(Перевод с польского и вступление Владимира Британишского)
Збигнев Херберт
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 8, 1998
Збигнев Херберт
Стихи
Перевод с польского и вступление ВЛАДИМИРА БРИТАНИШСКОГО
Первая книга стихотворений Збигнева Херберта вышла в Варшаве в 1956-м. Ему было уже 32 года. Много лет он ждал своего времени и писал в стол. Зато первая же его книга была высоко оценена, через год вышла вторая, вскоре третья, а затем и книга эссе, написанных после его путешествий по Италии, Греции, Франции, куда он впервые смог приехать в 1958-м.
Годам странствий предшествовали годы учения. Сразу после войны Херберт учился короткое время в Академии художеств в Кракове, окончил там же Торговую академию с дипломом экономиста, юридический факультет в университете в Торуне, изучал в Торуне и в Варшаве философию. Но до всего этого, раньше чем получить — на тайных курсах в годы оккупации — аттестат зрелости, он окончил в 1942-м тайную школу подхорунжих. Участие в польском Сопротивлении осталось главным переживанием его жизни.
Херберт первых четырех книг — поэт исторический. В его книгах — вторая мировая война, но также вся мировая история, а в ней более всего — античность. Его учителя — античные историки Геродот, Фукидид, Тацит. Все они писали о современности, еще кровоточащей, драматичной, рассказывали о войнах и деспотизме, размышляли о проблемах власти и личности, свободы и насилия.
К началу 70-х годов Херберт был канонизирован и в Польше, и в Европе. Сейчас его стихи изданы на пятнадцати языках, на некоторых были изданы давно. Он живой классик. Самый “античный” из современных европейских поэтов. Таким он представал и в первой публикации журнала “Иностранная литература”, в 1973-м.
Тем неожиданнее была его книга “Господин Когито” (1974). Это своеобразный интеллектуальный роман в стихах. Выдающимся художественным открытием был сам образ господина Когито — рядового интеллектуала в современном мире. Херберт отдает господину Когито отдельные черточки своей биографии, свои склонности, свой круг интересов. Иногда это почти alter ego автора, но только почти. Сборник имел огромный успех по обе стороны океана. В одном из университетских городов США семь лет выходил журнал “Mr. Cogito”, посвященный Херберту и “гуманистической традиции, которую он представляет”. По-русски стихи из книги “Господин Когито” публиковала “Иностранная литература” в 1990-м и еще большую подборку — журнал “Феникс-XX” в 1993-м.
Херберт привязался к своему “почти двойнику”, и в следующей книге дюжина стихов тоже связана с ним.
Но смысл новой книги —“Рапорт из осажденного города” — определяется ее заглавной вещью. Книга написана под впечатлением событий в Польше 1980—1982 годов, а издана была в 1983-м в Париже. В Польше такая книга могла появиться в те годы только в самиздате, и действительно, польский самиздат несколько раз перепечатывал парижское издание (а книжечка, содержавшая половину стихов, 18 из 35, вышла в самиздате еще в 1982-м). Формула “осажденный город” стала для поляков 1980-х годов символом нравственного сопротивления.
“Рапорт из осажденного города” — самая польская вещь Херберта. Но и здесь он остается поэтом общечеловеческим, универсальным. “Осажденный город” — не обязательно именно город. Это могут быть и гора, перевал, ущелье, обороняемые теми, кто борется за право быть собой, как “защитники далай-ламы курды афганские горцы”. (Афганское ущелье Паншир Херберт вспомнит потом в стихотворении “Метаморфозы Тита Ливия”.) Хотя это может быть и город. Рим, осаждаемый готами. Или — еще глубже в древность — Ветилуя, осаждаемая Олоферном.
Речь идет не обязательно о поляках. Но в первую очередь все же о поляках.
“Осада длится так долго…” Это и осада польских войск в Збараже в 1649-м казацко-татарскими войсками под предводительством Хмельницкого, и осада Ясногурского монастыря в 1655-м шведами. И осада Варшавы — в 1794-м, в 1831-м. И восставшая Варшава 1944-го, когда каждый квартал, каждый дом, удерживаемый повстанцами, был крепостью. Наконец, это Польша 1980—1981-го, напряженно ждавшая возможной интервенции, Польша времени военного положения, которое тоже было “осадой”, испытанием душевной стойкости нации и каждого поляка. Польские читатели начала 1980-х прочитывали у Херберта в первую очередь этот последний слой многослойного польского “архетипа” осажденного города.
Именно последний исторический слой прежде всего прочитывается и в другом стихотворении Херберта — “Метаморфозы Тита Ливия”, открывавшем его книгу “Элегия на уход” (Париж, 1980). Стихотворение, посвященное гимназическим воспоминаниям об имперском Риме, кончалось пророчеством — “рухнет империя”. Рухнула империя и распалась в 1991-м. Как когда-то, после выстрела в Сараеве 1914 года, рухнула и распалась другая империя, Австро-Венгерская.
