(Перевод с немецкого Н. Павловой)
Изо Камартин
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 9, 1998
Изо Камартин
Совращение предусмотрено
Перевод с немецкого Н. Павловой
Тот, кто уверяет, что человек рожден, дабы быть совращенным, наверняка покажется слишком легкомысленным. Благословения церкви он, во всяком случае, не получит. В лоне ее принято считать, что за свою склонность к греху человек наказан земной юдолью. Глубокомысленность нашего апостола совращения вряд ли вдохновит и моралистов. Правда, французский литератор Роже Келуа, большой жизнелюб, сказал однажды, что мораль начинается после того, как ты одержишь победу над соблазном. Но кто из тех, что серьезно раздумывали над загадками бытия, примет это подозрительно удобное объяснение?
И все-таки на поверку выходит, что люди, отнюдь не лишенные доброго начала, в один прекрасный день осознают, что самые захватывающие события происходили с ними именно тогда, когда, не противясь жизни, они позволяли ей соблазнить себя. Тот, кто знал минуты настоящего счастья, именуемые праведниками минутами слабости, начинает считать подобную праведность ущербной. Свою способность радоваться он старается объяснить исходя из собственного опыта. И в конце концов, может статься, придет к убеждению, что соблазн и способность соблазняться — не дело рук дьявола и не крах морали, а бесценное свойство человеческой природы, от которого, несмотря на всеобщее осуждение, никто никогда не откажется.
Я должен признать, и не без удовольствия, что отношусь именно к этому разряду людей. Все, что было хорошего в моей жизни, оказывалось, если подумать, результатом того, что в критические моменты я отбрасывал размышления и поддавался соблазну. Все складывалось гораздо лучше, если я следовал порыву, а не устраивал свое счастье, трезво все обдумав. Если бы я от природы не был склонен к соблазну, то до сих пор не имел бы понятия о важнейших вещах в мире. Все было бы довольно уныло, по крайней мере для меня. Но, наверно, эта скука затронула бы и тех, кому пришлось иметь со мной дело.
Столь сомнительная склонность характера раскрывается постепенно. То, что скрыто в душе, не приводит к радикальным изменениям. Павел не становится Савлом. Со временем начинаешь снисходительней судить о многих вещах. Например, о роли Евы в раю. Ведь ее прекрасный двойственный дар, способность соблазняться и соблазнять, далеко не всегда представляется в выгодном свете. Ее имя связывают с подвизавшейся в раю рептилией, поминать которую добром не принято. Мне же ее амбивалентный дар кажется лучшим наследием рая. <…>
Разумеется, я не тот основательный человек, чтобы засесть за запоздалую “Критику седуктивного разума”. Свой тезис, что соблазн правит миром и что людям от этого совсем не плохо, я могу подтвердить лишь фактами личной жизни. Конечно, это несколько легковесное доказательство столь универсального утверждения. К тому же доказывать придется бессистемно, на отдельных примерах. Но как часто мы миримся с тем, что отдельный случай обретает для нас убедительность универсального. <…>
Увлекают нас и великие примеры… Ведь не разум, не рассудок заставляют нас чувствовать к одним людям большее влечение, чем к другим. И не моральная их чистота сильнее всего нас с ними связывает. Манит загадка — такое, чего ты еще не видел и что разжигает поэтому любопытство. Есть таинственная связь между тем, что мы знаем о человеке, и чем-то, что мешает постичь его. Это сочетание и питает нашу увлеченность. Как только начинаешь остерегаться, занимаешь оборонительную позицию, исчезает волшебство. Если в игре не замешана тайна, слабеет любопытство. Поэтому наши кумиры, наши возлюбленные, наши любовные истории — это результат нашей способности соблазняться и нашей легкомысленности.
