, что то ли в Катовице, то ли во Вроцлаве построили, как говорят, еще одну обувную фабрику. И в ее светлых цехах с энтузиазмом трудятся юные работницы, выдавая по тысяче пар ботинок ежедневно. Вместо бутапрена там пахнет химическим клеем, а директор фабрики, в знак того, что старые времена ушли безвозвратно, держит под стеклом у себя в кабинете треногу, какой Мушек до сих пор пользуется.
Каждый раз, когда я приносил Мушеку ботинок со сломанным каблуком или дырявой подошвой, я с удивлением отмечал про себя, как просто превратить его мастерскую в музей. Пришлось бы разве что добавить несколько ламп, чтобы посетители могли получше все рассмотреть. Мушек, наверное, тоже так думал. Назло новому времени он и теперь делал почти такие же туфли, как научился давным–давно, еще будучи подмастерьем в фирме “Вольский и сыновья” в Познани. Очевидно, устаревшие каблуки и непрактичные кожаные подошвы — таков был его вызов новому времени, и он с нетерпением ждал, когда же это самое новое время со всеми своими огромными обувными фабриками, на которых с усердием трудятся молодые рабочие, наконец–то потерпит крах.
По какой–то неведомой причине технический прогресс и в самом деле обошел наш городок стороной. Конечно, до нас доходили слухи о демонстрациях в Варшаве, о произнесенных там вдохновенных речах. Не раз видели мы по телевизору, как известные имена, написанные большими буквами на транспарантах, колышутся поверх зонтов.
Это были великие имена, где–то далеко они изменили мир. В нас же они пробуждали лишь растерянность. Мы не могли представить себя в том мире и торопились переключиться на другую программу в надежде наткнуться на бразильский сериал.
Дом Мушека замыкал длинный ряд домов, сразу за ним начинался лес. Летом этот лес, который тянулся до самого Рацибора, вселял в сапожника тревогу, напоминая ему, что в мире помимо усердия и порядка существуют анархия и лень.
Страх нарастал, когда созревали вишни. Ему казалось, что однажды утром из этого леса вынырнет Франек, его брат. Франек Мушек, совершенно на него не похожий. Он был на пару лет старше сапожника, что, впрочем, не мешало ему разгуливать повсюду в шортах. На голове у Франека в любую погоду красовалась соломенная шляпа. Он не умел ни читать, ни писать, и этого сапожник Мушек стыдился сильнее всего, хотя вообще–то стыдиться следовало его брату.
Тем летом опасения Мушека были не напрасны. Однажды пронесся слух, что после двадцатилетних скитаний домой вернулся Франек. Решил навестить брата.
В то утро, когда Коса включил радио на полную громкость, сапожник Мушек был еще в постели. Ворочался с боку на бок и пытался натянуть на уши подушку. Но английские песенки легко находили лазейку, пробирались под подушку и не оставляли выбора; пришлось встать. Мушек как раз шел в ванную, когда раздался звонок — кто–то топтался возле калитки. Мушек развернулся, прошел на кухню, где готовила завтрак его супруга, раздвинул гардины и выглянул в окно. Некоторое время молча смотрел в сад, потом уронил занавеску и попятился. У калитки стоял его братец Франек собственной персоной. В шортах, как и двадцать лет назад. На голове — все та же соломенная шляпа, а на ногах — лопнувшие от сырости кеды.
Мушек пятился, пока не наткнулся спиной на кухонный шкаф — ему нужно было на что–нибудь опереться.
— Только не это… — пролепетал он, — Франек.
Пани Мушек — она резала лук — раздвинула кухонным ножом гардины.
— Хм… так вот, значит, как он выглядит, твой брат… — проговорила она, растягивая каждое слово. — Я представляла его иначе… постарше, что ли.
— Он никогда в жизни не работал, — объяснил Мушек и опять осторожно выглянул в окно. — Похож на Хиндрека, того бездельника, который в прошлом году попал под поезд, — пробормотал он.
— Хиндрек выпал из окна своей квартиры. В стельку пьяный, — возразила пани Мушек, не сводя глаз с Франека.
— Пятьдесят четыре года, а он все в шортах. Право, это ничуть не лучше, чем напиться и вывалиться из окна.
— Антоний, чем тебя так раздражают шорты? Сейчас лето.
Мушек взглянул на жену, будто хотел что–то сказать. Но промолчал, только почесал в затылке.
— Что же делать? — спросил он. — Он все звонит и звонит.
И в самом деле, Франек, этот “урод” в семье, по–прежнему жал на кнопку звонка. Вместо того чтобы пойти к дверям, Мушек отступил еще на шаг в глубь кухни.
— Отойди. Он же тебя увидит! — замахал он руками на жену.
Пани Мушек не могла скрыть изумления.
— Что? Ты не пустишь на порог родного брата!? Единственного на целом свете?
Мушек совсем растерялся.
— Что ты такое говоришь! Просто я еще не одет. Он добирался к нам двадцать лет. Еще две минуты ничего не изменят.
Но пани Мушек не сдавалась:
— Ты стыдишься его, признайся! Стыдишься, что он не умеет читать. Так он и правда неграмотный?
— Ну, может, неграмотный, а может, и грамотный. Откуда мне знать? — ощетинился Мушек.
— Тебя раздражает, что он ходит в шортах.
— Если его впустить, застрянет на целый год. А ведь он курит, дымит как паровоз, — продымит всю кухню.
— Будет курить в туалете.
— Что?! — вознегодовал Мушек. — Не верю своим ушам! Он еще даже не вошел, а ему уже разрешается курить в туалете! А вот если мне хочется выкурить сигаретку, одну–единственную, меня тут же гонят в сад, даже зимой!
Франек потерял терпение и вновь напомнил о себе громким звонком. Мушеки умолкли и выглянули в окно. Братец стоял у калитки с сигаретой в руке — закурил, пока супруги спорили, — и кричал:
— Антоний! Антоний! Я вижу тебя! Ты ничуть не изменился… Даже пижама все та же, на ней котята скачут за бабочкой!..
Пани Мушек обернулась и посмотрела на мужа. Сапожник, которому до сих пор стыдиться за себя не приходилось — он не стыдился даже своих бурных словесных баталий с Косой, — вдруг покраснел как помидор. Пани Мушек оглядела супруга с головы до ног.
— Чего уставилась? — с нарастающим беспокойством спросил Мушек. — Ты сама купила мне эту пижаму.
Пани Мушек прикусила губу, чтобы не рассмеяться.
— Но ведь это ты выбрал ее, Антоний.
— Нет, я хотел с машинками.
— С машинками? — переспросила пани Мушек.
Мушек понял, что и так уже наговорил лишнего и, если не хочет выглядеть в глазах жены полным идиотом, лучше все–таки пойти открыть калитку.
Он развернулся, подошел к полке — над ней на гвоздиках висели ключи, — взял самый большой и пробормотал:
— Пойду открою, пока его не услышали. Переоденусь потом… Ты не представляешь, что нас ждет.
Пани Мушек кивнула. Раздвинула гардины и махнула Франеку рукой, как бы говоря, что брат уже спешит к нему.
Мушек пригладил волосы и вышел на свежий воздух. Было ясное, теплое утро. Дойдя до калитки, он попытался улыбнуться.
— Франек?!. — пробормотал он смущенно. — Ты, в самом деле ты? Боже, какой сюрприз! Выглядишь, как двадцать лет назад… Прости, что заставил ждать, все из–за жены… Ей показалось, что это один тип… Господи… и вправду ты…
Для своего возраста Франек имел на удивление юный и цветущий вид. На его загорелом лице морщин не было вовсе, а когда он снял соломенную шляпу, на свет явилась густая, давно не чесанная шевелюра иссиня–черного цвета.
Он походил на актера из очень у нас популярного детективного сериала. В каждой серии этому актеру приходится прыгать в бассейн и, в очередной раз его переплыв, застенчиво улыбаться.
Точно такая улыбка появлялась на лице у Франека, когда он что–то рассказывал. Прежде чем стать бродягой, “уродом” в своей семье, один раз он все же устроился на работу. Вот об этой–то своей работе любил он рассказывать, причем со всеми подробностями. Два месяца, когда он состоял на службе, превращались в два года, а заработанные им пять тысяч злотых — в пятьдесят пять.
Ему тогда было восемнадцать лет, работал он садовником у некоего нотариуса в богатом районе Варшавы. У того был большой дом и огромный сад. Работы было много, и по вечерам Франек просто валился с ног от усталости. Летом, когда на деревьях созрели плоды, в сад со всей округи слетелись птицы, и их громкие крики действовали хозяину на нервы. Раз в неделю нотариус вытаскивал из платяного шкафа ружье, специально для этого купленное, потихоньку открывал окно, сквозь прицел выглядывал в сад и палил без разбора в каждого замеченного поблизости дрозда или воробья.
Пока продолжалась охота, Франек отсиживался в укрытии и вновь выходил в сад лишь после того, как нотариус делал ему знак рукой. Складывал подстреленных птиц в ящик и подыскивал подходящее место для могилки.
И вот пока Франек копал где–то в саду яму, нотариус возвращался к себе в кабинет, запихивал винтовку в платяной шкаф, клялся и божился, что больше этого не повторится. Потом задергивал шторы, садился за письменный стол, за которым обыкновенно составлял прошения и торговые договоры, и писал стихотворение. Едва закончив, присоединял исписанный листок к другим таким же — нотариус собирался опубликовать все свои стихи к пятидесятилетнему юбилею.
Однажды Франек появился на службе ни свет ни заря. Встал на целых полчаса раньше обычного, отправился на работу и там, с длинной толстой палкой в руках, бегал среди фруктовых деревьев, пока не прогнал из сада всех птиц.
