(Перевод с итальянского и вступление Евгения Солоновича)
«
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 9, 1998
“…твои глаза показывают время”
Стихи
Перевод с итальянского и вступление ЕВГЕНИЯ СОЛОНОВИЧА
В Милане, в популярном среди читающей публики книжном магазине, где автор этих строк надеялся найти книги швейцарских поэтов, пишущих по-итальянски, ему посоветовали сесть в машину и доехать до Кьяссо, ближайшего швейцарского города: дескать, там он найдет широкий выбор интересующих его изданий. По ряду причин, самых что ни на есть банальных, в тот раз поездка в Швейцарию не состоялась, но разговор в Милане запомнился тем, насколько обыденно воспринимается жителями северной Италии возможность заглянуть в ту часть соседнего государства, в которой подавляющее большинство людей говорит на одном с ними языке.
Представители этого большинства поют детям итальянские колыбельные, рассказывают сказки по-итальянски, а когда дети достигают школьного возраста, отдают их в школы, где обучение ведется на языке Данте, Боккаччо, Мандзони. Показательно, что в таких школах в разное время преподавали классик италоязычной швейцарской литературы Франческо Кьеза (1871—1973) и Джорджо Орелли, “лучший италоязычный швейцарский поэт”, по оценке известного итальянского критика Джанфранко Контини, а сегодня преподают Альберто Несси и Фабио Пустерла, составившие ему компанию в предлагаемой подборке.
По данным последней переписи населения, проводившейся в 1990 году, итальянский язык является родным для 7,6 процента швейцарцев и живут эти 7,6 процента главным образом в кантоне Тичино (Тессин), живописном краю, отмеченном даже в городах печатью патриархальности, на фоне которой внушительные здания знаменитых банков и многозвездочных отелей выглядят макетами с выставки современной архитектуры. Под усиливающимся натиском технологической цивилизации, включающей и индустрию туризма, живущим здесь все труднее становится содержать свои горы, долины, берега озер и рек, сами озера и реки в чистоте. Вот как в рассказе “Прогулка по Беллинцоне” описывает художества палачей природы Джорджо Орелли: “Я поднимаю глаза и вижу загаженные кусты и деревья; глядя на прилипшие к стволам, свисающие с веток обрывки нейлона, полиэтилена, неведомо чего, можно подумать, что тут прошли циклопы”. Тех же метафорических циклопов и их следы читатели этого номера обнаружат в стихотворении Орелли “На берегу Тичино”.
Вплоть до начала сороковых годов развитие италоязычной швейцарской поэзии тормозила провинциальная замкнутость, и Джорджо Орелли был в числе первых, кто это осознал. Традиционное для его предшественников священное отношение к поэтической риторике прошлого века, упакованной в классические формы, не могло устраивать Орелли после того, как он открыл для себя высокой пробы образцы новой итальянской лирики — стихи Сабы, Унгаретти, Монтале. “Добиться поэзии, отказавшись от специального поэтического языка, — вот пари, которое Орелли заключил сам с собой и которое блестяще выиграл”, — сказал о Джорджо Орелли упоминавшийся выше Джанфранко Контини. Скорее всего, авторитетный критик имел в виду повествовательность ряда стихотворений Орелли — то же, что подразумевал автор престижной антологии итальянской поэзии ХХ века Пьер Винченцо Менгальдо, рассматривая стихотворение “Коленки” как законченный стихотворный рассказ и сравнивая его с рассказом Чехова “Шуточка”.
Для начального этапа творчества Альберто Несси, чей дебют в литературе пришелся на 1969 год, характерен выстраданный интерес к маленькому человеку, в которого поэт как бы перевоплощается (“Я не принадлежу к категории поэтов, говорящих от своего имени”, — так когда-то определил Несси свою литературную позицию). Время расширило границы поэтического мира Несси, значительно акцентировав роль пейзажа в его стихах. На эту новую особенность поэзии Несси обратил внимание Пьер Винченцо Менгальдо, отметив в его поэтических построениях “знак равенства между природой и человеком”.
Семнадцать лет, на которые Фабио Пустерла моложе Несси, — для ХХ века немалый исторический срок, и естественно, что на мир Пустерла смотрит другими глазами. Природа и человек зачастую приобретают в его восприятии характер взаимоисключающих величин, вещь, предмет заслоняют того, кому призваны служить, повседневность, сиюминутность вступают в неравный спор с вечностью, и тогда актуальной становится проблема бегства — бегства от действительности.
Завершая эти вступительные строки, хотелось бы подчеркнуть, что три поэта, чьи голоса звучат в предлагаемой подборке, оставаясь поэтами швейцарскими, неотделимы от культурного пространства, имя которому итальянская поэзия, и нет ничего удивительного в том, что их знают в Италии не меньше, чем на родине, и что итальянские издатели все чаще проявляют готовность издавать их книги.