Как часто мы не замечаем, что не мы управляем собой, а нами управляют. И держат нас в своей власти не только существа из плоти и крови. Бывает, что мы стремимся решить какую-нибудь проблему, подходим к этому с завидной добросовестностью, а потом понимаем, что главную роль тут сыграли не убеждения, а перспектива нового опыта. Я, например, не сразу понял, что притягательность неизвестных уголков земли пробуждает особое любопытство. Как только внутри нас рушатся оборонительные укрепления, нас уже не удержишь на месте. Нужно только забыть все “но” и “если”, и вот ты уже готов к рискованному путешествию в неизведанное. Просмотрев некоторые свои работы, я обнаружил, что все они грешат искушением — привлечь больше внимания к журавлю в небе, чем к синице в руках. Да ведь синицы и не могут служить соблазном для тех, кто считает, что о них не стоит беспокоиться — сами прилетят в руки! <…>
Почему кто-то остается, а кто-то уезжает? Позволительно ли рисовать себе прошлое иначе, чем обязывает к этому сама история? Какие игры можно себе позволить, ссылаясь на собственную наивность? Отчего мы чувствуем потребность попытать счастья в общественной жизни, пренебрегая частной? Вот некоторые вопросы, на которые я ищу ответов в свете собственной подверженности соблазнам. Люди ошибаются, полагая, что идеи следует вырабатывать самим. Ведь и идеи кажутся иногда такими привлекательными оттого, что всякое сопротивление им бесполезно. Способность поддаваться соблазну зачастую не ослабляет, а окрыляет нас. <…>
Совершенно ясно, что наших любимых животных и любимые растения мы выбираем не по зрелом размышлении, а потому, что поддаемся их очарованию. <…> Наконец, соблазнители par exellence — женские и ангельские голоса, дьявол и смерть. Может показаться странным, что нас соблазняет даже неизбежное. Не только из истории культуры известно, что человек, идя навстречу смерти, пытается и ее совратить, используя свой последний шанс. И не встречает ли нас сама смерть, как совратительница? Не доказывает ли она неопровержимо, что в совращении мы одновременно и преступники, и жертвы?..
Конечно, никакие доказательства не способны убедить тех, для кого все соблазнительное подозрительно. Тут уж ничего не поделаешь. Если мне повезет, моралисты, может, простят мне, потому что “иные ошибки — вехи на пути к истине”, как считал Музиль. Непреклонные заметят уже по обхождению с цитатами, что я прямо-таки лечу навстречу соблазнам. Ведь цитаты — это не только разбойники, которые насилуют нашу мысль в закоулках и на глухих дорогах, как следует из одной метафоры Вальтера Беньямина. Они — и подмигивающие нам дамы с Via Veneto, которые превращают маленькое отклонение от курса для склонного к тому мужчины — в отдых. Мышление эссеиста вообще таково, что соблазны оно встречает без смущения, тотчас же извлекая свою выгоду…
Порукой, что мой труд заслуживает доверия, может служить не слишком серьезный тон этого эссе. Ведь став жертвой соблазна, редко остаешься мрачным вопреки всем предостережениям. Переживания, связанные с соблазном, смешны не только со стороны. А если все кончится хорошо, всем весело и всем смешно. Вышеупомянутый Беньямин определил однажды профессорскую болезнь как “звериную серьезность”. Надеюсь, что в мои размышления не проникло ничего профессорского.
Все же должен признаться, что речь здесь идет лишь об определенного рода соблазнах. На этих страницах вы не найдете ни слова о соблазнах власти, алчности, ненависти. Ничего о том, как пропаганда дурачит крестьян и горожан. Ничего о “бедном совращенном народе”. Молчу я и о наихудшей форме соблазна, ввергающего в зависимость, когда собственная воля молчит и человек превращается в беспомощную жертву. Когда в Цюрихе, идя в университет, я встречаю на Земперской лестнице молодых людей, впрыскивающих себе в темноте, пугаясь прохожих, яд в вены, — моей философии соблазна приходится туго. Когда-то я про себя повторял молитвы, а теперь в голове у меня звучат стихи: “Как легко стопа скользит/ По пути кривому…” или: “У кого достанет сил/ Победить желанья…” Но мне-то известно, что цитатами из “Фауста” Гёте нельзя ни помочь этим людям, ни успокоить самого себя. <…>
Но эта книга возникла из другого опыта. Я твердо убежден: всем счастьем и всеми очаровательными сюрпризами жизни я обязан тому, что не был предусмотрителен и не смотрел на действительность подозрительно. Тому, кто знает наперед, что правильно, а что нет, трудно не только плюхнуться в счастье — трудно и сладить с ним. Для многих наш сегодняшний мир загублен техникой, изгажен и отравлен. Для меня он все еще лучший из имеющихся в нашем распоряжении, несмотря на свои многочисленные раны. Если приходится защищаться, чтобы выжить в нем, причина, возможно, не только в испорченности мира. В своем квартале я встречаю порой велосипедиста в противогазе. Но на пути в кафе вижу и старых людей, открывающих по утрам окна в уверенности, что к ним врываются потоки свежайшего воздуха. Иной горемыка вставляет в уши затычки там, где я слышу птиц. Конечно, я не наивный оптимист и не лакировщик действительности. Но иногда я чувствую потребность показать заманчивые и доступные соблазны мира рядом с его отдаленными угрозами. Это я и хотел сделать. <…>