Тщетно отныне выставлял нотариус в окно свою двустволку — в саду больше не было птиц, которые могли бы его рассердить, и значит, ни одной он не мог подстрелить. Нотариус удивился, потом что–то заподозрил. Однажды утром он заметил, как Франек разгоняет сорок, рассевшихся прямо под окном. Он пришел в бешенство, помчался прямиком к платяному шкафу, достал ружье. Высунулся из окна, да так, что еще немного, и вывалился бы в сад, и взял на мушку садовника. Только Франек, который давно уже опасался, что однажды его самого подстрелят, как дрозда, опередил хозяина: перемахнув через забор, мигом оказался в соседнем саду и исчез навсегда.
Тогда–то и появилось у Франека предубеждение против постоянной работы, и решил он сперва побродить немного по свету.
Собрал рюкзак, сел в поезд без билета и покинул Варшаву. С тех пор он исколесил всю страну. Безделье вылепило из него то, чего не смогла бы никакая работа, — он стал почти приличным человеком. Настолько, что пани Мушек, да и сам сапожник, глядя на него, не переставали удивляться.
Франек сидел за столом и уплетал омлет, который поставила перед ним невестка. Пока он ел, сапожник стоял, прислонившись к кухонному шкафу, и время от времени что–то говорил.
— Мы поселим тебя в комнате под крышей, ты не против?
— Угу… — промычал Франек, глотая очередной кусочек омлета.
— Если у тебя нет пижамы, скажи, — я дам тебе одну из моих.
— Угу…
— Кровать удобная. Ты знаешь. В прошлый раз ты спал на ней.
Франек все съел и отодвинул тарелку.
— Я бы всю жизнь мог питаться только омлетом.
— Еще? — предложила пани Мушек. Франек вопросительно взглянул на брата и кивнул.
— Через пять минут будет готово, — обрадовалась хозяйка, поставив сковороду на огонь.
Франек осмотрелся по сторонам.
— Стены недавно покрашены, — отметил он. — Сам красил, Антоний?
— Сам. Никто мне не помогал.
Франек покраснел. Нагнулся к рюкзаку и что–то вытащил.
— Я принес тебе подарок, — сказал он, протягивая брату какой–то предмет.
— Что это?
— Открытка, — объяснил Франек. — Я нашел ее в Вене на тротуаре. Она надписана, даже почтовая марка есть.
Мушек с недоумением посмотрел на брата.
— Ты был в Вене?
— Три года назад. Целых две недели. Ночевал в парке возле пруда, там еще утки плавали.
— Так у тебя же паспорта нет.
— Я ехал в Краков. На поезде. Зайцем. Спрятался и уснул. Проснулся, когда было уже совсем светло. Выглянул в окно, а все надписи — по–немецки. Тут я понял, что попал в Австрию, и очень обрадовался: я ведь давно хотел увидеть могилу императора Франца Иосифа.
Мушек перевернул открытку.
— И что же это такое?
Франек заглянул ему через плечо.
— Собор. В самом центре. Называется собор Святого Стефана. — Палец Франека сместился вправо. — А вот это — чертово колесо. Дальше, справа — дворец…
Мушек выдвинул ящик кухонного стола и бросил туда открытку.
— Вена еще красивее, чем на этой открытке, — заверил его Франек, — красивее, чем Варшава, чем Краков… на улицах полно людей, которые только тем и заняты, что прогуливаются взад–вперед, разглядывают витрины. Когда становится скучно, покупают мороженое и очень медленно его едят. Кажется, им совершенно некуда спешить, Антоний. Наверное, они вообще не работают, ведь многие даже днем сидят в кафе или разъезжают туда–сюда на трамвае. Но все равно у каждого есть должность. Повсюду только и слышно: “Добрый день, господин доктор!.. До свидания, госпожа доктор! Как поживаете, господин инженер? Спасибо, хорошо, господин советник”. А однажды я зашел в кафе, где даже кассиршу звали Роза Магистр… Должно быть, люди там очень счастливы…
Франек искоса глянул на плиту, где жарился омлет.
— Да–да… Жизнь была бы куда интереснее, а люди гораздо веселее, если бы их звали не просто Новак или Килинский, как у нас…
Мушек глубоко вздохнул и посмотрел на жену: поняла она наконец, во что они вляпались? Пани Мушек внимательно слушала Франека.
— Но красивее всего в Вене банки. Так–то, Антоний.
— Консервные, что ли? — не сдержался Мушек.
— Да нет же, банки. Где деньги держат, — пояснил Франек. Мушек устремил к потолку полные отчаянья глаза.
— Ну да. Некоторые из них очень стары и похожи на музеи, другие вполне современны. За толстыми стеклами в окошечках сидят красивые девушки с красными лакированными ногтями и золотыми кольцами на пальцах. Все мужчины в костюмах, держатся очень приветливо. Даже если клиент грубит, они лишь улыбаются и кивают. Должно быть, они прочитали кучу умных книг, и все эти деньги, пачки красивых новых банкнот, которые здесь складывают в высокие стопки, — для них просто мусор, который совершенно их не интересует. Нормальный человек при виде таких стопок теряет покой, а служащие банка проводят возле них целые дни, не удостаивая ни единым взглядом. И пересказывают друг другу модные шутки.
— Да ты хоть знаешь, какие там ходят деньги, в Австрии? — в отчаянье вскричал Мушек.
— А то! Однажды я даже видел вблизи открытый сейф!
— Ну уж это ты брось.
— Я как раз осматривал изнутри один филиал. В центре. Вдруг туда врывается мужчина и что–то кричит. Зал, впрочем, был так велик, что сперва на него никто и внимания–то не обратил. Тут он как взревет, тогда уж на него стали смотреть. Думают, помешался. А он направил на них пистолет — и до всех сразу дошло, что он абсолютно нормальный, только хочет взять себе часть денег из сейфа. Клиенты побледнели, а вот служащие были совершенно спокойны. Потому, наверное, что это не их деньги в сейфе лежат.
Тем временем грабитель расчищает путь к сейфу, машет во все стороны пистолетом. На меня внимания не обращает — ведь я иностранец. А я тем временем усаживаюсь в кожаное кресло у стены и наблюдаю, что дальше будет. Грабитель требует позвать директора — у того ключ от сейфа. Директор, видный мужчина в золотых очках, выступает вперед. В руке у него крошечный ключик. Этим ключом отпирают сейф. Набитый пачками денег. В зале царит мертвая тишина. Как у нас во время мессы, когда после слов “Это плоть твоя, а это кровь твоя, Иисус” святой отец преклоняет колена и закрывает глаза. Грабитель достает из сумки черный пластиковый пакет и бросает в него деньги. И чем больше денег из сейфа перекочевывает в мешок, тем тише становится в зале. Наконец тишина становится прямо–таки торжественной — что уместно лишь в самых серьезных случаях: ведь за три минуты на глазах у сотен зрителей бедняк превратился в богатого человека.
Все это время я тихонько сижу в углу, и вдруг мне приходит в голову, что грабитель может увидеть в моем поведении неуважение к происходящему и взбеситься. Я в ужасе. Хочу незаметно подняться и, не привлекая внимания, присоединиться к остальным, но от страха не могу пошевелить ни рукой, ни ногой. Предвидя, чем это может кончиться, тихонько кляну все на свете.
Со мной всегда ведь одно и то же, Антоний. Когда по–настоящему страшно, на меня вдруг наваливается смертельная усталость и я мгновенно засыпаю как убитый. И вот я у всех на глазах начинаю зевать во весь рот. Не в силах бороться со сном. Успел только заметить отсветы на потолке и захрапел, как локомотив.
Понятия не имею, сколько все это продолжалось. Во всяком случае, когда приехала полиция, я еще спал. Они подумали, что у меня инфаркт. Вызвали “скорую”. Врач дал мне нюхательной соли, и я очухался. Он был ужасно похож на кельнера Янека из моей любимой пивной в Варшаве, этот врач. Рассудок мой, видно, слегка помутился, и, едва открыв глаза, я спросил его: “Эй, старый пень, что там у вас сегодня пожрать?” Они тут же решили, что я здоров, и я пошел своей дорогой. На следующий день в газете про меня написали, у него, мол, стальные нервы.
Франек снова принялся рыться в рюкзаке. На свет явилось его белье и три пары шортов, завернутые в газету.
— Там была даже моя фотография, — пробормотал он, — могу поклясться, что брал ее с собой…
Мушек вытянул шею и заглянул Франеку через плечо.
— Зачем ты таскаешь с собой эти газеты? — удивился он.
— Чтобы читать, — Франек вздохнул. — Похоже, потерял по дороге.
— Ты же не умеешь!
— Умею. С тех самых пор, как мне стукнуло восемь, — возразил Франек и рассеянно посмотрел в сторону плиты: пани Мушек перекладывала омлет со сковороды в тарелку. Она открыла баночку малинового конфитюра и смазала омлет. Франек переводил взгляд с омлета на конфитюр и обратно. Пани Мушек закрыла банку и вернула ее на полку. Взяла тарелку, подошла к столу и поставила ее перед Франеком.
— Твой омлет, — сказала она и села против него. С тонкой улыбкой на губах сапожник переводил глаза с жены на брата.
— На обед будет куриный суп. Любишь куриный суп? — спросила пани Мушек.
— Больше всего на свете, — признался Франек, отрезая большой кусок омлета.
Пани Мушек молчала, с любопытством наблюдая, как он ест. И лишь после того, как Франек съел все до последней крошки, собралась с духом и негромко спросила:
— Скажи, Франек… можешь не отвечать, если не хочешь. Скажи… правда, что некоторые женщины в Вене покрывают лаком ногти на ногах?