Знакомя читателей журнала со стихами Джорджо Орелли, Альберто Несси и Фабио Пустерлы, впервые представляющих на страницах “Иностранной литературы” итальянскую ветвь швейцарской поэзии, переводчик считает своим долгом поблагодарить за дружескую помощь в подготовке этой публикации итальянских поэтов Джованни Рабони и Маурицио Кукки, директора Кантональной библиотеки города Лугано Джузеппе Куроничи, а также синьору Росселлу Беццекки.
Джорджо Орелли
Строки о кунице
…
Где, если не на дереве, куница,
оранжевая шейка, в этот час
под вспышки молний может схорониться?
Юрк на сосну — и смотрит с вышины
туда, откуда выстрелы слышны.Строки об идеале
Кто идеалом был моим, так это рыжая служанка.
“Спасибо вам, — в каморке темной говорила
она, пока лиловолицые хозяева
покой вкушали, — приходите завтра
опять в такое время”. Всё на вы.
“Спасибо вам”. То, как произносила
она свои полночные “спасибо”
со смачным первым “эс”, достойно было
свистящих звуков в Пятой песни “Ада”.
Со мной за мельницу в лесочке отойдя,
где клокотала талая вода, образовав поток,
“Ого, уже одиннадцать! — она спохватывалась, — Надо
бежать, не то уволют”, — намекая
на бабушку малышек, занятых игрушками
недалеко от нас. Я говорил: “Противная особа”.
“Ага, и любит всех учить, зануда”.
Я уговаривал: “Побудь еще чуть-чуть”.
Толстыми пальцами она касалась ремешка
часов и безотказно урывала
полчасика еще, не больше. Начиналась
блаженная борьба руки
со стрелками, рука скользила книзу,
искала выхода из пустоты,
встречала запрещающую руку.
Я молод был, как та вода, но называть меня на ты
служанка не хотела. На себя я злился, на нее
(“вы здесь, вы там, вы чересчур”), пока однажды —
она была одна и гладила белье…Коленки
Но ты, кто пишешь только, чтоб стереть…
Данте. “Рай”, XVIII, 130
Я школьник, терраса, где я сижу, делая уроки, выходит на луг,
по которому бродят куры — легкая добыча для коршунов.
Чтобы взяться за ружье, мне не нужно вставать, оно у меня
под рукой.
Темноволосая девочка из соседнего дома качается на качелях,
и снова и снова
мне навстречу летят ее глянцевые коленки.
Я делаю вид, будто что-то пишу, и, улучив момент, когда она
взлетает на мою высоту, прошу у нее ластик.
Спрыгнув с качелей, она бежит к своему дому и, довольная,
возвращается с ластиком.
Я стираю чистое место, потом беру карандаш и печатными буквами
вывожу на ластике: “Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ”.
Надпись такая четкая, что я краснею и, пытаясь уничтожить ее,
усиленно тру пальцем.
Кажется, все в порядке, ластик можно вернуть.
Девочка убегает домой, и я ее больше не вижу.На берегу Тичино
Циклопы удалились восвояси. На деревьях
красуются развешанные ими
плащи-презервативы.
Изрыты лошадьми богатых снобов
тропинки. Осень — хрустнувшая ветка,
форель, рыбак, сидящий с удочкой в руке,
две утки — два прозрачных шлейфа на реке.Синопии
<…>
а рядом — обездоленных смиренье
<…>
К. Ребора. Фрагм. XXXIV
Человек по имени Марцио, если не ошибаюсь,
раз в два года, а то и в три, останавливает меня,
когда я не спеша проезжаю мимо на велосипеде,
и спрашивает, был ли Данте женат и как звали его жену.
“Джемма, — я отвечаю, — Джемма Донати”. — “А, правильно, Джемма, — соглашается он с виноватой улыбкой. — Спасибо”.
Другого,
старше этого, я встречаю гораздо чаще и первым
здороваюсь с ним, гадая, помнит ли он,
как однажды дождливой ветреной ночью —
я ехал тогда за лекарством — он выправил мне (в такую-то пору!)
колесо, изуродованное зонтом, который попал между спицами.
Третий, лет под сто, глухой, чуть завидит меня,
неизменно кричит: “Здорово, парень!” — и можно не сомневаться,
что он,
если мог бы, отечески хлопнул меня по плечу,
но бывает, он лишь улыбается или вдруг восклицает: “Видал?
Вот и нынче камелия первой цветет!” —
восклицанье зависит от времени года.
Особый
разговор о тех, кто уже из разряда синопий,
с вековыми шрамами трещин
(цветущие яблони и другие фресковые красоты не в счет).Альберто Несси
Ответ на письмо матери
“Твое единственное утешенье”,
пишу тебе под гомон старых синьорин,
которым их фруктовый чай всего важнее.
Снаружи небо башен и вечерних птичьих стай.
