(Перевод с французского А. БОГДАНОВСКОГО)
ПОЛЬ РЕБУ И ШАРЛЬ МЮЛЛЕ
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 1, 1999
Поль Ребу, Шарль Мюлле
Из книги “В стиле…”
Перевод с французского А. БОГДАНОВСКОГО
От редакции
Полю Ребу и Шарлю Мюлле было по тридцать лет, когда в 1907 году в издательстве “Грассе” вышла их первая совместная книга “В стиле…”, имевшая огромный успех и давшая счастливый старт только что родившемуся издательству. Это была первая ласточка французской литературной пародии XX века — жанра, в котором работали такие мэтры, как Марсель Пруст, Жорж Перек, Раймон Кено, Патрик Бессон и многие другие. Героями (или “жертвами”) острого пера этого тандема, заставлявшего смеяться всю читающую Францию, были не только классики мировой и французской литературы — Шекспир,Толстой, Расин, Бодлер, Метерлинк, Д’Аннунцио, но и не столь знаменитые писатели, шаржи на произведения которых намного пережили оригинальные тексты.
Сотрудничество Ребу и Мюлле, успевших опубликовать в соавторстве еще две книги из серии “В стиле…”, прервала смерть Шарля Мюлле, погибшего на фронте в 1914 году. Судьба Поля Ребу оказалась более счастливой: он жил долго и написал много романов, биографий и критических статей. В 1998 году, спустя более девяноста лет после первой публикации, “Грассе”, ставшее одним из самых крупных французских издательств, выпустило книгу, собравшую под своей обложкой совместные сочинения этих двух писателей.
Иван Прощелыгович Гузкин, став по смерти матери, Кузьмы Васильевны Потанглевской, наследником значительного состояния, а позднее и владельцем имения Бутербродово, родовой вотчины его отца, генерала Димитрия Ивановича Гузкина, находившейся в Куропеевском уезде Муравеевской губернии, долгое время жил той так называемой рассеянной жизнью, которую люди его круга считали единственно достойной себя и которая состояла в самом бессовестном разврате, то есть в одурманивании себя пьянством, в поездках туда — в те ярко освещенные, блещущие зеркалами заведения, где большую часть дня и всю ночь беспрестанно пилось шампанское и водка, лились ликеры в рояли и шел блуд с теми погрязшими в грехе несчастными женщинами, которых обрекала на постоянное попрание законов божеских растленная власть законов человеческих, именно тех законов, которые мужчины, курящие табак и пьющие вино, в сладострастии эгоизма сами установили для себя.
И жизнь эта продолжалось до тех пор, пока 6 января 1885 года, в самый канун Рождества, не произошло события, нарушившего привычно неизменный и ровный ход ее. Его приятель и собутыльник Николай Новгородович Мулагов, напившись допьяна, накурившись вдосталь и до хрипоты наоравшись песен, счел, что будет забавно, если его запрут в леднике фешенебельного ночного ресторана. Наутро его нашли мертвым — окоченевшим и закосневшим в грехе. Стыд и отвращение, родившиеся в душе Ивана Прощелыговича при этом зрелище, переменили его решительно. Он роздал бедным все, что принято было считать удобствами его роскошной городской квартиры: калорифер, туалетную и ванную комнаты, ватерклозет и лифт, стал носить деревянные калоши, ибо сделался вегетарианцем, и ему гадко и стыдно было теперь пользоваться мехом и кожей убитых животных. Земли свои он разделил между крестьянами, уничтожил все запасы дров и угля и сжег библиотеку, поскольку книги заключали в себе вредоносные идеи, разжигая дурные страсти, ведущие к еще более дурным болезням, и прививали влечение к питью вина и курению табака.
Наконец он вырыл на Невском проспекте ямку и закопал в ней свои перчатки, карманные часы, пенсне — все эти вещи, выдуманные людьми, противоречили естественной жизни, потому что животные, которые одни только этой естественной жизнью жили, обходились без них.
В ту минуту, когда Гузкин заравнивал ямку, уличная девица окликнула его:
— Мужчина, угостите даму спичкой.
Иван Прощелыгович взял руки этой несчастной и поцеловал их. Та отпрянула в испуге. Тяготевшее над нею проклятие ее ремесла лишило ее способности различать добро и зло.