Через три недели его уже знали повсюду. Каждое утро по просьбе пани Мушек Франек ходил в лавку на углу за продуктами. Так как читать он не умел, все, что нужно было купить, невестка рисовала ему карандашом на бумаге. Если нужны были булочки, рисовалась маленькая булочка, если дома кончился чай, рядом появлялась прямоугольная пачка, какие есть только в нашей лавке. Франек вставал в очередь у входа и болтал со всеми, c кем хоть как–то был знаком. Рассказывал, где побывал, как из–за богатого нотариуса сделался “уродом” в семье, не обходил вниманием и Вену. С ним никогда не бывало скучно — всякий раз Франек рассказывал свои истории немного иначе. То что–то выбросит, то приукрасит — порой настолько, что получается совершенно другая история. Ближе к концу он всегда лез в сумку, чтобы показать фотографию, где он дрыхнет в банке после налета, но вместо этого на свет появлялся то носовой платок, то список продуктов, нарисованный пани Мушек.
Люди корчились от смеха, похлопывали его по плечу — и так, мол, верим.
Впрочем, это было только начало. Франек вытаскивал привезенные из странствий газеты и тряс ими над головой.
— Брат говорит, я неграмотный! — громко, чтоб было слышно в самом конце очереди, кричал Франек. — Тогда что же это? — Он взмахивал газетами и с торжеством оглядывал всех вокруг. Некоторые зрители зажимали рот ладонью, еле сдерживая смех. — Что это? — настаивал Франек. — Может… огурец?
— Нет! — хором выкрикивала очередь, включая и тех, кто уже вошел в лавку.
— Зонтик?..
— Нет! — еще громче надрывалась очередь.
— Тогда… что это? — вопрошал Франек, внимательно рассматривая газету.
— Журнал! — кричали ему. В эту игру возле лавки мои земляки играли вот уже две недели и знали, как следует отвечать.
— Неверно! — ревел Франек, делая вид, что страшно сердится. — Вы что, не можете отличить от журнала ежедневную газету? Боже, в какие времена мы живем! Ну уж нет! Читать я вам не стану.
— Не сердитесь, пан Франек. Почитайте немножко. В последний раз… — упрашивали его зрители, подмигивая друг другу.
— Так я ж неграмотный. Разве могу я что–нибудь прочесть? — отбивался Франек.
— Простите вашего брата. Что он понимает? Прочтите статеечку, ну хоть одну… — умоляли зрители, испытывая при этом ни с чем не сравнимую радость. Они чувствовали себя актерами, и им не терпелось доиграть роль до конца.
Франек разворачивал газету, листал ее. Искал, что бы такое прочесть.
— Вот тут, на пятой странице, коротенькая заметка. Пожалуй, я мог бы вам ее прочитать.
Все умолкали. Некоторые, не в силах сдержать возбуждение, подталкивали соседа локтем в бок. Франек начинал:
— “Вчера в Люблине был задержан пятидесятипятилетний вагоновожатый. Вечером в часы пик он похитил трамвай шестнадцатого маршрута…”
— Пан Франек, вы держите газету вверх ногами… — выкрикивали из очереди.
Франек переворачивал газету и продолжал:
— “Целый час он ездил по городу, не обращая внимания на просьбы запертых в вагоне пассажиров. Лишь после того, как власти приняли решение перекрыть движение в городе, украденный трамвай удалось остановить”.
Франек перевернул страницу, словно перед ним была книга.
— “В результате долгих переговоров с невменяемым вагоновожатым полиции удалось добиться освобождения перепуганных пассажиров. Пока стороны договаривались, общественный транспорт в Люблине стоял. Лишь поздно вечером угонщика уговорили покинуть трамвай. Он объяснил свой поступок тем, что всегда мечтал хоть раз вернуться с работы домой на любимом трамвае”.
В очереди громко захохотали.
Франек торжествовал:
— Ну и фрукт, верно? Хорошо еще, что он не был пилотом!
Люди рыдали от смеха. Даже хозяин лавки, пан Вацек, вышел на улицу поглядеть, что происходит.
— Почитайте еще… еще что–нибудь, пан Франек… — наперебой кричали зрители, смахивая слезы. Франек тут же посерьезнел и принялся листать газету. На предпоследней странице задержался и объявил:
— Про авиакатастрофу. Пойдет?..
— Авиакатастрофа… — выдохнули слушатели, будто ничего смешнее им слышать еще не приходилось.
Франек обвел всех взглядом, очередь замерла. Хозяин лавки, пан Вацек, стоял, прислонившись к дверному косяку, в ожидании, что за этим последует. Франек начал читать:
— “В прошлый понедельник на борту пассажирского лайнера, выполнявшего рейс Краков — Берлин, произошел несчастный случай, стоивший жизни двум пассажирам…”
— Но этой газете уже три года… — крикнул кто–то.
Пропустив замечание мимо ушей, Франек продолжал:
— “По не установленным до сих пор причинам через четверть часа после взлета открылась дверь запасного выхода. Прежде чем экипаж успел принять необходимые меры, двоих пассажиров вытянуло за борт…”
Слушатели разразились хохотом.
— “Как выяснилось, в результате инцидента пострадали некий богатый бизнесмен и сапожник из Варшавы, всю жизнь копивший на это путешествие. Когда они поняли, что произошло, бедняги разговорились. Сидя в самолете, они не чувствовали друг к другу особой симпатии, теперь же стали гораздо общительнее. Они падали, оставаясь на таком же расстоянии друг от друга, как прежде в самолете, и могли достаточно хорошо слышать друг друга, если старались говорить погромче. Под влиянием шока оба продолжали вести себя так, будто все еще находились в самолете. Бизнесмен рассказывал сапожнику о своей семье и о добермане, показал ему фотографию своей виллы. Когда ветер вырвал фотографию у него из рук, пришел черед сапожника, и тот поведал о своем домике с крышей из черного рубероида.
Через пять минут полета, когда земля внизу была уже хорошо видна, оба замолчали. Они вывалились из самолета как раз во время обеда, поэтому у каждого в руках оказалась бутылочка вина. Они чокнулись и выпили. Выброшенные бутылочки взмыли вверх, мужчины переглянулись: волосы у них стояли дыбом, они почти синхронно взмахивали руками. Внезапно заметили, что очень друг на друга похожи, и удивились, как это не пришло им в голову раньше. Они назвались. Фамилии были одинаковые. Удивительное совпадение! Оказалось, что это родные братья, которые не виделись с детства и ничего друг о друге не знали.
На радостях они обнялись и поклялись отныне никогда не разлучаться. Внизу они увидели озеро. Растерянно переглянулись и через несколько мгновений рухнули в воду. Больше никто их не видел…” — с чувством глубокого удовлетворения закончил Франек и сложил газету.
— Они оказались братьями! — радовались слушатели.
— …Падая, еще успели бутылочку распить… Потом это озеро… — гудела очередь.
— Их до сих пор не нашли, — добавил Франек.
Пан Вацек, хозяин лавки, который видел эту сцену впервые и не знал еще, что это просто комедия, аж покраснел от удовольствия. Он отступил в сторону, освобождая проход, и повернулся к Франеку:
— Входите–входите, пан Франтишек, прошу… Мне еще не приходилось слышать столь интересной статьи… Здесь вас обслужат без очереди… У вас, конечно же, мало времени и вообще…
Франек с удивлением посмотрел на хозяина и обвел взглядом остальных, выжидая, как отреагируют в очереди. Никто ничего не сказал, зрители изо всех сил старались сдержать смех, догадываясь, что за этим последует.
— Входите же… Входите, — манил его пан Вацек. Франек сунул газету в карман брюк, показывая, что сегодня читать больше не намерен, и последовал за хозяином.
— Чего изволите? — осведомился Вацек, заступив за прилавок. Снаружи люди облепили окна лавки, чтобы ничего не пропустить. Франек выложил свой список.
— Восемь булочек, пачку чаю и килограмм помидоров, — выпалил он. — Вот, прочтите сами.
Он протянул листок хозяину. Вацек уставился на художества пани Мушек.
— Могу повторить, — сказал Франек. — Восемь булочек, пачку чаю и килограмм помидоров. Или вы читаете не лучше меня, пан Вацек? — прибавил он с тревогой.
— Сию минуту, — пробормотал сбитый с толку Вацек. В третий раз за утро в очереди смеялись до слез.
Вечером Франеку досталось. Шагая по кухне из угла в угол, сапожник Мушек осыпал брата упреками. А тот, понурив голову, сидел за столом и слушал.
— Ты выставляешь нас на посмешище! — причитал сапожник. — Не успел приехать, а на тебя уже пальцем показывают.
— Я здесь целых три недели, — тихо возразил Франек.
Мушек остановился и уставился на брата:
— Ну как ты не понимаешь? Ты же неграмотный!
Франек кивнул.
Пани Мушек внесла еду и поставила на стол.
— Сегодня у нас тушеный окорок, — возвестила она. — Любишь окорок, Франек?
Франек посмотрел на тарелку. Казалось, при виде еды он тут же позабыл все, что говорил брат.
— Больше всего на свете! — обрадовался он.
Сапожник глубоко вздохнул:
— С завтрашнего дня будешь мне помогать в саду. Работа — лучшее средство от этого твоего чтения.
— Угу… — кивнул Франек. Его рот был занят едой.
Но еще в тот же вечер сапожнику Мушеку довелось услышать, как Франек, который читать не умеет и уже никогда не научится, в своей комнате себе самому громко читает историю о пропавших без вести братьях, которые вывалились из самолета.