В австро-венгерской Галиции жили отец и дед Херберта. В Галицию приехал когда-то его прадед, потомок старинного английского рода Хербертов, дарившего еще в XVI и XVII веках не только графов, но и выдающихся английских поэтов и философов. Отец Херберта был уже польским патриотом и в первую мировую войну воевал в легионах Пилсудского.
Образ отца Херберт воссоздает в стихотворении “Фотография”. Отец приобщает сына к античным понятиям о долге, о необходимости жертвовать собой. География стилизована под Геродота: Южный Буг именуется Гипанис.
Образ Львова — родного города Херберта — внимательный читатель разглядит в стихотворении “Мать”:
Вытянутые руки светят во тьме как старый
город
Это и старый город Львов, и Старый Город — исторический центр Львова, его Рынок, Ратуша, Ренессанс и Барокко его домов и костелов. Херберт вырос среди этих зданий, многие из которых построены итальянскими зодчими.
Итальянские стихи появляются в последней книге Херберта, она и названа “Ровиго”: по названию маленького итальянского городка. Она была издана — уже не в Париже, а в Польше — в 1992-м, одновременно с польским переизданием “Элегии на уход”. Обе книги были выпущены одним и тем же вроцлавским издательством в единообразных обложках, одним и тем же, гигантским для Польши тиражом 50 тысяч экземпляров и стали двойным бестселлером. Успех издательства — и это в условиях рынка — был столь убедительный, что оно рискнуло тут же, вслед за двумя новыми книгами, переиздать, в таких же обложках, таким же тиражом, и сборник “Господин Когито”, выходивший двадцать лет назад, и первый сборник стихов Херберта “Струна света”.
Тема последних двух книг Херберта — “уход”: уходят друзья, ушли отец, мать, учителя. Нет, не ушли — уходят, удаляются, еще видны Херберту, и он торопится, пока не поздно, запечатлеть их образы. Дружеское, родственное, домашнее занимает в последних стихах Херберта большое место. Простота и доверительность интонации Херберта дополнились открытостью.
Но и в этих книгах личные стихи Херберта о друзьях, о родных и близких оказываются также поэзией надличной, исторической. Стихотворение “Пуговицы” Херберт публикует с посвящением памяти брата отца, польского офицера, погибшего, как тысячи польских офицеров, в Катыни. Но это и надпись на памятнике всем погибшим там. Не случайно стихотворение написано чеканным ямбом, размером, к которому Херберт (пользовавшийся им иногда в первых книгах) не обращался уже лет тридцать.
Одновременно с возвращением в Польшу поэзии Херберта вернулся и сам Херберт. В феврале и в ноябре 1994-го я виделся с ним в Варшаве.
Рапорт из осажденного города
Слишком стар чтоб носить оружие и сражаться как другие —
назначили мне из милости маловажную роль летописца
я записываю — для кого неизвестно — историю осады
я должен быть точен но не знаю когда началось нашествие
двести лет назад в декабре сентябре
может быть вчера на рассвете
все тут больны потерей чувства времени
осталось нам только место привязанность к месту
еще мы удерживаем руины храмов призраки садов и домов
если утратим руины не останется ничего
я пишу как умею в ритме бесконечных недель
понедельник: склады пусты единицей обмена стала крыса
вторник: бургомистра убили какие-то неизвестные
среда: говорят о перемирии противник интернировал послов
мы не знаем их местопребывания то есть места казни
четверг: после бурного собрания большинством голосов отвергли
предложение торговцев пряностями о безоговорочной капитуляции
пятница: начало чумы суббота: покончил самоубийством
N.N. непоколебимый защитник воскресенье: нет воды мы отбили
штурм восточных ворот именуемых Вратами Завета
понимаю это все монотонно никого не взволнует
я избегаю комментариев сдерживаю эмоции пишу о фактах
кажется их только и ценят на зарубежных рынках
но с известной гордостью я хотел бы поведать миру
что мы воспитали благодаря войне новую разновидность детей
наши дети не любят сказок играют только в убийство
наяву и во сне мечтают о супе хлебе и кости
совсем как собаки и кошки
вечерами люблю побродить по границам Города
вдоль рубежей ненадежной нашей свободы
сверху смотрю на гигантский муравейник войск их огни
слушаю стук барабанов варварский визг
поистине непонятно что Город все еще держится
осада длится так долго враги должно быть меняются
ничего у них общего кроме жажды нашей погибели
готы татары шведы войска Императора
полки Преображенья Господня
кто их сочтет
цвет их знамен меняется как лес на горизонте
деликатная птичья желтизна по весне
зелень багрянец зимняя чернь
вечером освободившись от фактов я могу подумать
о давних далеких делах например о наших
союзниках за морем знаю сочувствуют искренне
шлют нам муку и мешки ободренья жир и мудрые советы
даже не знают что нас предали их отцы
наши союзники времен второго Апокалипсиса
сыновья не виноваты заслуживают благодарности
и мы благодарны
они не переживали долгой как вечность осады
те кого коснулось несчастье всегда одиноки
защитники далай-ламы курды афганские горцы
сейчас когда я это пишу сторонники соглашенья
получили некоторый перевес над партией непоколебимых
обычная неустойчивость настроений судьбы еще решаются
все больше могил все меньше защитников
но оборона не сломлена мы будем стоять до конца
и если Город падет и кто-то один уцелеет
он понесет в себе Город по дорогам изгнанья
он будет Город
глядим в лицо огня и голода и смерти
и в худшее из всех — в лицо измены
И только наши сны не покорены
Мать Упал он с ее коленей как клубок шерсти.