Не беспокойся обо мне, про этот город
нельзя сказать, что он ведет прямой дорогой в ад.
Попахивает снегом, и крестьянские подводы
по улицам тянуться начинают к рынку.
Спасибо за пирог и за бутылку.
Я представляю, как сидишь ты в кухне,
твои глаза показывают время.Гуляя
Гуляя, шагая быстрым шагом
человека, спасающегося от погони
теней, мог ли я вниманье
не задержать на тумане, кочующем
над мартовским склоном горы —
магнита грез? Между серым на грани
и зеленым, между злом и добром
я увидел каплю на просвет… Ничего
смертным не говорит твоя тайна, тополь,
серебро твоей ветки оскорблено
ором рвущихся к смехотворным товарам,
хором размахивающих нержавеющими клинками.В трактире светлеет от древнего говора,
словно тают последние островки
тумана в горах,
но неужели
в самом деле, как говорят старики,
на вершине птица уже не поет?Что я искал
Что я искал в кружении снежинок,
в крахмальных кружевах февральской липы?
Поет Сирена, вера
обозначает крестиками снег.В крахмальных кружевах февральской липы
я вижу только твой неслышный шаг,
когда между окном ты и диваном
танцуешь на закате.Поет Сирена, вера —
одно, коробки и шпагат — другое:
со мной твои незримые черты,
и теплится надежда.Обозначает крестиками снег
дрозд на откосе, женщина в спецовке
сквозь стекла смотрит на меня, а может,
мне кажется, что смотрит.За здравие травы
Трава что растет где хочет
на асфальте и на камнях
трава которая лечиттрава на склоне холма
щекочущая колени
хранилище летней тенитрава высокий покос
который укрыл подранка
майская травкатрава между рельсов и шпал
над которой со свистом поезд
пролетает как шквалтрава по-ноябрьски седая
это над ней туман
стелется оседаятрава в которой беззвучно
тонут шаги вдовы
горечь такой травытрава простая травинка
которую звонко петь
заставляют губы ребенкатрава которую в поле
ветер клонит к земле
серебряных волн раздольетрава у которой столько
разных имен
я впрочем в них не силентрава и под снегом жива
не умирает трава.Фабио Пустерла
В замке
Внутри вещей, в глубинной сути дней,
неистовствует ветер. Стены кухни
разъела сырость, исчертив потеками. В покоях
поскрипывает мебель, поздний час.
В ночи какой-то невидимка
мешок своей усталости влачит —
сухие листья. Нас из поля зренья
не выпускают вещи, их недвижное
сопротивленье ветру. Под, консоли.
Шальная искра,
беснуясь, ищет алчный зев камина,
чтобы исчезнуть.Синьора в баре
Все же зря она так. Ее взгляд, похоже,
блуждал среди низких жиденьких туч,
которые позже, ближе к вечеру только,
могли на грозу решиться, отчаянно парило,
стояла жара, в знойном воздухе было разлито
июньское марево, на стене отпечаталась тень костыля.
Правда, она говорила
в пустоту, не имея конкретного адресата,
почти улыбаясь, почти
ласково, старая учтивейшая синьора:
“Теперь не умеют смеяться,
смеяться смеются, но какие при этом у всех у них лица!
Хмурые, как погода,
как это небо”.Искусство бегства
Не уступай, беги. Решись на это
во имя ничего. Что до имен, оставь их
очередным конструкторам знамен.
Смелей, малыш, пора.
Смотри: вот лес, вот банки
из-под тушенки. Вот река.
С моста ты видишь город белоснежный,
свернувшуюся кровь ручья. И годы
на вороных, стремительные годы. Город
весь из известняка, из тишины.
Здесь перевал. Для бегства путь особый.Бухгалтерия расточителя
Чтобы швырнуть на ветер
мне все свои богатства,
одной хватило ночи,
от силы — двух.Таланты? Псу под хвост пошли таланты.
У моря моего нет больше волн,
иссохли реки. Звезды
я умудрился погасить все до единой
подряд. И подарил при этом
торговцу светом тьму.Не помню, чтобы слово
свое хоть раз сдержал я,
все, все, чем мог похвастать,
я растранжирил сам.Поэт в родном краю
Вновь улицы твои с их постоянным дымом
и драмами, опять с тобой мы, наше
не место, не название, не память:
обратный счет, взгляд издали — стекло
сменило камень, вывески иные,
иные тяготы, но тень
навстречу та же. “Чао, Алессандро!” —здороваюсь с прохожим, мы знакомы,
и все-таки я перепутал имя.
Другой, остановив меня, кричит,
что я живой, а это царство мертвых.Но здесь был целый мир — не в недрах лавки,
так в переулках, запах
мочи и денег, древесины. Здесь на рельсы
мечты и медные монетки клали,
чтоб их расплющил поезд.