В то лето, когда объявился брат сапожника Мушека, в нашем лесу было на удивление много птиц. Непонятно, откуда они взялись. Воробьи, скворцы, певчие и черные дрозды — вся эта огромная птичья стая рано по утрам взмывала в воздух и отправлялась на поиски корма. Чаще всего путь их лежал в наши сады, где росли подсолнечники и зрели сладкие груши.
Сад сапожника Мушека был ближайшим к лесу, и большая часть птиц собиралась там. Чтобы они не склевали в его саду все подчистую, нужно было немедленно соорудить пугало.
На это потребовалось два дня. Мушек сшил его на своем “Зингере” из русской шинели и старой подушки. Франек помогал ему. С раскрытой газетой в руках он сидел рядом на скамейке и читал брату вслух. Особого впечатления на сапожника Мушека все эти статьи по–прежнему не производили, но некоторые все же нравились и ему. Их–то и должен был Франек дважды в день читать вслух.
В первый раз — ранним утром, когда Мушек только вставлял нить в иглу своей машинки. И еще раз — около полудня, когда тому уже хотелось выбросить к чертовой матери все, что было уже сделано.
Особенно сапожник любил одну статейку. Речь там шла о знахарке, которая лечила людей травами, но точнехонько в свой семидесятый день рожденья попала под комбайн.
Как обычно собирая травы на пшеничном поле, она вдруг задремала. Тут как раз подошел комбайн и в две секунды всосал ее. Вывалившись с другой стороны машины, она имела уже форму куба, как прессованная солома.
Трудно сказать, почему Мушеку нравилась именно эта история, но каждый раз, когда Франек добирался до места, где знахарку одолевает дремота, Мушек разражался хохотом, в точности как люди из очереди, и смеялся до слез. Франек, которому до сих пор не приходилось видеть, чтоб брат его так смеялся, принимался ковырять в носу и еще старательнее приукрашивал свой рассказ:
“…Мало того что старуха крепко спала, она была к тому же туговата на левое ухо… — читал он, — комбайн же надвигался на нее слева. Комбайнер в это самое время жевал бутерброд и не слишком внимательно смотрел вперед. Вдруг внутри машины раздался странный треск. Водитель подумал, что в механизм затянуло толстую ветку. Когда же из трубы вывалился куб, обвязанный колыхавшимся на ветру фартуком, бутерброд выпал у бедняги изо рта, и он стал белым как мел…”
— Вчера комбайн надвигался справа, — с неудовольствием отметил Мушек, не отрываясь от работы.
— Слева, справа… Какая разница? Было слишком поздно. “Самое худшее произошло, — продолжал Франек. — Похороны были торжественны и печальны. Ведь старуху все знали. В прошлом ей довелось избавить от язвы желудка нескольких обитателей политического Олимпа. Некоторые даже пришли на похороны. Торжественная речь председателя Счетной палаты — в свое время у него был гастрит — продолжалась час. Ближе к концу своей речи он вытащил из кармана носовой платок, который в дни юности будто бы получил в подарок от покойной. Поднял над головой, чтобы все могли его видеть, и громко прочел изречение, вышитое на нем собственноручно усопшей: “В лес иди, человек, и проживешь ты целый век”. Участники похорон, разумеется, засмеялись. Такое иногда случается во время великих событий”, — закончил Франек и сложил газету.
Склонившись над швейной машинкой, сапожник продолжал трудиться. Через два дня пугало было готово. Мушек установил его позади дома, чтобы птицы не объедали фруктовые деревья.
Но птицы в то лето вели себя очень странно. Еще через два дня они уже точно знали, что пугало не представляет для них никакой опасности. Теперь по утрам огромной стаей слетались они в сад сапожника. Словно какая–то таинственная сила влекла их сюда. Мушек был в отчаянье. Не верил своим глазам: каждый божий день в один и тот же час стая птиц снова и снова прилетала в его сад.
— Откуда такая туча птиц? Что, у Косы, например, плодовые деревья хуже, чем у меня?! — Сапожник только качал головой и беспомощно оглядывался. Если взгляд его при этом падал на Франека, тот пожимал плечами и уходил в дом.
Вообще во время этой птичьей чумы Франек тоже вел себя как–то странно. Стал запираться в комнате. Выходил из дома только по вечерам. Старался не привлекать к себе внимания и держаться от птиц как можно дальше.
Но как–то раз после обеда Франек все–таки присел на скамейке в саду. Он был погружен в себя и не сразу заметил, какая тишина воцарилась с его появлением. Где же птицы, которые в этот час обычно чирикают на деревьях? Франек размышлял об этом, когда в кронах деревьев вдруг поднялся невообразимый гвалт. Воробьи, скворцы, певчие и черные дрозды со всех сторон летели прямо к нему. Франек замер от удивления, а птицы расселись у его ног, образовав широкий круг. Казалось, они совсем его не боятся. Несколько старых воробьев подобрались к нему так близко, что он запросто мог схватить их.
Франек почесал в затылке.
— Чего уставились? Ничего вы от меня не получите! Мой брат подсчитал, что за день вы сжираете три килограмма груш. Вам что, больше нечем заняться, кроме как дни напролет набивать себе брюхо?
Птицы с любопытством разглядывали его. Похоже, его речь не произвела на них впечатления.
И тут произошло нечто странное. Франек украдкой огляделся по сторонам, будто боялся, что его увидят.
— Валите прочь к черту, — скороговоркой зашептал он, — вы соображаете, что будет, если кто–нибудь меня тут с вами увидит? Как вы меня нашли? — Это тоже не возымело действия, и он перешел к угрозам: — Если сейчас же не уберетесь, я позову брата. Он спит и видит, как бы с вами разделаться.
Птицы продолжали смотреть на Франека, словно его угрозы не были им в новинку.
— Хватит с меня, — объявил он, — я вас предупредил. — Повернулся в сторону дома и крикнул: — Антоний! Антоний!.. Куда ты подевался?
В открытом окне появилась голова Мушека. Сапожник смотрел в ту сторону, откуда слышался голос брата.
— Здесь я! Здесь! — крикнул Франек, взмахнув рукой. — Я вас предупредил, — шепотом сказал он птицам. — Только погляди, что делается! — заорал он, указывая на птиц у своих ног.
Мушек от удивления открыл рот. Высунулся из окна почти по пояс: еще немного, и свалился бы в сад.
— Что там делают эти твари?! — разволновался он. — Что ты им даешь?
— Да ничего я им не даю!
— Гони их! А не то принесу метлу!
Франек замахал руками и заорал во все горло:
— Кыш, паразиты! Кыш! Катитесь к черту!
Птицы не двинулись с места. Франек повернулся к брату и только развел руками:
— Видишь? Ничего не могу поделать. Они меня не боятся.
Мушек посмотрел на брата, потом на птиц, потом снова на брата.
— Сидят как приклеенные. Почему они не улетают?! Это же ненормально.
— Ненормально, — согласился Франек. Тон его свидетельствовал, что с этим явлением он сталкивается не впервые.
— Надо заманить их в ловушку, — размышлял сапожник Мушек.
Франек покачал головой:
— Вряд ли поможет.
— Ты–то почем знаешь, поможет или нет? — спросил Мушек, совершенно сбитый с толку. Франек сунул руки в карманы. Потом снова вытащил их. Взглянул на брата и произнес:
— Они здесь из–за меня.
— Вот как? — усмехнулся Мушек.
— Ну да. Повсюду таскаются за мной. Где бы я ни был, они меня находят. На этот раз прошло недели две, прежде чем они меня разыскали. Теперь уже не отстанут. Упрямые. Летят за мной, даже когда я в туалет иду.
— Они у тебя что, дрессированные?
— Нет. Просто я спас им жизнь. Еще когда работал у нотариуса, того, с ружьем. С тех пор они повсюду за мной таскаются… Ничего не могу поделать.
— Но ведь это было тридцать лет назад! — вскричал Мушек. — Птицы столько не живут!
— Не скажи! Они живут столько же, сколько люди, — он указал пальцем на двух воробьев, примостившихся у его ботинка. — Я их различаю. Знаю их всех. Эти вот те же, что были там. Конечно, они успели вывести целую кучу птенцов, поэтому их так много. Младшие подражают старикам. Думают, я у них что–то вроде дядюшки, бог его знает…
— Дядюшка? Ну–ну.
— Не веришь? Смотри.
Франек поднялся на ноги и зашагал по дорожке. Дошел до калитки, обошел вокруг дома и вернулся к скамейке. Птицы не отставали ни на шаг и, когда он снова уселся, сгрудились у его ног.
— Видел? — спросил не без гордости. — Теперь–то уж они меня не отпустят.
— И фрукты жрать не будут?
— А я почем знаю?
Сапожник Мушек задумался. Потом сказал:
— Никому не рассказывай, Франек. Даже моей жене. А то через пару дней об этом будет болтать весь город. Им вовсе не обязательно знать, что ты с птицами… — он сделал рукой неопределенный жест, — в дружбе.
— Это они со мной в дружбе! — воскликнул Франек. — Они мне осточертели!
— Ладно, отстань, у меня голова болит, — для убедительности Мушек схватился за голову, — а ты еще этих дармоедов мне на шею повесил! Они сожрали у меня добрую половину плодов, а самое лучшее в мире пугало для них что твой клоун! И все из–за тебя. Сам заварил кашу, сам теперь и расхлебывай.
— Что же мне делать? — встревожился Франек.
— Работать будешь.
— Работать?!
— Ну да. Птиц пасти.
— Да это же не я их пасу. Это они меня пасут!