Развивался поспешно и убегал вслепую.
Она держала начало жизни, обвив вокруг пальца,
как тонкое колечко. Уберечь хотела.
А он катился с крутизн и взбирался в гору.
И приходил к ней, запутавшийся, и молчал.
Вовек уж он не вернется на сладкий трон тех коленей.
Вытянутые руки светят во тьме как старый
город.
Фотография С этим мальчишкой недвижным как стрела Элеата
мальчишкой в высоких травах что общего у меня
кроме даты рожденья и папиллярных линий
снимал мой отец накануне второй персидской войны
судя по листьям и облакам вероятно был август
птицы сверчки звенели запах жатвы богатой
внизу река что на римских картах зовется Гипанис
водораздел и близость грозы склоняли скрыться у греков
приморские их колонии были неподалеку
улыбка мальчишки доверчива ничем не омрачена
он знает лишь тень соломенной шляпы тень сосны тень дома
а если зарево то зарево заката
мой мальчик мой Исаак наклони шею
всего лишь мгновенье боли а потом будешь
чем только хочешь — ласточкой лилией полевою
я должен пролить твою кровь мой мальчик
чтоб ты остался невинным в молнийном свете
уже навек спасен как муха в янтаре
прекрасен как в угле папоротник уцелевший
Пуговицы Памяти капитана
Эдварда ХербертаЛишь пуговицы уцелели
прошли сквозь смерть явили верность
свидетельством о страшном деле
они выходят на поверхность
жизнь убиенных Бог итожит
и смилуется Он над ними
но как их плоть воскреснуть может
коль стала глиной в липкой глине
то облако летит то птица
лист падает росток полез
и в вышних тихо тихо тихо
и мглой дымит смоленский лес
лишь пуговицы уцелели
загробный хор тех что истлели
лишь пуговицы уцелели
от их мундиров и шинелей
Метаморфозы Тита Ливия Как понимали Ливия мой дед мой прадед
ведь в классической гимназии они его конечно читали
в не очень подходящую пору
когда за окном каштаны — пылкие свечи соцветий —
а все мысли деда и прадеда мчались запыхавшись к Мизе
поющей в саду демонстрируя декольте
и божественные ножки аж до колена
или Габи из венской оперы в локонах как херувим
Габи с курносым носиком и с Моцартом в горле
или в конце концов к Юзе утешительнице огорченных
без красоты без таланта и без особых капризов
а стало быть Ливия читали — о время цветенья —
под запах меланхолии мела нефти которой мыли полы
под портретом императора
ведь был тогда император
а империя как все империи
казалась вечной
Читая историю Города они поддавались иллюзии
что будто бы они римляне или потомки римлян
эти сыновья покоренных сами порабощенные
конечно участвовал в этом и латинист их профессор
чином придворный советник
коллекция античных достоинств под потертой тужуркой
он по Ливию внушал гимназистам презрение к черни
народный бунт — res tam foeda — вызывал у них отвращенье
тогда как завоеванья казались им правомерны
означали просто победу того что лучше сильнее
поэтому их огорчало пораженье при Тразименском озере
преисполняли гордостью подвиги Сципиона
смерть Ганнибала приняли с искренним облегченьем
легко чересчур легко они дали себя вести
через шанцы придаточных предложений
запутанные конструкции которыми управляет причастие
полые реки риторики
засады синтаксиса
— в битву
за не свое дело
Лишь мой отец и я за ним
читали Ливия наперекор Ливию
вникая в то что кроется под фреской
в нас не рождали сочувствия ни театральный жест Сцеволы
ни крик центурионов триумфы полководцев
скорей нас волновали пораженья
самнитов галлов и этрусков
мы перечисляли народы стертые Римом в прах
без почестей похороненные те что для Ливия
не стоили даже морщинки стиля
этих гирпинов апулов луканцев узентинов
а также жителей Тарента Метапонта Локр
Мой отец знал прекрасно и я также знаю
что однажды без всяких небесных знамений
на далеких окраинах
в Паннонии Сараеве или же в Трапезунте
в городе над холодным морем
или в долине Паншир
вспыхнет локальный пожар
и рухнет империя