— Отвяжись от меня, старый черт! Свинья ты противная! Чтоб тебе как собаке издохнуть, чтоб тебе все кишки повыворотило! — кричала она, оборачиваясь на бегу.
Этот поток брани не смутил Гузкина.
— Не бойся, моя голубушка, — сказал он. — Я хочу увести тебя со стези порока.
— Лучше три копейки дай. Квасу напьюсь.
— Я дам тебе добрый совет и денег не возьму, — ласково упрашивал ее Гузкин.
При этих словах слезы блеснули в покрасневших глазах проститутки, да и немудрено было заплакать: покуда они с Иваном Прощелыговичем говорили, стоя на проспекте, снег, беспрестанно валивший с самого начала зимы, совсем выстудил воздух.
Потом проститутка, вытерев лицо рукавом своего красного канаусового бешмета, сказала:
— Ладно, папаша, я согласная.
И Гузкин привел к себе это падшее создание.
С того дня он всякое утро бывал на Невском. И всякое утро, завидев на панели проститутку, подходил к ней, знакомил ее со своими взглядами, а потом вел к себе. Через три месяца у него в избе набралось уже девяносто девиц, покончивших со своим темным прошлым. Они жили там просто и открыто, в согласии с тем, каковы были природа и истина прежде, покуда современная софистика и чудовищные ужасы царизма не отравили умы и души людей. С утра до ночи Иван Прощелыгович неустанно подавал им пример. Всем сердцем восприняв учение духоборов, он и барышень убедил в том, что одежда есть безнравственное и лицемерное измышление, потворствующее греху, пьянству и курению. И, под сенью животворящего креста, все они стали ходить совсем без платья, как и подобает существам простым и чистым, не в пример тем, о которых в Писании сказано: “Кто не пребудет во Мне, извергнется вон, как ветвь, и засохнет”. И воскресшие для новой жизни девицы соперничали друг с другом в благочестии, и присутствие их сообщало избе постоянное благоухание святости.
Но с течением времени Гузкин стал замечать, что воспитанницы его хиреют и чахнут. И однажды ночью, когда он лежал, подложив под голову старый котелок, заменявший ему мягкую подушку, на которой, как известно, истинно верующему плохо спится, его осенило: “Верные и вдохновляющие меня социологические теории Генри Джорджа и Спенсера учат, что люди, предававшиеся мирским и мерзким порокам, пившие, курившие, блудодействовавшие или же принимавшие морфин, не способны так вот сразу, за здорово живешь, очиститься от этой скверны. Отвыкание должно происходить постепенно”.
“И в самом деле, — сказал он себе. — Если плотское влечение есть привычка, все эти женщины, прежде тешившие свою похоть несколько раз на дню, а то и ежечасно, могут даже умереть, если вдруг в одночасье лишатся этой отравы”.
Поднявшись, он подошел к лежанке, где спала Катерина Самоваровна, и совершил плотский грех с нею, а потом с Тетенькой Михайловной, с Верой Ефремовной, с Вазелиной Васильевной, с Агриппиной Нероновной и с Оленькой, прозванной Камчаткой. После чего вернулся к себе, подложил под голову котелок и уснул. Наутро он вновь принес себя в жертву, но уже не шесть раз, а пять. На следующий день его хватило лишь на четырех. Так и шло.
И вот каждую ночь он исполнял свой подвиг, несмотря на то что сил становилось все меньше. В конце концов Гузкин понял, что одного его явно недостаточно и что, с другой стороны, ему, раздавшему все свое имение бедным, уже не добыть обитательницам избы иного пропитания, кроме селедки с капелькой прованского масла.
Тогда он решился прибегнуть к помощи нескольких своих знакомых, в чьих достоинствах не сомневался. И по вечерам они стали сходиться в его избе, принося каждый по рублю, и, облачась в костюмы духоборов, принимать участие в деле духовного возрождения. А поскольку многие из них по ошибке захаживали в дом по соседству, где жил местный поп, мерзко скаредный о. Сергий, Иван Прощелыгович укрепил и над своей дверью икону и затеплил перед нею красную лампадку.