Мушек махнул рукой:
— Какая разница–то? Пока ты сидишь здесь, на скамейке, мои деревья в безопасности. Ясно?
— Угу…
— Я куплю целую кучу газет, чтобы ты не скучал.
— Спасибо.
— Завтра же и начнем, — сказал Мушек. Потом вынес из дома кусачки и уселся разбирать пугало. Отмахнулся от Франека, желая показать, что слышать ничего не хочет, и вообще ужасно расстроен полным неуважением к своему пугалу, и теперь, в наказание, Франеку самому придется выполнять роль такового. Потом удалился с драгоценным чучелом под мышкой.
Франек оглядел птиц у своих ног и прошептал:
— Так бы вас всех и передушил. По одной.
Новость о необыкновенном влиянии Франека на пернатых облетела наш городок быстрее молнии. Люди приходили издалека, чтоб только увидеть, как он сидит на скамейке в окружении нескольких сотен птиц.
Это было настолько странное зрелище, что у забора постоянно толпились люди с раскрытыми от удивления ртами. И качали головами. Вдоволь насмотревшись, окликали Франека: что, мол, все это значит. Но он только прикладывал к уху ладонь, кричите, мол, громче — ведь из–за птичьего гомона нельзя было разобрать ни слова. А если кричали громче, из дома выскакивал сапожник Мушек с недошитым ботинком в руке и бежал прямиком к забору, выкрикивая на ходу:
— Подите к черту! Это вам не цирк!
Зеваки отступали на пару шагов. Ребятишки, напротив, протискивались вперед и спрашивали его:
— Пан Мушек, а что это Франек там делает?
Мушек наклонялся вперед, чтоб сквозь прутья забора разглядеть дерзкого мальчишку.
— Сам, что ли, не видишь, негодник?
— Не–а.
— Работает.
Зеваки хихикали. Мушек замахивался ботинком, и толпа рассасывалась так же быстро, как перед тем собралась.
Если сапожника не было дома, Франека охраняла невестка. Приносила из чулана метлу и размахивала ею над забором, стараясь достать кого–нибудь из любопытных. Но ее всерьез не принимали. Люди со смехом отскакивали, и те, кого она задевала, смеялись громче всех.
Однажды она заехала почтальону Мотылю по голове — стоя слишком близко к забору, тот зазевался. Он упал как подкошенный. Из огромной сумки на землю посыпались сотни писем в белоснежных конвертах. Пани Мушек перепугалась до смерти — решила, что убила единственного нашего почтальона. Но пан Мотыль тут же открыл глаза, покачиваясь, поднялся на ноги и принялся осыпать ошарашенную сапожницу комплиментами:
— Брависсимо, мадам! Брависсимо! Я это заслужил… Именно это… Вот бы моя жена хоть чуть–чуть походила на вас! — бормотал он, ползая на четвереньках и подбирая письма.
Но кое–что изменилось. Франек работал, и отношение пани Мушек к деверю стало иным. Вместо того чтобы хвалить его: наконец–то, мол, стал похож на брата, сапожница к нему придиралась. То ей вдруг не понравится, как Франек за столом держит вилку и нож; то, как он поет в ванной, то его привычка вывешивать кеды на шнурках за окно. Что бы Франек ни делал, как бы ни старался ей угодить — смягчить невестку не удавалось.
Как–то раз они вдвоем сидели в кухне. Было еще лето, хоть август уже кончался и дни стали заметно короче. Косые лучи вечернего солнца падали прямо на стол, за которым они сидели. Мушек ушел к клиенту: снимать мерку для новых ботинок. Пани Мушек и Франек пили вишневый сок. В доме еще с обеда ощущался запах жареной курицы. Сапожница сидела на стуле и смотрела в окно. Оба молчали.
Пани Мушек не произнесла ни слова, не удостоила деверя ни единым взглядом, но Франек твердо знал, что опять провинился, что–то сделал не так. Он был убежден, что на самом деле невестка смотрит на него. И чем демонстративнее она отворачивалась, тем крепче становилось в нем чувство вины, хотя он и понятия не имел, в чем эта вина состоит. Наконец он не выдержал и прервал молчание.
— Ты сама забила курицу? — спросил он.
— Нет, — ответила она не шелохнувшись.
— Тебе что–нибудь рассказать? — предложил он.
— Нет, спасибо.
— Могу почитать вслух… только принесу газету, она наверху.
— Сиди.
Пани Мушек смерила Франека взглядом, который более походил на острый кинжал. Глаза ее с укором задержались на его лице, оглядели шею, рубашку и даже брюки. Он позабыл все, что хотел сказать.
— Как случилось, что ты в жизни ничего не достиг? У других работа, постоянный доход. Дом, дети… А у тебя? Пачка старых газет в рюкзаке. Как ты так можешь? Просто не понимаю.
— У меня есть еще шорты и кеды.
— Не смешно. Ведь тебе уж за пятьдесят, пусть ты и выглядишь моложе. В твоем возрасте люди выходят на пенсию и наслаждаются покоем в собственном саду.
— Так и я целыми днями наслаждаюсь покоем в саду.
— Есть разница. Ты не на пенсии.
— Но ведь если меня не знать, просто идти мимо, как определишь, на пенсии я или нет?
— Здесь тебя знают все. Каждый, глядя на тебя, думает: “А вот и дурачок Франек”. Ты вообще в курсе, что о тебе говорят?
— Меня все любят.
— Потому только, что ты в гостях. Вот поживешь с годик, поймешь, что они думают на самом деле.
— Через пару недель я уйду. Осенью.
Пани Мушек потерла лоб, будто ей стало нехорошо.
— Ну, не будем больше об этом.
— Что с тобой? — с беспокойством спросил Франек. — Принести порошок?
— Сиди. Когда ты в последний раз стригся?
Франек пощупал свою прическу.
— Точно не знаю… С полгода назад, наверное…
С кислой улыбкой сапожница спросила:
— Длинноваты, ты не находишь?
— Угу…
— Через час вернется Антоний, у меня будет куча дел. А сейчас я могла бы сходить за ножницами и остричь тебе волосы. Что скажешь?
— Не знаю. Ты серьезно? — спросил Франек, пятерней приглаживая волосы.
Пани Мушек энергично поднялась и принялась убирать со стола.
— Когда еще у тебя будет такая возможность! — сказала она и скрылась в ванной. Франеку показалось, что невестка будет недовольна, если он откажется. А ведь он и так уже доставил ей массу хлопот и на этот раз возражать поостерегся. Он услышал, как невестка моет руки, выдвигает ящик и тут же задвигает его. В следующее мгновение она уже снова стояла на кухне с ножницами и полотенцем в руках.
Она указала на его стул и попросила:
— Отодвинь подальше, чтоб волосы не падали на стол… еще… так… нет, еще чуть–чуть.
Франек исполнял ее приказы, как солдат.
Пани Мушек обвязала вокруг его шеи полотенце.
— Что ты на меня так смотришь, — сказала она, — это недолго.
Франек только кивнул, в тот же миг прядь его волос упала на пол.
— Раньше я всегда сама стригла Антония, — продолжала она. — По воскресеньям. После завтрака. Потом он доставал из шкафа лучший костюм и мы отправлялись гулять. Иногда шли в церковь, слушали проповедь. На самом–то деле Антоний просто хотел подразнить священника. Мы садились в первом ряду. Антоний снимал шляпу, чтобы все видели его новую прическу. Святому отцу это действовало на нервы — он–то был лысым. Он скрежетал зубами, да так, что даже в последнем ряду было слышно.
Пани Мушек вздохнула:
— Так–то вот… А теперь он и сам облысел.
— Расскажи, как вы познакомились? — попросил Франек.
— Это было двадцать с лишним лет назад. Я тогда работала в кондитерской лавке на Хмельной. Теперь там химчистка. Когда я шла с работы, моя одежда пахла шоколадом. Люди оборачивались и смотрели мне вслед. Однажды Антоний пригласил меня в кино. Он работал неподалеку в обувной мастерской. Мы пошли в кино сразу после работы. Через пятнадцать минут во всем зале уже пахло шоколадом. Люди смотрели на нас и улыбались. Антоний понял, что запах от меня, и посмотрел так, как никто никогда на меня не смотрел, — пани Мушек хихикнула. — Фильма я совершенно не помню.
— Да–да, — кивнул Франек, — в детстве Антоний был охоч до сладкого.
Пани Мушек наклонилась к нему, и нос Франека уткнулся в ее блузку.
— Слышишь запах? — В ее шутливой интонации прозвучало странное любопытство.
— Через двадцать лет? — удивился Франек.
— Неужели нет? — Пани Мушек наклонилась еще ниже. Нос Франека очутился между двумя холмами, приподнимавшими блузку.
— Я слышу только запах курицы, которую мы ели на обед, — признался Франек и, чтобы не обидеть невестку, добавил: — Слышу, как бьется твое сердце… Колотится, будто молоток.
Пани Мушек покраснела.
— У меня аритмия. Это, между прочим, серьезно.
— Наверное, нужно сходить к врачу? — попытался Франек выйти из положения.
— К врачу? — воскликнула пани Мушек. — Да что он понимает в женских болезнях? Посчитай лучше, как часто оно стучит.
— Сердце?
— Что же еще?
Франек глубоко вдохнул и принялся считать:
— Один, два, три…
— Торопишься, давай помедленнее…
— …четыре… пять… шесть…
— Да ты считать не умеешь, — поддела она его.
Франек почувствовал, что покрывается потом.
— Неправда! Я умею считать до тысячи.
— Так давай считай.
— Нет, ты права. Я не умею считать до тысячи.
— Вот ты сказал, что осенью уйдешь. Почему ты не хочешь остаться с нами?
— Не хочу, и все.
— А если Антоний будет против? Ты нужен ему. Кто будет пасти птиц?
— Все равно уйду. И птицы со мной.
— Франек! — потребовала пани Мушек. — Посмотри на меня.
Франек поднял голову. Глаза их встретились. Больше всего хотелось ему опустить голову. Но сапожница всем телом давила ему на шею, отрезав путь к отступлению. Его подбородок оказался вдруг зажатым между могучими грудями невестки — проявилось ее редкое умение использовать их как тиски. Франек ощутил слабость. Ситуация выходила из–под контроля. О подобных вещах Франек имел весьма смутное представление.
— Я тоже имею право высказаться. В конце концов я жена твоего брата.
Она протянула руку и потрепала его по щеке. Франек с ужасом покосился на эту руку, будто перед ним была ядовитая змея.
— Сидишь, будто аршин проглотил, — посетовала невестка. — Если останешься, я всегда буду стричь тебя. С длинными волосами ты похож на женщину.
Мысль, что невестка всегда будет стричь ему волосы, привела Франека в ужас. И хотя ее прикосновения отнюдь не были ему неприятны, сам факт, что он полностью обездвижен, ничего хорошего не сулил. К тому же два холма у него под подбородком, похоже, вовсе не собирались сдавать с таким трудом занятые позиции.
Ужас его нарастал. Франек сделал попытку высвободиться — напрасно; воздуха стало еще меньше. Но в ту самую секунду, когда страх сделался невыносимым, его одолела странная усталость. Такая же, как в Вене во время ограбления банка, которая уберегла его тогда от неприятностей. У него больше не было сил сидеть с открытыми глазами. Ему удалось лишь слегка улыбнуться.
— Вот видишь, — обрадовалась пани Мушек, — а я уж было подумала, что ты боишься меня.
— Чтоб я боялся… — прошептал Франек.
— Я и говорю. Глупо бояться женщины! Женщина не способна причинить зло. Зло в наш мир приносят мужчины. Если правильно вести себя с женщиной, рай на земле тебе обеспечен. Любое твое желание будет угадываться прежде, чем ты его выскажешь.
Пани Мушек просто сама поражалась: надо же, какие умные слова она говорит! Она обращалась к стене, будто бы именно там находились воображаемые слушатели.
— Во–первых, женщины никогда не начинали войн. Они не способны на хладнокровное убийство. Насилие столь же чуждо им, как и управление автомобилем. Женщина всегда готова помочь и пойти на жертву. И вот вместо благодарности ее поднимают на смех…
Тут глаза Франека окончательно закрылись. Нос еще глубже уткнулся в грудь невестки.
Пани Мушек вдохновенно продолжала свою речь:
— Конечно, у женщин тоже есть недостатки. Действительно, они ищут удобной, спокойной жизни. И порой второпях выбирают не того мужчину. Мы верим: если мужчина что–то обещает, все так и будет. Соглашаемся на посредственность. Но такой ли это серьезный недостаток, Франек? Женщина хочет счастья. Как же ей быть?
Сапожница посмотрела вниз, на Франека.
— Что бы ты посоветовал?
Франек ничего не ответил. Его дыхание было ровным. Лицо неподвижным. Пани Мушек умолкла. Наклонилась к деверю и прислушалась: никаких признаков жизни. Она встревожилась.
— Франек? С тобой все в порядке? — спросила она. — Франек! Отвечай!.. Господи, я его задушила!
В эту секунду раздался громкий храп, который все объяснил: Франек просто–напросто спит. Она легонько похлопала его по щекам.
— Проснись! — крикнула с возмущением. — Сию же минуту проснись!
Но ничто на свете не могло сейчас его разбудить. То ли пани Мушек этого не знала, то ли просто не могла с этим смириться, но она крепко обхватила голову деверя и принялась довольно сильно ее трясти. Было похоже, что она хочет оторвать ему голову.
— Будешь ты отвечать или нет? — кричала в ярости. — Ты меня не слушал! Тебя совершенно не интересует, что я говорю! Никто еще так меня не унижал! Ты делаешь из меня… — она затравленно огляделась по сторонам, — идиотку!
Выкрикнув все это, пани Мушек немного успокоилась. Кажется, поняла наконец, что все усилия тщетны.
— Не понимаю, — пробормотала она, — как можно уснуть, когда тебя стригут? Трудно было подождать, пока я закончу?
Вместо ответа, Франек вновь испустил громкий храп. Это оказалось последней каплей. Пани Мушек схватила ножницы и вцепилась в его прекрасные волосы. Время от времени она делала шаг назад и с довольным видом оглядывала свое творение. Храп, ставший теперь ритмичным, будто удваивал ее энергию. Через десять минут все было кончено. Она отложила ножницы и залюбовалась необычным зрелищем: вместо того чтобы, как обещала, модно постричь Франека, она обкорнала его наголо. Пани Мушек повернула его голову влево, потом вправо, лицо ее при этом выражало умиротворение. Насытившись созерцанием, она прошла в ванную. Убрала ножницы в ящик. Бросила полотенце в корзину с грязным бельем.
Потом остановилась перед зеркалом и вперилась взглядом в свое отражение.
— Тебе не следовало так поступать, — проговорила она. Но другая ее половина, считавшая, что “это послужит ему уроком”, в конце концов одержала верх.
Франек проспал полчаса. Проснулся, только когда домой вернулся брат. То, чего так и не смогла добиться невестка, произошло само, едва в замке шевельнулся ключ: сапожник Мушек отпирал входную дверь. Когда тот появился на кухне, Франек уже полностью пришел в себя, правда, о своем несчастье он еще не догадывался.
Пани Мушек готовила ужин. Казалось, она вообще не замечает Франека. Сапожник прицепился было к брату.
— Расселся тут посреди кухни… — проворчал он, присмотрелся чуть повнимательнее, и взгляд его упал на голову Франека. — Что случилось с его волосами? — удивился Мушек.
— Понятия не имею. — Пани Мушек пожала плечами. Франек посмотрел на брата снизу вверх и провел ладонью по голове.
— Где мои волосы? — шепотом спросил он.
— Чего ты на меня–то уставился! — огрызнулся сапожник. Франек перевел взгляд на его жену.
— Где мои волосы? — повторил он. Голос его дрожал.
Пани Мушек не спеша обернулась и смерила его долгим многозначительным взглядом.
— В помойном ведре.
Сапожник смотрел то на жену, то на брата. Чтобы не расхохотаться, нужно было что–нибудь сказать. Он похлопал брата по плечу:
— Не так уж и плохо, Франек. Могло быть гораздо хуже.
Выдвинул ящик кухонного стола и откуда–то из–под катушек и обрезков кожи вытащил зеркальце.
— Держи. Теперь, глядя в зеркало, будешь вспоминать свою невестку.
— Очень смешно. — Пани Мушек слабо улыбнулась мужу.
Дрожащими руками Франек взял зеркало и поднес к лицу.
— Совсем неплохо, — нахваливал Мушек его новую прическу. — Теперь ты мне даже чем–то напоминаешь Рудольфо Валентино.
Мушек обернулся к жене.
— Не правда ли, радость моя? Помнишь, ты все твердила, что я похож на Грегори Пека?
Сапожница всплеснула руками и закатила глаза.
— Боже! За что мне такое счастье! Грегори Пек и Рудольфо Валентино, оба в моем доме!
Мушек удивился.
— Что это с ней сегодня, Франек?
Тот все еще был в шоке. Не отводил глаз от зеркала.
— Ну как? Нравится? — спросил его Мушек.
— Не знаю… — пробормотал Франек. По крайней мере, к нему вернулся дар речи.
— Через пару месяцев будет как прежде. — Мушек осторожно вынул зеркало из его рук. — Потом хоть целый час собой любуйся. А сейчас пора ужинать.
Франек робко взглянул на брата.
— Антоний? — тихо спросил он.
— Что?
— А кто такой Рудольфо Валентино?
Сапожник на секунду задумался.
— Спроси лучше невестку, она тебе расскажет, — улыбнулся он.
Осенью все стало меняться. Сперва изменилась погода. Зарядили дожди. Фруктовые деревья в саду то и дело роняли листья. Из окна уже видно было улицу. Дома словно отпрянули друг от друга. Стало как–то просторнее. Лавка на углу как будто отодвинулась. Люди выходили за покупками в длинных пальто, выглядели более торжественными и печальными.
Но сильнее всего переменился Франек. Едва началась осень, он отказался от обычных своих прогулок. В лавку на углу он теперь и вовсе не заходил. По непонятным причинам стал вдруг сторониться людей. Почти все время сидел в саду. Покидал свой пост, лишь когда ему было нужно что–то в доме. Вдобавок временами он стал проявлять необыкновенное упрямство, чего прежде за ним не водилось. Все делал не так, как раньше. В хорошую погоду забивался в комнату и часами оттуда не вылезал.
Едва начинался дождь, выходил в сад и усаживался на скамейку. Его не заботило, что одежда промокла насквозь, а газеты, лежавшие рядом на скамейке, превратились в кашу и их теперь невозможно читать. Никто не мог понять, почему он так себя ведет. Проходя мимо забора, люди качали головой, но никто с ним не заговаривал. Только птицы хранили ему верность. По–прежнему сопровождали его повсюду.
В дождь, когда он сидел в саду, птицы усаживались полукругом у его ног и чего–то ждали. Если он оставался в комнате, копошились на подоконнике. Франек выглядел теперь заметно хуже. Был бледен, порой дрожал. Птицы изрядно похудели. У некоторых недоставало перьев в хвосте.
Когда Франек сидел так в саду под дождем, пани Мушек выходила из дома с зонтиком в руках и говорила ему:
— Иди в дом.
— Дождь скоро кончится, — с улыбкой отвечал Франек. Указывал пальцем на самые темные тучи и говорил: — Видишь, вон там просвет.
Пани Мушек качала головой, придерживая над ним зонтик. Но, перестав чувствовать капли дождя, Франек тут же вскакивал и пересаживался на другой конец скамейки.
— Будешь продолжать в том же духе, заработаешь воспаление легких.
— Ну и пусть.
— От него можно умереть.
— Ну и пусть.
Упрямые нотки в его голосе крепли день ото дня. Мушеки вновь принялись гадать, что же все–таки привело Франека к ним. До сих пор они склонялись к мысли, что тот просто соскучился, теперь уже не были в этом уверены. Впрочем, вскоре все прояснилось.
Пришел сентябрь, стало холодно. Распорядок дня Франека между тем изменился: несколько дней подряд он не выходил из комнаты. Трудно сказать, что он делал. Лежал на кровати и смотрел в потолок? Или что–то замышлял и собирался вскоре приступить к осуществлению задуманного? По вечерам, уже лежа в постели, Мушеки слышали из его комнаты весьма странные звуки: будто по полу волокут что–то невероятно тяжелое. Весом никак не меньше ста килограммов. И так две недели. Наконец Мушек потерял терпение и решил поговорить с братом.
— Франек, что с тобой? Почему ты больше не выходишь из дома? Все спрашивают о тебе, — сказал он, входя в комнату брата.
— Просто им скучно. Вот и все.
— Да нет же, тебя все любят. Тревожатся о тебе. И мы тоже, я и твоя невестка.
Франек улыбнулся. Мушеку эта улыбка не понравилась.
— Недолго осталось.
— Что ты имеешь в виду?
— Скоро я вас покину.
— Опять уходишь? Ты проделал весь этот путь, пришел к нам на каких–то два месяца?
— Да.
Мушек покачал головой:
— Не понимаю я этого.
— Да я и не собирался здесь оставаться… Просто зашел, чтоб с тобой проститься.
— Проститься? Чего это тебе вздумалось прощаться?
Казалось, Франек колеблется.
— Ну, не только с тобой, Антоний. Хотел в последний раз взглянуть на дом. На эти места. Я ведь здесь вырос. Здесь умерла мама. Помнишь?
— Ну конечно… О чем ты? К чему ты клонишь? Что значит — в последний раз увидеть эти места?..
Франек подошел к шкафу и вытащил рюкзак. Рюкзак был доверху набит и весил столько, что его можно было разве что волочить по полу. Мушеку пришло в голову, что, наверное, это и есть источник странных звуков, которые они с женой слышат по вечерам.
— Так ты уже собрался?
Франек подтащил рюкзак к окну, там было светлее, и развязал.
— На это ушла целая неделя, — не без гордости сказал он.
Мушек подошел поближе и заглянул внутрь.
— Тут камни! — вскрикнул он с удивлением.
— Антоний, я все продумал.
— Что ты продумал?
Франек опустил глаза. Потом тихо сказал:
— Самоубийство.
— Самоубийство?!
— Ну да. Я решил утопиться в пруду возле станции, — признался Франек. — Один раз я уже пытался, неподалеку от Рацибора, но у меня не получилось уйти под воду. Я все время всплывал. Вылез на берег в такой ярости, как никогда в жизни. Сидел, смотрел по сторонам и вдруг понял, что ничего у меня не выходит не только потому, что нет подходящего груза. Просто это не то место. Человек должен кончать с собой там, где он вырос. Вот я и пришел к вам. И так уже два месяца потратил впустую.
— Жить со мной для тебя — просто потеря времени?
— Не сердись, Антоний. Завтра я наконец уйду, надену рюкзак и отправлюсь прямиком на дно.
— Ты что, правда пытался утопиться? В озере возле Рацибора? — Мушек не верил своим ушам.
— Да. Там потрясающе красивое кладбище.
— Но почему?
Франек ответил не сразу. Он смотрел в пол.
— Может, мне просто интересно?
Совершенно сбитый с толку Мушек уставился на брата.
— Какой интерес в том, чтобы умереть?!
Франек пожал плечами.
— Иногда мне снится сон, Антоний. Вернее, это даже не совсем сон. Я вроде уже не сплю, просто продолжаю грезить с открытыми глазами: вот иду я по берегу нашего пруда, останавливаюсь. Вокруг никого. Делаю глубокий вдох и ныряю. Вода смыкается над моей головой словно стеклянный купол. Как в кино. В это мгновение, ты не поверишь, у меня будто целая вечность впереди. Тишина такая, что я даже слышу собственный голос, хотя рот мой закрыт. Наверное, я похож на того воробышка, который свалился в горшок с медом и утонул, помнишь? Я тоже медленно иду ко дну. Только во сне мне никак не удается до него добраться, потому и интересно, что дальше будет.
— Франек? Это шутка, да? Как твои газетные статьи?..
Франек не слышал вопроса.
— Только вот птицы могут мне помешать, — пожаловался он. — Они выдадут меня своим гомоном. Представь, идет кто–нибудь мимо и вдруг слышит птичий гвалт. Он тут же поймет, что дело нечисто, и у меня ничего не выйдет.
— Так ты поэтому приехал сюда? — спросил Мушек. — Чего же ты ждал целых два месяца? Не хотел пропустить лето?
Франек посмотрел брату в глаза.
— Взгляни на меня, Антоний. Кто я такой? Идиот недоразвитый, вот и все, — проговорил он. — Я много раз слышал, что меня так называют. Люди прекрасно знают, что я все вру и выдумываю. Всю жизнь я врал! Ты вот веришь, что я был в Вене?! На самом–то деле я всегда хотел говорить правду, но почему–то мне это никогда не удавалось.
— Сделаешь то, о чем говоришь, действительно будешь идиотом.
— Сделаю, Антоний, — с угрозой в голосе произнес Франек.
— Не сделаешь. В последний момент передумаешь. Да, ты вполне способен натворить дел, но себя убивать не станешь.
Франек открыл было рот, чтобы что–то сказать, но брат сердито продолжал:
— И уж конечно, не в этом пруду.
— А все–таки я утоплюсь. — В голосе Франека зазвучали упрямые нотки, и это встревожило Мушека. Он понял: именно упрямство придает Франеку сил. Лучше всего было теперь изобразить равнодушие. Мушек встал и медленно пошел к двери. По пути споткнулся о рюкзак.
— Ты не находишь, что рюкзак слишком тяжел? До пруда почти четыре километра. Как ты потащишь такую тяжесть?
— Я достаточно силен.
С этим трудно было спорить: Франек и вправду был сложен как атлет.
— Значит, тебя не переубедить?
— Нет.
— Ясно. Тогда, если ты не против, я пойду спать. — Мушек открыл дверь, но задержался на пороге. — Надеюсь, ты сдержишь обещание и, перед тем как уйти, придешь проститься со мной и с моей женой.
— Конечно. Затем я сюда и приехал, — сказал Франек, которого спокойствие брата слегка задело.
— Да, вот еще что. Если ты покончишь с собой завтра, волосы так и не успеют отрасти, и ты навсегда останешься лысым. Спокойной ночи, Франек.
Франек поджал губы, но не произнес ни слова. Мушек развернулся и вышел из комнаты. Франек остался один на один со своим стокилограммовым рюкзаком. Около полуночи Мушек все же тихонько встал, поднялся по лестнице, прислушался у двери брата. Франек спал. Храп был слышен даже снаружи. Сапожник Мушек вытащил из кармана ключ и дважды повернул его в замке. Теперь его брат был заперт в комнате.
— Не верю, что ты способен на самоубийство, — бормотал сапожник, потихоньку спускаясь по лестнице. — Но осторожность прежде всего.
Франек не сдержал слова. Нарушил обещание проститься с братом. Встал рано утром, когда Мушеки еще спали, вылез в окно и пошел к пруду.
Часа через два войдя в его комнату, сапожник обнаружил, что она пуста. Едва ли беднягу еще можно было догнать — до пруда было не больше часа ходьбы. Мушек понял: спасти Франека может только чудо. И что же? Чудо случилось. Сапожник Мушек отправился просить о помощи своего заклятого врага.
Коса был настолько ошеломлен приходом соседа, что не смог вымолвить ни слова. Когда Мушек сообщил ему о безумном намерении брата, Коса, которому Франек нравился, молча пошел запрягать Шарабайку. Через четверть часа телега уже двигалась в сторону пруда, а враги рядышком сидели на козлах.
До пруда было четыре километра. Дорога заняла полчаса. Въехав в лес, Коса не выдержал и прервал молчание:
— Вы вообще–то знаете, что такая вот лошадь может везти двадцать человек? В Германии даже есть лошади, которые сильнее трактора. Там устраивают специальные соревнования: лошадь против машины. Почти всегда побеждают машины, но однажды верх одержала лошадь одного мясника из Аахена. Какой–то тракторный завод выкупил ее за тысячу марок.
Мушек посмотрел на Шарабайку. Она шла не слишком–то быстро.
— А вы никогда не думали продать ее? — спросил он.
— Кто ж ее купит. Она слишком стара. Я–то с удовольствием обменял бы ее на трактор.
— На трактор? А привязанность? — спросил Мушек.
— А кто сказал, что я не смогу полюбить трактор? У машины столько плюсов: не спит, есть не просит.
— Но ей нужен бензин.
— Овес тоже не дешев.
— Машина может сломаться.
— Ерунда, если есть запчасти.
Мушек умолк, посмотрел на дорогу. Он был рад, что едет к пруду не один. К тому же до сих пор ему не приходилось так мило беседовать с Косой.
Только вот мысли его все время возвращались к Франеку. Самоубийство брата казалось не более вероятным, чем снег в августе. И все же он сказал:
— Надеюсь, мы поспеем вовремя.
— Не думаю, что он это сделает, пан Мушек, — сказал Коса.
— Почему?
— Каждый из нас хоть раз думал об этом. Разве у вас не бывало таких мыслей?
— Да, но…
— Но в конце концов никто этого не делает, — продолжал Коса, — если бы все и вправду кончали с собой, на земле бы уже никого не осталось. Так ведь?
Мушек кивнул.
Коса продолжал:
— Чуть постареешь, и хочется вернуть юность. А у тебя, как назло, выпадают волосы, появляются морщины, портятся зубы. Если бы не старость, самоубийств бы вообще не было. А так время от времени эти мысли приходят в голову каждому… Но в конце концов мы живем до семидесяти, да еще и радуемся этому.
— Франек не такой.
— Ерунда. В этом все мы одинаковы.
Коса умолк. Пруд был уже виден. Чуть дальше проступили очертания железнодорожного вокзала. От него как раз отходил поезд. Грохот был слышен издалека, от самого городка. Коса подхлестнул кобылу. Оставшуюся часть пути они проехали молча. У пруда Коса остановил телегу. Они слезли и спустились к воде. Пруд больше походил на большую лужу. Казался совершенно заброшенным. Берега его поросли тростником. Было слышно, как квакают лягушки.
— Здесь тихо, — произнес Коса оглядываясь. Ничто не указывало на недавнего посетителя. Мужчины осмотрелись. Их внимание привлек небольшой предмет в центре пруда, который медленно скользил по воде по направлению к ним. Был похож на большой круглый увядший лист.
— Что это? — полюбопытствовал Коса.
— Не знаю.
Мушек встал на колени у самой воды и вытянул вперед руку. Ветер гнал странный предмет прямо на него. Он выждал, протянул руку и схватил его. Потом выпрямился, перевернул находку.
— Что это такое, пан Мушек?
— Шляпа моего брата.
В воде соломенная шляпа расползлась. Трудно сказать, сколько времени она плавала. Может быть, час, может, немного меньше. Мушек сел на траву и огляделся.
— В последний раз я был здесь тридцать пять лет назад, — сказал он.
По его тону Коса понял, что сапожник опасается самого худшего.
— Вместе с ним. Вода тогда еще была чистая… можно было купаться. Неподалеку жила девочка, которая очень нравилась Франеку. Она часто ходила с нами сюда. Однажды она заплыла на середину пруда и ей свело ногу. Все произошло очень быстро. Утонула у нас на глазах. Когда ее вытащили, она была как живая, будто ничего не случилось. На щеках играл румянец, казалось, она дышит. Такие вещи не забываются. С тех пор он и ведет себя как ребенок. Так и не повзрослел…
— Если бы он и вправду утопился, мы нашли бы не только шляпу, — задумчиво сказал Коса.
— Вы не видели его рюкзака. В нем килограммов сто, и он мог утащить с собой на дно все, что угодно. Кроме разве что шляпы.
— Ну и что. Шляпа не доказательство. Думаю, кое–кто нам поможет. Если здесь и вправду что–то случилось, этого не могли не заметить…
Мушек поднял голову:
— Кто?
Коса указал в сторону вокзала.
— Начальница станции пани Майова. Должна же была она хоть что–нибудь заметить. Оттуда пруд хорошо виден.
Мушек посмотрел в сторону станции: до вокзала не больше двухсот метров.
— Не могу поверить, что с ним что–то случилось, — сказал он.
Оба соседа поднялись и пошли. Они торопились. Мысль, что они, возможно, опоздали, обоим казалась невыносимой.
10 Начальница станции пани Майова уже десять лет была вдовой. Жила в маленькой служебной квартирке внутри станционного здания. После смерти мужа взяла на себя его обязанности и вот теперь была начальницей станции. Черная форма с золотыми пуговицами одновременно служила ей траурным одеянием. И хотя муж умер уже давно, она говорила о нем постоянно. Называла его паном Маем.
Коса и Мушек нашли пани Майову в служебной квартире. Она лежала на диване и глядела в потолок. На столе стояла бутылка из–под вишневого ликера. В руке был недопитый стакан. Неверным движением она указала им на стулья вокруг стола.
— Располагайтесь, господа, — сказала пани Майова. — Диван мне нужен самой. Хотите выпить? — указала на пустую бутылку. — Лучший ликер в наших местах. Эта бутылка стояла у меня целый год. А вот сегодня я открыла ее.
— Спасибо, не стоит, — отказался Мушек.
— Ну нет, так нет, — проговорила начальница станции. Закрыла глаза и замурлыкала что–то себе под нос.
Коса и Мушек переглянулись.
— Мы потревожили вас, чтобы кое о чем спросить, — сказал Коса.
Пани Майова открыла глаза. Хоть и с большим трудом, но ей все же удалось направить взгляд на Косу.
— Мой сосед, сапожник Мушек, опасается, что с его братом могло случиться несчастье. Мы нашли в пруду его шляпу. Вы не заметили здесь сегодня ничего необычного?
Пани Майова расстегнула верхнюю пуговицу форменного платья.
— А как выглядит его брат?
— Стриженный наголо, в шортах и с рюкзаком, примерно мой ровесник, — вмешался сапожник Мушек.
— Такого бы я приметила за версту.
Пани Майова пошарила рукой под кроватью и с неожиданной ловкостью выудила еще одну бутылку ликера. Довольно быстро справилась с пробкой и приступила к наполнению бокала. Половина жидкости вылилась на ковер.
— Не подозревал, что вы любите выпить, — удивился Коса.
— Я католичка, — сказала начальница станции. — А в Библии нигде не сказано, что пропустить изредка стаканчик–другой такой уж большой грех. Да и чего вы хотите? Я вам разве не предлагала?
Она обиженно посмотрела на стену, где висел портрет ее мужа.
— Немного ликера никому не повредит. В конце концов ведь не каждый день видишь чудо.
— Чудо?
Пани Майова кивнула:
— Ну да, самое настоящее. В жизни не видела ничего подобного.
Она повернулась на другой бок. При этом бутылка выскользнула у нее из рук и, если бы не молниеносная реакция Мушека, непременно бы разбилась.
Пани Майова подняла глаза:
— Раз уж вы все равно здесь, подлейте мне еще.
Мушек до краев наполнил ее бокал.
— Выпейте же, — она указала на полку позади себя, — фужеры вон там.
— Сперва расскажите, что вас так поразило, — попросил Коса.
— Пожалуйста… Полчаса назад от станции отошел скорый поезд на Люблин. Впрочем, ведь это вообще единственный поезд, который здесь останавливается. Из–за него–то я сегодня и надела форму. Так вот, подав, как положено, сигнал к отправлению, я села под большие часы и стала ждать, пока он пройдет…
Видимо, происшествие действительно произвело на пани Майову сильное впечатление, она даже протрезвела.
— Вдруг слышу какой–то странный шум. В воздухе. Похоже на журчание. — Пани Майова по–детски улыбнулась. — Мне показалось, что прилетели ангелы и сейчас заберут меня прямиком к пану Маю. Смотрю вверх. Небо самое обыкновенное, голубое. И тут откуда ни возьмись появляется огромная стая птиц. И воробьи, и дрозды, и сороки — кого там только не было. Правда, вид у них несколько полинялый, худые страшно. Ну, летят они вслед за поездом. И вместо того чтобы повернуть к лесу, вдруг зависают над почтовым вагоном. Там еще сбоку вентиляционное отверстие, окон–то нет. И знаете, что потом? Одна за другой птицы протискиваются в это отверстие. Над перроном опять тишина. Я сперва думала, мне почудилось. Но нет, на сон вроде не похоже. Значит, птицы действительно забрались в почтовый вагон, да там и остались.
Пани Майова покачала головой.
— В жизни не видела ничего подобного. Какого черта дроздам и воробьям понадобилось в Люблине? Можете мне объяснить?
Мушек и Коса переглянулись и облегченно вздохнули. Значит, Франек жив. Он не покончил с собой. Бросил в пруд шляпу, чтобы их провести. Может, хотел заодно обмануть и птиц, да только они его разыскали. И теперь они все вместе в почтовом вагоне едут в Люблин, разумеется зайцами. А вся эта история про самоубийство — просто очередная выдумка.
В тот момент Мушек готов был поклясться: на следующее лето Франек опять объявится у них и выдумает новую историю. Но до лета еще почти год. Он почувствовал, как отступает напряжение последних часов, и усмехнулся в ответ на улыбку Косы.
И лишь начальница станции по–прежнему выглядела встревоженной.
— Надеюсь, меня не сочтут виноватой. Ведь птицы изгадят всю почту. Она снова схватила бутылку с ликером и до краев наполнила свой стакан. — Что за времена! — пожаловалась она. — Разве могли мы раньше даже предположить, что птицы станут путешествовать поездом? Крылья–то им зачем?!
— И что же будет, когда поезд придет в Люблин? — поинтересовался Мушек.
— Ясно что. К этому времени они как раз загадят все что можно, и благополучно выберутся из вагона. Мне почему–то кажется, они не в первый раз путешествуют подобным образом.
— И никто этого не замечает?
Пани Майова немного подумала. Потом выпрямилась и с улыбкой сказала:
— Никто. И знаете почему? Кто такое увидит, не поверит своим глазам!